По-прежнему не разбирая дороги, как потерявший управление механизм, безучастно глядя прямо перед собой, приговоренный продрался через мокрые придорожные кусты и побрел по мягко подающемуся под ногами покрывалу мха, опавшей хвои и тронутых тлением, почерневших березовых листьев. Мокрые ветки хлестали его по распухшему от побоев лицу, но он не делал попыток уклониться или хотя бы прикрыться рукой — ему было все равно, он больше не ощущал боли или она стала ему безразлична. У него за спиной негромко потрескивали гнилые сучья — убийцы в кожаных куртках неторопливо шли следом, и один из них нес испачканный изнутри сероватой негашеной известью полиэтиленовый мешок. — Стой, — сказал человек с мешком, когда дорога скрылась из вида, заслоненная стволами деревьев и кустарниками. — Давай, копай. Да не сачкуй, для себя же стараешься. Даю тебе полчаса. Сколько выкопаешь — все твое. Я бы на твоем месте постарался. Кому охота, чтоб собаки косточки глодали? Помедлив, приговоренный повернулся к своим палачам. Разбитые, толстые, как оладьи, губы раздвинулись, из черной щели беззубого рта послышался невнятный, шипящий звук. — Чего? — издевательски переспросил водитель джипа, опуская на землю мешок. — Мне обещали, — с трудом выговаривая слова, произнес приговоренный. — Если все скажу, буду жить. — Такой большой, а в сказки верит, — попыхивая сигаретой, сообщил водитель своему напарнику. — Давай, копай, козья морда! Долго нам тут торчать? Не видишь, что ли, дождик идет! А я, блин, простуды боюсь, понял? — Понял, — хрипло произнес приговоренный и взял лопату наперевес. — Ну, так и не тяни, — посоветовал водитель. — Чего зря мучиться? Главное, не дрейфь, больно не будет. Все самое плохое с тобой уже случилось. Приговоренный пару раз кивнул головой. Впечатление было такое, что ему просто тяжело ее держать, но это были именно кивки — похоже, он тоже считал, что хуже ему уже не будет. — Короче, — обращаясь к своему напарнику и явно продолжая начатый еще по дороге сюда рассказ, уже совсем другим тоном заговорил водитель, — эта коза ему бакланит: я, говорит, девушка честная, я этого твоего клофелина сроду в глаза не видела и даже, базарит, не знаю, что это такое и с чем его едят. Нажрался, мол, как свинья, сам бабки потерял, а теперь я виновата… — Вот сука, — сочувственно сказал напарник. — Ну! — горячо подхватил водитель. — Развелось их, как на бродячей собаке блох, нормально перепихнуться не с кем. Короче, берет он ее за хобот и тащит к Таракану на фазенду. А она… Приговоренный неуверенно ткнул лопатой в мох, отвалил косматый, слежавшийся пласт, обнажив рассыпчатый желтый песок с черными комочками старых сосновых шишек. Голоса убийц доносились до него словно издалека. Боли не было — он просто не чувствовал своего тела. Страха он тоже не испытывал, и это было странно — рыть для себя могилу, знать, что через несколько минут перестанешь существовать, и ни капельки при этом не бояться. Не было даже обиды на тех, кто втравил его в эту историю, из-за кого он сейчас стоял под дождем и копал яму, в которой когда-нибудь, быть может, найдут его черные, обглоданные известью кости. Впрочем, это вряд ли: кому он нужен? Его использовали, как клочок туалетной бумаги, только и всего. А кого интересует туалетная бумага после того, как ею воспользовались? Как ни странно, мысли его были ясны и текли плавно, не путаясь и не сбиваясь. Такой финал сейчас казался ему вполне закономерным: он шел к этой минуте всю свою жизнь, уклоняясь от конфликтов, всегда выбирая меньшее из двух зол, не замахиваясь плетью на обух, не плюя против ветра — словом, везде и всюду двигаясь по линии наименьшего сопротивления. Когда финансовый директор одной из принадлежащих хозяину фирм у него на глазах по самое плечо запустил руку в хозяйский карман и предложил ему малую толику за молчание, он не стал возражать: малая толика, если разобраться, была не так уж и мала, а об умении хозяина быть благодарным в кругу сослуживцев ходили легенды — разумеется, мрачные. Потом, когда к нему явился некий тип в цивильном костюме и предъявил сначала корочки майора ФСБ, а потом и подробную аудиозапись его переговоров с проворовавшимся финансовым директором, он опять двинулся по пути наименьшего сопротивления — не пошел к хозяину с повинной, не подался в бега, а покорно принял предложенные условия. Тем более что условия эти казались не слишком обременительными — так, кое-какая информация о деловых связях и привычках хозяина, за которую к тому же платили живыми деньгами. И теперь, когда все это каким-то непостижимым образом вылезло наружу, как шило из мешка, он с привычной покорностью ковырял новенькой лопатой густо перевитый сосновыми корнями песок, не осмеливаясь даже возразить: дескать, хотите спрятать труп — копайте сами, а я в гробу видал эти земляные работы… Дождь как-то незаметно прекратился, налетевший ветер прогнал тучи, и, подняв голову, приговоренный увидел над верхушками сосен розоватое закатное небо. Разглядеть солнце мешали деревья, и это было дьявольски обидно: умереть, так и не увидев напоследок, как садится солнце… Опустив глаза, он посмотрел на своих палачей. Они стояли в какой-нибудь паре шагов, обращая на него внимания не больше, чем на можжевеловый куст, и оживленно что-то обсуждали. Сосредоточившись на том, что они говорили, бедняга осознал, что речь идет о зверском групповом изнасиловании пойманной с поличным проститутки-клофелинщицы, которую, натешившись вдоволь, придушили куском изоляционного провода и закопали где-то в лесу за чертой какого-то дачного поселка. Судя по всему, палачи находили это происшествие забавным. Морды у них были сытые, тупые и самодовольные, как у парочки племенных хряков, на кожаных куртках поблескивали, подсыхая, капли дождя. Неожиданно для себя приговоренный понял, что держит в руках лопату и что это орудие труда можно использовать по-всякому. В конце-то концов, терять ему уже действительно нечего, так сколько можно плыть по течению?! Увлеченный разговором водитель джипа заметил угрозу слишком поздно. Он не успел даже закрыться рукой, и испачканный налипшим желтым песком штык лопаты с размаху опустился на его стриженую голову чуть повыше левого виска. Удар был совсем слабый, но здоровенный бык в кожаной куртке, как подкошенный, рухнул на колени, обхватив руками голову. В следующее мгновение коротко бахнул выстрел; приговоренный выронил лопату, качнулся и упал навзничь. Водитель джипа медленно поднялся с колен, прижимая ладонь к рассеченному лбу. Между пальцами у него текла кровь, он морщился от боли, но в остальном был цел и невредим. Его напарник с побледневшим от испуга лицом стоял рядом, все еще держа на прицеле окровавленное мертвое тело. Из дула пистолета лениво вытекал серый пороховой дымок. — Ну, — сквозь зубы процедил травмированный водитель, — и нахрена ты это сделал? Кто теперь копать-то будет? — Так, а чего он? — наконец-то опуская пистолет, пробормотал напарник. — Я уж думал, тебе кранты… — Кранты, кранты… Соображать надо! Давай, бери лопату и вперед. Как говорится, не хочешь работать головой — работай руками. — Перевязать надо, — пряча за пазуху пистолет, сказал напарник. — Только промой сначала хорошенько. — Разберемся, — разглядывая перепачканную кровью ладонь, ворчливо пообещал водитель. — Вот урод! Чуток бы посильнее, и была бы вентиляция… Короче, давай, не возись. Заканчивай тут, а я пойду в аптечке пороюсь… Он повернулся спиной к убитому и двинулся в сторону дороги, прижимая к ране носовой платок и свободной рукой стряхивая с кожаной куртки насыпавшийся с лопаты сырой песок. Напарник проводил его взглядом, подобрал едва не ставшую орудием убийства лопату и, поплевав на ладони, принялся копать. * * * На закате дождь, почти непрерывно ливший полторы недели кряду, вдруг прекратился, небо расчистилось, и над крышами показалась луна — полная, круглая, серебристая, как новенькая никелевая монета, и яркая, как прожектор. Наблюдая это природное явление, Глеб Сиверов чертыхнулся: внезапное улучшение погоды в его планы не входило. Конечно, в центре такого города, как Москва, настоящей ночи не бывает, фонари здесь с успехом заменяют луну, и в смысле видимости луна или отсутствие оной ровным счетом ничего не меняет. Однако, когда после затяжного нудного дождя вдруг выдается вот такой чудный вечерок, обывателя так и тянет на прогулку. А кому прогуливаться лень, тот нет-нет, да и поглядит в окошко — просто так, чтобы лишний раз убедиться в том, что надоевший дождик не зарядил снова. Вот так оно сплошь и рядом и получается: был обыватель, от нечего делать глазеющий в окошко, а стал свидетель, который, сам оставаясь незамеченным, срисовал твою фотокарточку во всех подробностях… Впрочем, пока Слепой, размышляя в таком духе, искал в условленном месте старенький «форд», а потом гнал эту тарахтящую тележку через запутанный лабиринт дворов и технических проездов к Ленинградке, а оттуда — к Белорусскому вокзалу, погода опять изменилась. При кажущемся безветрии откуда-то приползли тяжелые сырые тучи, и, проезжая мимо Военно-воздушной академии, Глеб увидел, как на треснувшее ветровое стекло упали первые капли дождя. В бегущем розовато-желтом свете уличных фонарей они сверкали и переливались, как драгоценные камни. Это было красиво, и Сиверов медлил включать «дворники», пока стекло не стало совсем рябым. От припаркованного у обочины милицейского «крайслера» наперерез ему вдруг шагнул, поднимая светящийся полосатый жезл, инспектор ДПС в темном, еще не успевшем просохнуть дождевике с надвинутым до самых глаз треугольным капюшоном. Глеб поморщился: гаишник, сующийся под колеса в самом начале работы, был, по его мнению, хуже черной кошки. Он дисциплинированно включил указатель поворота и подрулил к обочине. Рутинная проверка документов отняла совсем немного времени. Убедившись, что все в порядке, инспектор протянул в открытое окно права и техпаспорт и вдруг задержал руку, будто передумав возвращать Глебу документы. — А почему вы за рулем в перчатках? — спросил он. — Потому что я киллер, — сообщил Глеб, — и как раз еду к очередному клиенту. «Идиот», — подумал он при этом, толком не зная, кого именно имеет в виду — гаишника или себя. — Правда? — протянул гаишник таким тоном, что Сиверов мысленно проклял черта, который дернул его за язык. С ментами и таможенниками шутить нельзя, это известно любому дураку; с ними нельзя шутить, даже если ты чист и невинен, как новорожденный младенец, а уж сидя за рулем чужой машины, с фальшивыми документами и с пистолетом за пазухой, вообще следует быть тише воды, ниже травы. Лучше уж откровенная грубость, чем вот такая, с позволения сказать, шутка… — Конечно, неправда, — рассудительно, как умственно отсталому ребенку, сказал Глеб. — Просто ладони потеют. Скользко, неприятно, липко… — Это бывает, — медленно, с явным сомнением согласился гаишник и все-таки вернул документы, не забыв, правда, еще разок сравнить фотографию в водительском удостоверении с оригиналом. — Счастливого пути… Глеб попрощался с ним так сердечно, как только мог, поднял стекло и аккуратно, как на экзамене по вождению, тронул машину с места. «Плохо, — думал он, вклиниваясь в поток уличного движения. — Теперь этот паршивец меня запомнит. Странно, почему он даже не попытался меня обыскать? Ему ведь очень этого хотелось…» Бросив взгляд в зеркало заднего вида, он понял причину. Проверяя у него документы, гаишник был один. Второй подошел только что, держа в руке пакет — скорее всего, с какой-то снедью. Первый гаишник что-то горячо ему втолковывал, тыча жезлом вслед уезжающей машине — объяснял, наверное, почему не рискнул своим драгоценным здоровьем, попытавшись обыскать странного типа, управляющего машиной в кожаных перчатках и темных очках, а главное, прямо заявившего, что он — киллер на работе… Некоторое время Глеб еще поглядывал в зеркальце, гадая, будет ли за ним погоня, а потом выкинул гаишников из головы. Ну, остановили… С кем не бывает! А что примета плохая, так Федор Филиппович абсолютно прав, когда говорит, что суеверие — плод невежества и лени. Легче всего свалить свою неудачу, буде таковая случится, на перебежавшую дорогу черную кошку или, вот как сейчас, на ни в чем не повинного гаишника. И все-таки эта встреча оставила неприятный осадок. В ней чудилось недвусмысленное предостережение: брось, дурак, не суйся, не рискуй, подожди… «Старею, — подумал Глеб. — Начинаю беречь здоровье, прислушиваться к внутренним голосам… А что умного может посоветовать внутренний голос? Ему ведь только того и надо, чтоб ты лежал на диване с хорошей книгой в руках, в тепле, сытый и всем довольный, и чтобы звучала хорошая музыка. Внутренний голос потому и называется внутренним, что исходит изнутри, из неизученных недр организма, которому по определению не нужно ничего, кроме еды, питья, сна, секса и немудреных развлечений. Если следовать советам внутреннего голоса, глазом моргнуть не успеешь, как обрастешь шерстью и обзаведешься роскошным, цепким хвостом. Впрочем, пардон: при моей профессии меня вместе с моим организмом шлепнут задолго до того, как у меня что-нибудь такое отрастет в районе копчика…» Чтобы окончательно отвязаться от навеянных встречей с дорожным патрулем дурных предчувствий, он поплевал через левое плечо, а потом, сверившись с часами, немного прибавил газу. Не сделать дела сегодня означало отложить операцию еще как минимум на неделю, и было неизвестно, что может произойти за эту неделю, и представится ли ему по истечении названного срока еще один столь же удобный случай. Сегодня была пятница, вечер которой нынешний клиент Глеба, человек педантичный и склонный к традиционному укладу жизни, обыкновенно проводил в ложе Большого театра, где в компании любовницы наслаждался оперными ариями или глазел на мускулистые ляжки балерин. За посещением театра обыкновенно следовал ужин в ресторане, всегда одном и том же, после чего парочка проводила ночь — что характерно, одну-единственную ночь в неделю — в городской квартире любовницы. Загородный дом клиента охранялся, как крепость на осадном положении. Передвигался он в бронированном «мерседесе», неизменно сопровождаемый одним, а в наиболее ответственных случаях и двумя джипами с охраной. В офисах, учреждениях и общественных местах, которые клиент удостаивал своим посещением, он постоянно оставался на людях, охраняемый как минимум двумя бодигардами. То есть это на виду их постоянно было не меньше двух, а сколько мыкается за кулисами, не зная, чем себя занять, оставалось только догадываться. У него была собственная служба безопасности, оснащенная, вооруженная и обученная, как элитное войсковое спецподразделение, и в этой глухой, неприступной линии обороны имелась только одна брешь: вечер пятницы, когда клиент, руководствуясь одному ему известными соображениями, ночевал в квартире любовницы. В этом не было никакого смысла: жена клиента умерла несколько лет назад от рака в дорогой лондонской клинике, и любовница с тех самых пор открыто жила в его доме, постоянно выходя с клиентом на люди и появляясь с ним на страницах светской хроники. Собственная городская квартира у клиента, разумеется, тоже имелась, и притом не одна, так что эти пятничные ночевки в скромном гнездышке незамужней дамочки можно было объяснить разве что не вполне осознаваемой тягой хоть к какому-то разнообразию. Гнездышко было трехкомнатное — вполне достаточно, чтобы создать уют и изредка принимать гостей, но маловато для того, чтобы спокойно, без оглядки, предаваться любви, памятуя о скучающих в соседней комнате охранниках. Посему охрана по пятницам оставалась снаружи, неся посменную вахту в припаркованном у подъезда автомобиле. Когда клиент возвращался из ресторана, двое охранников входили в квартиру и производили осмотр — к счастью, как показало установленное Глебом видеонаблюдение, довольно поверхностный. Убедившись, что внутри клиента никто не подстерегает, охранники впускали парочку в квартиру и деликатно удалялись. Хозяин покидал гнездышко в десять утра на следующий день, после чего оно, как правило, пустовало целую неделю, вплоть до следующей пятницы. Осуществляемая охранниками проверка помещений исключала такой простой способ выполнения задания, как минирование входной двери — мочить охрану Глеб не собирался, да это и не имело смысла, поскольку снаружи оставалось еще трое вооруженных телохранителей. К тому же это была бы грубая, непрофессиональная работа. Загоняя машину во двор, он вздохнул. Грубая, непрофессиональная работа… А то, что он намеревался сделать через пару часов, это что — образец тонкости и изящества? Он представил себе, как это будет. Вот охрана, поверхностно осмотрев квартиру и не обнаружив в ней посторонних, запускает клиента с женщиной вовнутрь, прощается и уходит. Клиент, как это у него заведено, подходит к бару, чтобы налить себе граммов двадцать «Тичерз», а хозяйка тем временем переодевается, после чего на четверть часа запирается в ванной. Клиент проводит эти пятнадцать минут, сидя в кресле перед включенным телевизором — листает газету и потягивает виски, время от времени рассеянно поглядывая на экран. Смотрит он, как по заказу, не биржевые новости и не аналитические программы, а низкопробные голливудские боевики со стрельбой и взрывами — включает на середине и без сожаления выключает, как только в ванной щелкает дверная задвижка. Но между включением телевизора и щелчком задвижки проходит четверть часа — бездна времени, за которое с клиентом может случиться (и сегодня непременно случится) какая-нибудь неприятность. Глеб загнал машину на ярко освещенную стоянку перед Белорусским вокзалом, заглушил двигатель, сунул в ящичек под приборной панелью мобильный телефон и вышел в промозглую сырость ненастного вечера. Фонари размытыми пятнами света сияли сквозь частую сетку мелкого дождя, отражаясь в мокром зернистом асфальте, под ногами блестели лужи. Мокрые разноцветные крыши автомобилей сверкали, словно заново отлакированные, забрызганные грязью борта и крылья милосердно скрывала тень — густая, черная, какая бывает только от ламп повышенной яркости производства всемирно известной фирмы «Филипс». В свете этих ламп, которых кругом было понатыкано просто невообразимое количество, все выглядело каким-то не вполне реальным, совсем иным, чем днем, словно все это — и автомобили на стоянке, и рекламные тумбы, и тяжелый каменный мост, по которому то и дело с грохотом проползали электрички, и даже здание вокзала — специально изготовили на фабрике и установили здесь буквально за десять минут до приезда Глеба. Человек в мокрой офицерской плащ-накидке с огромным треугольным капюшоном, подошедший к Сиверову, чтобы получить с него плату за стоянку, тоже имел ночной нереальный вид, несмотря на торчавшую в зубах сигарету, огонек которой то и дело выхватывал из густой тени под капюшоном скверно выбритый двойной подбородок. От привокзальной площади до нужного Глебу места было десять минут неторопливой ходьбы. По мере того, как он удалялся от вокзала, приезжих на тротуаре становилось все меньше. Капли дождевой воды собирались на кончике длинного козырька его кожаного кепи, некоторое время висели, покачиваясь, перед глазами и беззвучно падали вниз, уступая место новым. По плечам и груди кожаной куртки сползали извилистые струйки. Глеб шагал под дождем, старательно думая о всякой всячине — о том, например, как скверно человек приспособлен к климату, в котором вынужден обитать. В жару ему жарко, в мороз холодно, в дождик мокро, а в засуху мечтается о тропическом ливне… Зубы у него портятся — не подходит еда, болячки одолевают — опять же потому, что организм совершенно не приспособлен к образу жизни, который человек поневоле ведет. Может быть, мы и впрямь потомки каких-нибудь инопланетян — потерпевших крушение звездолетчиков или, например, ссыльных преступников, натворивших каких-то нехороших дел в соседней галактике? Сиверов поймал себя на том, что намеренно думает о чем угодно, только не о предстоящем деле. О деле думать не хотелось. Он провернул уже бессчетное количество подобных дел, и все это ему порядком надоело. А с другой стороны — ну, что еще он умеет? Приходилось признать, что момент, когда жизнь еще можно было изменить, бесповоротно упущен. Не в таксисты же идти… Впереди показалось освещенное ртутным фонарем черное устье сводчатой арки, ведущей во двор нужного дома. И агент по кличке Слепой мигом выбросил из головы посторонние мысли. Начиналась работа, и теперь от того, насколько он будет внимателен и сосредоточен, зависело многое, в том числе и его собственная жизнь. …В салоне припаркованного на площади перед Белорусским вокзалом потрепанного «форда», в узком ящике под приборной панелью, слева от рулевой колонки, жужжал и мелодично пиликал мобильный телефон, оставленный тут во избежание неприятных неожиданностей — например, вот такого, раздавшегося в неурочное время, звонка. На светящемся дисплее вместо имени или телефонного номера абонента значилось «Ф. Ф.». В телефонной трубке, которую прижимал к уху генерал Потапчук, один за другим тянулись длинные гудки. Генерал считал их и, досчитав до двадцати, понял, что ему никто не ответит. Это означало, что он опоздал. Продумывать последствия такого опоздания Федору Филипповичу очень не хотелось, да в этом и не было необходимости: все было ясно и так. Оставив в покое городской телефон, он снял трубку другого, внутреннего, и коротко бросил в микрофон: — Мою машину к подъезду. Услышав в ответ краткое «есть», генерал выдвинул верхний ящик письменного стола и вынул оттуда тяжелый, тускло отсвечивающий вороненым металлом пистолет. До места он добрался менее чем за четверть часа и сразу понял, что опоздал окончательно. Во дворе старого многоэтажного дома, окружив красную пожарную машину, ворочалась и мокла под моросящим дождем огромная толпа встревоженных, одетых как попало людей, освещенная синими сполохами проблесковых маячков. Слышались разговоры о теракте; поминались недобрым словом кавказцы и наши славные правоохранительные органы, не способные навести в столице хотя бы видимость порядка. Выбравшись из машины, генерал поднял голову и безошибочно отыскал взглядом три окна на четвертом этаже. Стекла были выбиты, свет внутри не горел. Раздвигая плечом толпу, заранее нащупывая во внутреннем кармане плаща служебное удостоверение, Федор Филиппович двинулся прямо на милицейское оцепление. Дорогу ему заступил майор с такой откровенно кавказской физиономией, что генерала ничуть не удивило его дурное настроение: у майора имелись все основания принимать раздававшиеся в толпе замечания как по поводу милиции, так и по поводу «черных», от которых в Москве житья не стало, на свой счет. — Что здесь произошло? — продемонстрировав удостоверение и заставив, тем самым, майора сменить гнев на милость, сердитым начальственным тоном осведомился генерал. Он полагал, что знает ответ на этот вопрос лучше собеседника, но нужно было убедиться. Да и поверить в то, что это действительно случилось с Глебом, было тяжело. — Взрыв, — коротко ответил майор и вытянул толстый указательный палец. — Вон, где окна выбиты. Какой-то хрен… виноват, товарищ генерал, какой-то неизвестный пытался не то проникнуть в квартиру, не то просто заминировать дверь. Устройство сработало, и вот… Словом, подробности выясняются. Федор Филиппович ощутил ноющую боль в груди. Она отдавала в руку и мешала дышать. Он нащупал в кармане плаща упаковку валидола, но доставать таблетки на глазах у майора не стал. — А этот неизвестный, он что — погиб? — спросил Потапчук с видом человека, не слишком интересующегося ответом. — Когда грузили, еще дышал, — сообщил майор. — Везучий сукин сын! Я бы его, честно говоря, своими руками придушил, но, чую, если выкарабкается, рассказать сможет многое. За пазухой у него висел «Стечкин» с глушителем. Серьезный клиент! Не пойму только, как это он так лопухнулся, что подорвался на собственном взрывном устройстве…