Жалость к самой себе захлестнула меня с головой. Дура! Дура! Нужно было бежать от него, а не ждать, пока рванет бомба. Сама фитиль подожгла, так чего уж тут реветь? – Ты опять одна по ночам шляешься? – его голос заглушил мой плач. – Королёв, что ты хочешь? – Честно? – А ты умеешь? – вытерла слёзы и натянула капюшон толстовки, чтобы не было соблазна подсматривать за Мироном. – А ты? – С тобой невозможно разговаривать, Королёв! Тогда невозможно было, а сейчас и подавно! – А со мной не нужно разговаривать, Сладкая, – его шепот послышался близко. Слишком близко. Тяжелые руки легли мне на плечи, опустила глаза, рассматривая знакомые татуировки, что выглянули из-под манжета толстовки. Руки его поползли вверх и сомкнулись на моей шее. Мирон опустился на колени, прижался к моей спине, и вот – уже его горячее дыхание обжигает мою щеку. – Не разговаривала ты со мной, Олька, а целовала. Нежно-нежно… И сейчас поцелуешь, – пальцы сжимались на моём горле, дышать становилось всё тяжелее, но этот опасный странный жест вызвал во мне ураган. Перед глазами всё поплыло, мысли смешались. – Нет! – крикнула я, да так громко, что голос мой эхом загулял по водной глади. Вцепилась в край пирса, ощущая, как рваный край дерева впивается в кожу. Старалась выдавить из себя рвущиеся эмоции, чтобы вновь ощутить приятное спокойствие в теле. – Да, – Мирон резко развернул меня, как куклу, и впился губами. Как тогда! Жадно. После его поцелуев у меня губы огнем горели, кожу саднило, а по краям корочки появлялись. Вот и сейчас ласкал мои губы языком, щекотал нёбо до тех пор, пока я навстречу ему не подалась. А после, как обычно, лизнул. Мягкий влажный язык прошелся от подбородка до кончика носа, принося аромат сигарет и сладость кока-колы. Руки сместились с шеи и нырнули под куртку. Действовал быстро, чтобы не успела опомниться и не начала отбиваться. Но я не могла. Лишь застонала, когда холодные ладони сжали мою грудь, стиснув меж пальцев затвердевшие соски. – Нравится моей девочке, – шепнул и снова лизнул, чуть замедлившись на губах, чтобы пройтись по нежной коже. – Выросла моя девочка, уже нет угловатости, титьки вон какие, в руку не вмещаются. Хороши титьки… Думала, спрячешься от меня за спортивным костюмом? Глупенькая… Только глаза грустные, как раньше, и губы сладкие, как мармелад. – А ты все такой же наглый, Королёк. Берёшь то, что хочешь, и никого не спрашиваешь. – А кого мне спрашивать? Матери твоей нет здесь. – Можно подумать, она тогда тебя остановила, – голос пропал, оставалось только шептать. – Отвали, Королёв! – Ой, как неубедительно, Сладкая, – рассмеялся он, но не отпустил, лишь сильнее прижал к себе. – Не верю, Олька. Не верю! Ни одному твоему слову не верю. – Ненавижу тебя! – А я вот прям чувствую, – резко дернул рукой, пробираясь под тугую резинку спортивных штанов. – Ух… Как мокро. Это от ненависти, Сладкая? Странно, а я думал, что женщина становится горячей, мягкой и мокрой лишь от желания. – Ты ошибаешься, Королёк. – Сладкая моя, – шептал на ухо, пытаясь усыпить мою бдительность, пока его жёсткие пальцы правой руки скользят под ткань белья. А вот левая медленной удавкой стала обвивать шею. Капкан… Две секунды, и я оказываюсь беспомощной тряпочкой в его крепких родных руках. От каждой моей попытки вырваться боль пронизывает всё тело, горло сжимается в спазме и пересыхает от жадных глотков воздуха, смешиваясь с собственными животными стонами. Меня трясёт от реакции своего тела. Волна возбуждения накрывает меня резким, болезненным ударом. И лишь его отчаянный шёпот не даёт провалиться в манящую темноту обморока. – Лялька моя… – шепчет, а сам скользит пальцами по складочкам, намеренно обходя налившийся от бурлящего возбуждения комочек удовольствия. Медлит, дразнит, усыпляет. Снимает броню слой за слоем, пробривается к самому сердцу, сдергивает пыльную ткань с воспоминаний, погружая меня в пучину прошлого, где я была только его. – Проси давай. Только по-настоящему, – его губы сжимают мочку моего уха, проходя твёрдым кончиком языка по краю нежной кожи. – Чтобы я поверил, проси. И тогда я разрешу тебе кончить. – Отвали… – Нет, Олька. До утра буду мучить тебя, – пальцы его вдруг замирают, а потом резко и сильно щёлкают по клитору. Тело моё взрывается обманутым ожиданием облегчения, но нет… Королёв лишь пообещал. Не даст мне этого, пока не получит то, чего хочет. – Давай, милая… Скажи… – Мироша-а-а-а, – проскулила я, отчаянно дёргая бедрами в поисках его руки. – Нет! – зарычал он так, что перепонки завибрировали. – Проси, Сладкова! Проси! – Нет! – Хулиганка, – выдыхает он, тихо смеётся, а пальцы всё быстрее и быстрее кружат, увлекая меня в сладкий ад. – Моя жадная маленькая хулиганка. Душа и разум покидают моё тело. Мышцы расслабляются, кожа горит, а бабочки в истеричном испуге мечутся во всём теле. Они словно пытаются заставить меня очнуться, но не могу. Откидываю голову ему на плечо, и его губы скользят по щеке. Я вдруг ощущаю всю силу напряжения его тела, вбираю мелкую дрожь и шумные вздохи. Не одна я на грани. Королёк мой тоже готов взреветь от бушующего возбуждения, но терпит изо всех сил. Открыла глаза, сталкиваясь с его ласковым, как морской штиль, взглядом. Но это всего лишь миг… Нежность вмиг превращается в бурю, что разрушает всё вокруг, но это всё уже неважно, потому что я, как сумасшедшая, скулю от сладости, что овладевает моим телом. – Проси. – Пошёл ты, – выдыхаю я, ощущая, как низ живота скручивает, а по ногам бегут обжигающие мурашки, готовые взорвать моё равновесие на миллион осколков. – Свободна… – Мирон внезапно разжимает свои руки, а холод, опустошение и разочарование обрушиваются на меня всей своей силой унижения. Королёв тихо смеётся и падает на деревянный причал, закидывая руки под голову. Шарит по мне острым, как лезвие взглядом и улыбается. – Обидно, да? Не расстраивайся, можешь продолжить, но уже без меня, – Мирон достаёт сигареты и закуривает, освещая вспышкой зажигалки своё лицо. Дура! Дура! – Урод! – зашипела я и резко вскочила. Не мой это Мироша. Смотрю и не узнаю в этом огромном мужчине моего мальчика. Другой он. Повзрослел, и игры у него уже иные, напитанные властью и жестокостью. И вот теперь становится страшно, потому что передо мной пропасть, в которой обитает хищник, что открыл свою охоту… Бросилась бежать от него прочь. Подальше, лишь бы не видеть, не чувствовать. Вот только не вышло, потому что губы саднило от его поцелуев, грудь ныла от грубой ласки, а кожа и волосы пропахли его ароматом жженной карамели и сладкой газировки. Я практически влетела в палатку, запнувшись о внимательный взгляд Царёва, что прижал к себе Катерину, чтобы я не затоптала её в порыве бушующего гнева. – Прости… Зарылась в спальник и прижалась к стенке, пытаясь согреть свои руки дыханием. Все к чертям полетело. И здравомыслие, и броня, которые, казалось, я выработала за годы, что мы не виделись, но Королёв не знает преград. Аллергия у него на препятствия, потому как чем сложнее цель – тем слаще победа. Сладкая… Я была его сладкой победой, превратившейся в бочку дёгтя. Этого и не может простить. А мне и не нужно его прощение, потому что он и его семейка дерьма в мою жизнь тоже доставили вагон. Но я справилась, и сына вытащила на себе, поэтому не пущу к себе! Хватит! Эх… Ещё бы телу это объяснить, потому что если мозг стал забывать, то тело до сих пор помнит жар его касаний. Оттого и ноет сейчас, отчаянно моля вернуться на тот пирс, чтобы вновь ощутить себя любимой, желанной и счастливой… Тент палатки, к которому я прижималась стал натягиваться, а в тусклом свете стал различаться контур мужской ладони. Он словно пытался ощутить меня через ткань. Рука по инерции дёрнулась и прижалась. Даже сквозь холодную ткань ощущала его жар и мелкую дрожь. Тихий шепот точным ударом влетел в моё рассыпающееся от воспоминаний сердце, выбивая слезы отчаянья. – Олька Сладкова… Я попалась, и капкан захлопнулся, вот только пойму я это слишком поздно… Глава 6. Глава 6. Остановилась у детской качели, вцепившись в металлическую перекладину. Старая облупившаяся краска врезалась в кожу ладоней, но мне было не больно. По сравнению с тем, что происходило внутри, боль физическая казалась ерундой. Подняла голову, пытаясь найти окна своей комнаты. Я не была дома восемь лет. А если бы бабушка не свалилась с температурой, и сегодня бы не пошла. Страшно было. До жути страшно! Выдохнула и опустилась на треснувшее деревянное сидение качели, судорожно оборачиваясь. Искала перемены, но двор будто замер, а временную пропасть в восемь лет выдавала лишь ветхость, что бросалась в глаза. Все словно вымерло, лишилось детского крика, скрипа качелей и глухих ударов мяча о баскетбольный щит. Я была совсем маленькой, когда отца перевели в местное НИИ. Помню, как впервые оказалась в подъезде кооперативного дома: красивая лестница с резным деревянным поручнем, широкие ступеньки и густой запах парфюма. Здесь не было запаха хлорки и тушеной капусты, что просто душил в нашей коммуналке, все было иначе. Мама радовалась, ходила в туфлях по лакированному паркету, наслаждаясь эхом от удара каблучков. Папа поправлял очки, осматривая свой будущий кабинет, а я стояла на пороге, сжимала в руках медведя, боясь испачкать зеркальную поверхность чистого пола. Все было другим! Ни окрашенных зеленой краской стен, ни разбухших дверей с многослойным слоем краски, что осыпалась от каждого громкого звука, и даже паутины бельевых веревок под самым потолком тоже не было. Сердцебиение замедлилось, паника будто отступала, позволяя мыслить трезво. Я даже улыбнулась, заметив заросшую кустарником тропинку к детскому садику, что стоял по соседству со школой, куда я пошла в первый класс. Все моя жизнь была завязана на этом дворе. Три дороги: сад, школа и дом. Помню, как радовалась, когда мне удалось уговорить маму отпустить меня на кружок танцев, что открылся в нашем доме культуры. Она бы никогда не отпустила, если бы не моя подруга Настя, а вернее, её мать, что сжалилась надо мной. Мама очень уважала тётю Зину Токареву, это я сейчас понимаю, что не уважать её попросту было нельзя, потому что муж её был начальником моего отца. Мама тогда сдалась, а у меня появилась еще одна дорожка. Новая, неизвестная, но такая привлекательная. Ждала вечера, чтобы пробежаться вдоль берёзовой рощицы в сторону ДК, где можно было громко смеяться и веселиться, не боясь строгого взгляда. Там я и познакомилась со своей лучшей подругой. Катерина танцевала так, что у нас дух захватывало. Она заигрывала с музыкой, погружая всех присутствующих в густой туман зависти. Всех, но не меня. Я просто млела от худенькой блондинки, что сотрясала зал своим звонким смехом. А потом и вовсе оказалось, что наши бабушки дружат уже очень много лет и даже живут через забор. Нам суждено было сдружиться, и даже разница в возрасте не стала помехой. Я вздрогнула, будто стряхнула пелену детских воспоминаний и, сделав над собой усилие, оттолкнулась и пошла к подъезду. – Олюшка, детка, – раздалось справа, когда я вбежала по ступенькам. – Галина Павловна, – на выдохе прошептала я, столкнувшись взглядом с бывшим завучем. – Здравствуйте. – Какая красотка, – театрально заохала женщина, поправляя свои всё такие же ядрено-рыжие кудри, сколотые на затылке шпильками. – А в школе-то гадким утенком была. Как сейчас помню: маленькая, волосики жиденькие, глаза испуганные, а худющая какая – смотреть страшно было. – А вы тоже не изменились, – язык прикусила, лишь бы не сорваться и не наговорить вредной женщине гадостей. Знала, что матери расскажет, они еще в школе сдружились. Вместе позорили меня перед всем классом, вместе в театр ходили, вместе кости родителям перемывали на нашей кухне, этакий идеальный купаж яда. – Стараюсь, – наигранно рассмеялась она. – Мать сказала, ты все по загранкам катаешься, поэтому и не появляешься. Все же нашла время, чтобы стариков навестить? – Точно, в гости, – процедила и скрылась в подъезде, даже забыв попрощаться. Ушла, так сказать, в заграничном стиле, чтобы не рассмеяться в лицо этой «милой» женщине. Значит, матушка тут щедро кормит сказками всех интересующихся, неплохо. А в словах «ГалиныБланки», как ее за глаза называли в школе, было здравое зерно. Не домой я иду, а в гости. Поэтому и относиться к этому нужно точно так же. Остановилась между этажами, чтобы отдышаться и не выдать своего смятения. Но, как только подошла к знакомой двери, обитой коричневым дерматином, сердце снова пустилось в пляс. Сжимала в руках ключи, что по привычке хранила столько лет, но воспользоваться ими так и не решилась, поэтому робко ткнула в клавишу дверного звонка. – Михаи-и-ил! Не смей подходить к дверям, – раздалось протяжное предупреждение, слышное на всю лестничную площадку. Голос матери невозможно было заглушить, перекричать, не услышать или просто перепутать. Он такой один: властный, громкий и устрашающий. Вот всяком случае мне так казалось в детстве. – Ольга, здравствуй… – Здравствуй, мамочка… Заученная мантрой фраза вылетела, как только распахнулась дверь, и в ярком солнечном свете окна из кухни показалась статная фигура матери. Она, как всегда, была при полном параде. Коричневые джинсы с высокой талией, чёрная шелковая рубашка и домашние сабо на каблучке. Мама схватила меня за руку и спешно втянула в квартиру, будто боялась посторонних взглядов.