Филиппа встретилась со мной глазами, и мы покатились со смеху. Сцена 11 Время для разных людей идет по-разному[16]. Для нас оно шло иноходью, рысью и галопом весь октябрь. (До утра двадцать второго ноября оно не останавливалось, а с тех пор, казалось – по крайней мере, мне, – по-настоящему так и не пошло.) Мы уже давно перечислили свои сильные и слабые стороны. За Мередит последовал Александр, с некоторой гордостью заявивший, что умеет пугать людей, но признавшийся, что его тревожит, не стал ли он злодеем в истории своей собственной жизни. Рен выхватила обоюдоострый меч: она была в теснейшем контакте со своими эмоциями, но в результате оказывалась слишком чувствительна для артистической среды с настолько высокой конкуренцией. Ричард рассказал нам то, что мы и так знали, – что он несокрушимо уверен в себе, но из-за его эго с ним трудно работать. Филиппа сделала заявление без тени неловкости. Она была разносторонней, но из-за того, что не попадала в «типаж», ей всю жизнь предстояло играть второстепенные роли. Джеймс – он говорил медленно, погруженный в свои мысли, словно не замечая нас, – объяснил, что полностью вовлекается во всех персонажей, которых играет, но иногда не может оставить их в прошлом и выучиться снова быть собой. К тому времени, как пришла моя очередь, мы настолько потеряли чувствительность к неуверенностям друг друга, что, когда я сказал, что на нашем курсе таланта у меня меньше всех, никто, казалось, не удивился. Сильную сторону я найти не смог, в чем и признался, но Джеймс меня перебил: – Оливер, каждая сцена, в которой ты участвуешь, получается о других. Ты из нас лучший человек и самый щедрый актер, а это, наверное, куда важнее таланта. Я тут же заткнулся, я был уверен, что он один так считает. Как ни странно, никто не возразил. 16 октября мы расселись на свои обычные места в галерее. Снаружи стоял идеальный осенний день, воспламенивший деревья вокруг озера. Пылающие цвета – золотисто-рыжий, сернистый желтый, артериальный красный – мерцали на поверхности озера вверх ногами. Джеймс выглянул в окно поверх моего плеча и сказал: – Гвендолин, судя по всему, приставила художников варить бутафорскую кровь, чтобы полить весь берег. – То-то будет весело. Он покачал головой, приподняв уголок рта, и скользнул в пустое кресло напротив меня. Я пододвинул к нему чашку с блюдцем, посмотрел, как он поднес чашку к губам, все еще улыбаясь. Из коридора ввалились остальные, и чары ленивого покоя рассеялись в воздухе, как пар. Официально мы отложили занятия по «Цезарю», перейдя к «Макбету», но знакомые слова «Цезаря» постоянно вертелись у нас на языке с тем же напряженным покалыванием. Несколько недель тяжелых репетиций и психологических манипуляций Гвендолин сделали нейтралитет невозможным. В тот день простое обсуждение трагической структуры быстро превратилось в спор. – Нет, я этого не говорил, – сказал Александр посреди занятия, нетерпеливо отбрасывая волосы с лица. – Я сказал, что трагическая структура в «Макбете» буквально в глаза бросается; «Цезарь» по сравнению с ней – телесериал. Мередит: Это что еще за хрень? Фредерик: Мередит, пожалуйста, выбирай выражения. Рен, сидевшая на полу, выпрямилась и поставила чашку на блюдце, которое держала между колен. – Нет, – сказала она. – Я понимаю. Ричард: Так объясни всем нам, идет? Рен: Макбет – классический трагический герой, как по учебнику. Филиппа: Трагический изъян – честолюбие. Я (чихаю). – А леди М – трагический злодей из учебника, – добавил Джеймс, поглядывая на Рен и Филиппу в поисках согласия. – В отличие от Макбета, у нее вообще нет моральных сомнений в убийстве Дункана, и это открывает путь ко всем другим убийствам, которые они совершают. – Так в чем разница? – спросила Мередит. – В «Цезаре» то же самое. Брут и Кассий убивают Цезаря и тем обрекают себя на катастрофу. – Но они ведь не злодеи? – спросила Рен. – Кассий еще может быть, но Брут делает то, что делает, ради блага Рима. – Не потому, что я любил Цезаря меньше, но потому, что больше любил Рим[17], – продекламировал Джеймс. Ричард нетерпеливо крякнул и спросил: – В чем суть, Рен? – В том же, о чем говорю я, – ответил Александр, подавшись вперед и оказавшись на самом краю дивана, так что колени у него поднялись почти к груди. – «Цезарь» – трагедия не той категории, что «Макбет». Мередит: А в какой он категории? Александр: Да я хз. Фредерик: Александр! Александр: Простите. – По-моему, ты слишком усложняешь, – сказал Ричард. – В «Цезаре» и «Макбете» одинаковый расклад. Трагический герой: Цезарь. Трагический злодей: Кассий. Середнячок, ни рыба ни мясо: Брут. Наверное, можно сравнить его с Банко. – Погоди, – сказал я. – А почему Банко… Но меня перебил Джеймс: – Ты считаешь, что трагический герой – Цезарь? Ричард пожал плечами: – А кто же? Филиппа указала на Джеймса: – Ну вот. – Это должен быть Брут, – сказал Александр. – Из слов Антония в пятой пятого это ясно как день. Твой текст, Оливер, что он говорит? Я: Он римлянин достойнейший из них: Завидовали Цезарю (чихаю) другие И потому решились – только он, Заботясь честно о всеобщем благе, Решился к ним примкнуть[18]. – Нет, – не уступал Ричард. – Брут не может быть трагическим героем. Джеймс был обескуражен. – Да почему нет-то? Ричард едва не рассмеялся, увидев выражение его лица. – Потому что у него штук четырнадцать трагических изъянов! – сказал он. – А у героя должен быть только один. – У Цезаря это честолюбие, как у Макбета, – сказала Мередит. – Все просто. Единственный трагический изъян Брута – то, что он достаточно глуп, чтобы послушать Кассия. – Как Цезарь может быть героем? – спросила Рен, переводя взгляд с Ричарда на Мередит. – Он умирает в третьем акте. – Да, но пьеса названа его именем, разве нет? – спросил Ричард, в приливе раздражения говоря на выдохе. – Так во всех других трагедиях. – Да ладно, – ровным голосом отозвалась Филиппа. – Ты собираешься привести в качестве довода название пьесы? – Я все еще жду, когда мне назовут эти четырнадцать изъянов, – сказал Александр. – Я не имел в виду, что их ровно четырнадцать, – натянуто ответил Ричард. – Я имел в виду, что невозможно выделить один, который заставляет его зарезаться. – А нельзя предположить, что трагический изъян Брута – его непреодолимая любовь к Риму? – спросил я, глядя поверх стола на Джеймса, который, прищурившись, смотрел на Ричарда. Фредерик стоял у доски, поджав губы, и слушал. – Нет, – ответил Ричард, – потому что еще у него есть гордость, уверенность в своей непогрешимости, тщеславие… – Это, по сути, одно и то же, тебе ли не знать. – Голос Джеймса врезался в речь Ричарда и заставил нас всех замолчать. – Это еще что? – спросил Ричард. Джеймс стиснул зубы, и я понял, что он не собирался произносить это вслух. – Ты меня слышал.