Андрей Андреевич чаще всех остальных обитателей Шарово становился жертвой пьяных излияний (которые неизменно следовали за возлияниями), поскольку был мягок, хорошо воспитан и не мог поэтому просто так, за здорово живешь, послать человека куда подальше — «вдоль забора», как говорили у них в поселке. Тем более, когда человек подходил к нему, что называется, со всей душой… Словом, увидев спешащего ему наперерез Серегу, Зарядьев затравленно огляделся, ища, в какую бы щель юркнуть. Но отступать было некуда, и он, покорившись судьбе, продолжил следование прежним курсом. Серега остановил его окликом: «Здорово, Андреич!» Но дальше все пошло не по обычному сценарию, чему Зарядьев был немало удивлен. Для начала оказалось, что Мурзин трезв — не как стекло, конечно, и с доброго похмелья, но все-таки более или менее. Правда, излить «Андреичу» душу он не преминул, но излияние это на сей раз получилось вполне связным и несло в себе кое-какую любопытную информацию. Дело же было в следующем. Минувшей ночью проснувшийся под чужим забором от ночного холодка Серега Мурзин решил, что уже достаточно насладился единением с природой, свежим воздухом и прочими прелестями ночевки под открытым небом (включая и комаров, разумеется) и что пора двигать домой. Сориентировавшись в пространстве, он зашагал в избранном направлении, выписывая непослушными ногами замысловатые кренделя. Проходя мимо музея, он решил, что настало самое время отлить, с каковой целью и пристроился к кусту сирени около калитки. Серега рассказал об этом без тени смущения, поскольку был человеком простодушным и любил, помимо всего прочего, щегольнуть подслушанной где-то фразой «Что естественно, то не безобразно». Посему в своем намерении помочиться под сиреневый куст у самого входа в храм культуры он не видел ровным счетом ничего предосудительного и делал это неоднократно — не по злому умыслу, а просто потому, что дорога от магазина к его дому пролегала как раз мимо музея, а хозяева расположенных вдоль этой дороги частных подворий почему-то не приветствовали практикуемый Серегой способ полива зеленых насаждений. Короче говоря, только Мурзин расстегнул «молнию» на брюках, как вдруг, словно из-под земли, появился какой-то незнакомый тип и для начала, не говоря худого слова, засветил Сереге в глаз. Да так, что у того разом пропало желание, которое привело его в музейный палисадник… «Видал?» — обиженно, как будто Андрей Андреевич был каким-то образом повинен в постигшем его несчастье, вопросил Мурзин, поворачивая к Зарядьеву левую половину лица, которую до этого старательно прятал. Эта половина была заметно больше правой, а цветом напоминала спелую сливу, из чего следовало, что рука у незнакомца тяжелая. Но главное было не в этом, а в словах, которыми сопровождалось данное противоправное действие. — Если, говорит, я тебя, говнюка, еще раз за этим делом поймаю, — жалобным голосом рассказывал Серега, — краник твой, говорит, откручу и собакам скормлю. После этого, по словам Мурзина, незнакомец сел в машину и укатил. Машина была дорогая, иностранная — Серега таких сроду не видал и марку определить, естественно, не смог. Зато номер успел разглядеть, и он был московский. Цифры Серега, ясное дело, не запомнил, не то непременно отыскал бы этого ловкача и подал бы на него в суд, а то и просто пересчитал бы ребра… С этого места информативная часть кончилась, и пошла обычная чушь — похвальбы, угрозы и тому подобное. Чтобы отвязаться от Мурзина, Андрей Андреевич был вынужден дать ему денег на бутылку вина, и тот, выкрикивая бессвязные слова благодарности, умчался в сторону магазина. Зарядьев продолжил путь в дурном настроении. Кем-кем, а столичными гостями он уже был сыт по горло. Именно после визита одного из них — Андрей Андреевич, увы, не знал, которого именно, — он обнаружил, что главное и совершенно бесценное сокровище музея, личный дневник придворного астролога Петра Первого похищен, а вместо него в витрине лежит небрежно выполненный муляж. Боже, какой это был удар! В тот момент Зарядьев вспомнил и настойчивые предложения областного и даже Петербургского музеев передать дневник им, и даже неуклюжую попытку заезжего члена ассоциации авестийской астрологии купить драгоценный документ, как будто это было ведро картошки или бутылка водки. Лучше уж было продать! И вот теперь возле музея опять замечена машина с московскими номерами. Ночью. Каково?! Что им еще понадобилось, этим негодяям, посмевшим ограбить культурное учреждение, которое и без того едва сводит концы с концами? Они, видите ли, не дали Мурзину помочиться под куст… Ах, как это благородно! Надо полагать, он им просто мешал, вот его и прогнали… Мучимый тревожными мыслями, Андрей Андреевич все ускорял шаг, так что под конец дороги он уже почти бежал, несмотря на свой почтенный возраст. Добравшись до музея, он первым делом проверил все двери и окна и, не обнаружив явных следов взлома, немного успокоился. Внутри тоже все было на месте, и даже бивень мамонта, к которому, помнится, так пристально приглядывался подозрительный незнакомец в темных очках и после отъезда которого Андрей Андреевич и обнаружил пропажу дневника, выглядел нетронутым. Один за другим придирчиво осматривая экспонаты, Зарядьев, наконец, добрался до витрины, где когда-то хранился дневник Бюргермайера, а теперь лежала жалкая подделка. Смотреть на нее ему не хотелось, но он заставил себя взглянуть — просто для порядка, чтобы ничего не пропустить. И увидел, что с муляжом дневника что-то не так. Он как будто состарился за эту ночь, а на форзаце и титульном листе появились продольные складки, словно кто-то сворачивал толстенькую тетрадь в тугую трубку, безжалостно ломая обтянутый кожей плотный картон обложки. Не понимая, что это, собственно, должно означать, Андрей Андреевич дрожащими от волнения и ярости руками вскрыл витрину и взял муляж в руки. Кончики пальцев ощутили нежное прикосновение отлакированной временем шелковистой телячьей кожи и нашептали Зарядьеву истину раньше, чем ее смогли заметить его старые глаза: это был вовсе не муляж. Не веря себе, с колотящимся сердцем, он перевернул страницу. О, счастье! Вместо пустых строчек никчемного ежедневника он увидел все ту же пожелтевшую от старости, густо исписанную порыжелыми чернилами бумагу. А вот и знакомая клякса, и оторванный уголок страницы… Это действительно был дневник Бюргермайера, таинственно исчезнувший из музея месяц назад и еще более таинственно туда вернувшийся, и Андрей Андреевич безо всякой экспертизы видел, что в руках у него не копия, а самый что ни на есть оригинал… Позже, попивая чаек в своем тесном кабинетике и время от времени бросая восторженные взгляды на принесенный снизу дневник, Андрей Андреевич долго ломал голову над этим происшествием. И, сколько он ни думал, сколько ни гадал, получалось все время одно и то же: раз дневник вернули тайно, значит, это сделал похититель. А почему — кто знает? Может быть, в нем заговорила совесть? Другого объяснения Андрей Андреевич так и не нашел. И это единственное объяснение служило блестящим доказательством того, что Зарядьев подозревал с момента, когда впервые в жизни взял дневник в руки: эта старая кожаная тетрадь, при всей ее невзрачности, была наделена некой мистической силой, способной пробудить лучшие чувства даже в таком никчемном, с точки зрения Андрея Андреевича, человеке, как профессиональный грабитель музеев. …Глеб Сиверов гнал машину на запад, в сторону Москвы. Костяшки пальцев на правой руке у него слегка припухли и неприятно ныли, но, наматывая километры на карданный вал, Слепой улыбался: он пытался представить, что скажет, а главное, подумает этот забавный старикан, директор музея, когда после дневника Бюргермайера обнаружит в ящике своего письменного стола папку со считавшейся утраченной заключительной частью «Центурий» Нострадамуса. Правда, в рукописи недоставало одной главы, но Глеб полагал, что старик по этому поводу переживать не станет: то, о чем не знаешь, не может служить поводом для огорчения.