Алтарь Звонок он услышал не сразу. Вернее, уловил сквозь сон, но не мог поверить, что кто-то набрался смелости будить его в неурочный час. В конце концов сообразил, что по пустякам вряд ли кто отважится названивать в его парижскую квартиру в такое время. Ругаясь про себя нехорошими словами, он пошарил по поверхности ночного столика рядом с кроватью, посмотрел на экран смартфона и разозлился окончательно. Она что, не в курсе, что между Калифорнией и Парижем девять часов разницы? – Ты с ума сошла звонить мне в три ночи? – Пап, извини, но я не могла ждать! Только что вернулась из Берна… – Понятно, твой любимый Джозеф опять что-то наболтал. – Пап, он не наболтал, а посвятил твою дочь в твои планы. Это надолго. Уж если она докопалась до его дел со Швейцарией, то не отстанет. Он спустил ноги с кровати и сунул в теплые тапки. Тапочки ему всегда шили на заказ по специально изготовленному лекалу. Как Уинстону Черчиллю. Тот даже к гостям выходил в тапках с вышитым родовым вензелем. Как у всех Чарторыйских, у него были проблемы с ногами. Он даже гордился, что, будучи потомком литовского князя Гедимина аж в семнадцатом поколении, унаследовал родовые болячки. Уютные тапочки немного примирили его с тем, что придется выслушать от дочери. А кстати, что она делала в Берне? Неделю назад он был уверен, что она улетела на съемки в Сицилию, а оттуда сразу вернется в свой дом в Калифорнии. – Малышка, ну ты же знаешь, что к старости Джозеф стал большим фантазером, – примиряющим голосом сказал он, накидывая на плечи одеяло. Совсем вставать все же не хотелось. В комнате, несмотря на разгар лета, было довольно прохладно. После разговора с дочерью он еще успеет поспать несколько часов. – Может быть. Однако старческим склерозом он еще не страдает. – Кто знает… – Папуля, не заговаривай мне зубы. Скажи: зачем ты это затеял? Ты не понимаешь, чем это дело пахнет? Он отлично понимал, что дело пахнет криминалом, но отказаться от задуманного уже не мог. – Я уволю Джозефа завтра же. – Не уволишь. Он слишком много знает. – Именно поэтому. – Перестань! Дочь начала злиться. – Если ты отпустишь его, рано или поздно он поделится информацией с прессой. – Он не так глуп. – Да не в нем дело, папа! Как тебе вообще могло прийти в голову связаться с русскими, да еще, как у них говорят, с криминальным авторитетом! – Ты не права. У моего партнера совершенно легальный бизнес. – И то, что ты у него купил, тоже попало в его руки легально? Он совершенно точно знал, что в России такие артефакты легально в частные руки не попадают, поэтому снисходительным тоном и максимально расслабленным голосом ответил: – Разумеется, малышка. Неужели ты могла подумать, что я могу связаться с какими-то бандитами? – Тогда почему он не выставил раритеты на аукцион? Мог получить гораздо бо́льшую сумму. – Не могу утверждать, но, кажется, он хотел отдать эти вещи в руки, имеющие право на обладание ими. Это же, по сути, семейные реликвии! – Черт! Он прямо увидел, как там, за океаном, Томи взвилась от злости. Наверное, лежала в шезлонге у бассейна, а теперь вскочила и носится по дорожке в развевающемся халате. – Я не понимаю, чего ты разошлась! Право, это того не стоит, – успокаивающе произнес он. – Не стоит? То есть ты считаешь, что переплатил? Ого! Она и это знает? Глубоко копнула! Он почувствовал, что разговор становится опасным. Если бы дочь не завела речь о деньгах, он решил, что она просто хочет пожурить его за неосмотрительность. К деньгам Томи, как все живущие в Америке, всегда относилась трепетно, поэтому если перешла к прямым упрекам в расточительности, дело серьезное. Он выдержал паузу, которая должна была показать дочери, что она перешла границу дозволенного, и торжественно произнес: – К сожалению, дитя мое, ты далека от истории рода Чарторыйских и многие вещи не понимаешь. Это письмо и вложенная в него серьга связали воедино судьбы трех великих людей: русской императрицы Елизаветы Алексеевны, твоего предка Адама Чарторыйского, в честь которого, как ты помнишь, меня назвали, и великого поэта Пушкина, которого в России называют «Наше все». Наше все! Ни больше ни меньше! Каждое слово, написанное им, клочок бумаги, на котором он посадил кляксу своим пером, лелеются как величайшее сокровище! А тут речь идет о его письме! О последних строках, написанных на смертном одре! И не кому-нибудь, а женщине, которая к тому времени уж десять лет считалась усопшей! Представь, он вкладывает в послание серьгу, которую, как святыню, хранил у себя почти тридцать лет. Ее подарил Елизавете, своей любовнице, твой предок – Адам Чарторыйский! И ты интересуешься, не переплатил ли я? Думаешь, у этих предметов есть цена? Они бесценны! Длинный монолог дался ему не без труда. Взволнованное сердце разошлось не на шутку. Томи на той стороне океана молчала. – Ты же понимаешь, что никогда не сможешь легализовать эти артефакты, – совсем другим тоном сказала она. – Я и не собираюсь. – Положишь на алтарь? В голосе дочери послышалась насмешка, поэтому он не стал отвечать. – Спокойной ночи, Томи. – Не обижайся. – Конечно, милая. Он отключился, еще несколько минут посидел, думая о своем, а потом, крякнув, встал и побрел в кабинет. Хвост одеяла волочился за ним по паркету. В кабинете было тихо. Невыключенный компьютер мягко светился в темноте. На экране – фотография нового дома Томи на Голливудских холмах. Он сел за огромный рабочий стол из карельской березы, достал стакан с толстым дном и плеснул в него виски из хрустального штофа. Надо бы дойти до барного холодильника и достать лед, но не хочется. И вообще – какого черта! Эти янки всех приучили пить виски со льдом, а чай холодным. Они и в водку лед кладут, пся крев! Адам Чарторыйский залпом опустошил стакан, налил еще и откинулся в кресле. На стене напротив над камином висели два портрета. На одном была изображена прекрасная, немного печальная женщина с императорской диадемой в белокурых волосах. А на другом – статный черноволосый красавец в сюртуке и рубашке с высоким белым воротником. Их тела были устремлены навстречу друг другу, но каждый смотрел то ли на зрителя, то ли куда-то сквозь него. Словно они стояли рядом, но не видели друг друга. – Адам и его Ева, – произнес старик. Под портретами на каминной полке – это и был тот самый «алтарь», о котором говорила Томи, – стояли иконы, шкатулка с документами и еще несколько ценных вещичек. Со вчерашнего дня там появился конверт, а рядом с ним на алой подушечке – прозрачные, как слезы, бриллиантовые серьги. – Вернулась ваша потеря, мадам, – произнес Чарторыйский и приподнял стакан. – Теперь «Слезы Евы» с вами навсегда. Мой предок преподнес их в знак вечной любви, а я вернул владелице. Простите, что для этого потребовалось двести лет. В полумраке ему вдруг почудилось, что женщина на портрете едва заметно качнула головой. Словно поклонилась.