Филиппа: Как трогательно. Колборн: Вам бы она понравилась. Филиппа смеется и отвечает: – Возможно. – А вы как? – спрашивает он. – По-прежнему здесь? Он оглядывает пустые столы, лепные карнизы потолка, словно не совсем понимая, где находится. – Ну, мы живем в Бродуотере, – отвечает Филиппа. Полагаю, «мы» относится к ней и Мило. Я не знал, что они съехались. Она для меня почти такая же загадка, какой была десять лет назад, но от этого я ее ничуть не меньше люблю. Я лучше многих знаю, что такое истово хранить тайны. – Летом мы здесь не часто бываем. Колборн кивает. Интересно, ему по-прежнему с ней неловко? Он знает меня – когда-то он всех нас знал, – но сейчас? Он смотрит на нее и видит подозреваемого? Я пристально за ним наблюдаю, надеясь, что не придется напоминать ему о нашей сделке. – Да и с чего бы, – довольно дружелюбно произносит он. – Надо определиться с репертуаром на будущий год, но это можно делать и в городе. – Есть идеи? – Думаем про «Двенадцатую ночь» с третьекурсниками. У нас там двое с общей ДНК, впервые после… ну, после Рен и Ричарда. – Повисает краткое неуютное молчание, потом Филиппа продолжает: – А что делать на четвертом, понятия не имеем. Фредерик хочет расширить репертуар и попробовать «Зимнюю сказку», но Гвендолин настаивает на «Отелло». – Хороший в этом году курс? – Из лучших. В кои-то веки набрали больше девочек, чем мальчиков. – Ну, это точно неплохо. Они обмениваются быстрыми ухмылками, потом Филиппа подчеркнуто смотрит на меня. Едва заметно поднимает брови. Сейчас или никогда. Я поворачиваюсь к Колборну, воспроизвожу ее выражение лица. Он смотрит на часы. – Пройдемся? – Как скажете, – отвечаю я. – Хорошо, – говорит он мне; потом обращается к Филиппе: – Вы с нами? Она качает головой, каким-то образом хмурясь и улыбаясь одновременно. – Мне незачем, – говорит она. – Я там была. Колборн сощуривает глаза. Филиппу это не смущает, она касается моей руки, произносит: – Увидимся вечером, – и выходит из кафетерия, а за ее спиной повисают в воздухе незаданные вопросы Колборна. Он смотрит ей вслед, потом спрашивает: – Она много знает? – Всё. Он хмурится, глаза почти исчезают под густыми бровями. – Все всегда забывают про Филиппу, – добавляю я. – А потом всегда об этом жалеют. Он вздыхает, словно у него нет сил по-настоящему разозлиться. Задумчиво смотрит на свой кофе, потом оставляет его на столе. – Ну, – говорит он, – веди. – Куда? – Тебе лучше знать. Я молча размышляю. Потом сажусь. Можно и здесь. Колборн нехотя усмехается. – Кофе хочешь? – Не откажусь. Он скрывается в кухне, где стоят в углу две кофеварки. (Они там по меньшей мере четырнадцать лет. Всегда полны, хотя я никогда – даже студентом – не видел, кто их наполняет.) Колборн возвращается с полной кружкой, ставит ее передо мной. Я смотрю в молочный водоворот, пока он садится на тот же стул, что и раньше. – С чего мне начать? – спрашиваю я. Он пожимает плечами. – С чего считаешь нужным. Понимаешь, Оливер, я хочу знать не только что произошло. Но и как, и почему, и когда. Я хочу разобраться. Впервые за долгое время небольшой разрыв посреди меня, черный кровоподтек на душе, который я пытался излечить почти десять лет, начинает ныть. Меня медленно заполняют прежние чувства. Горечь и сладость, разлад и смятение. – Я бы не рассчитывал, – говорю я Колборну. – Десять лет прошло, а я так и не могу ни в чем разобраться. – Тогда, возможно, нам обоим это пойдет на пользу. – Может быть. Я задумчиво отпиваю кофе. Хороший – у него есть вкус, не то что у буроватой жижи, которую мы пили в тюрьме, она и в лучшие дни только походила на кофе. Тепло ненадолго унимает набухающую у меня в груди боль. – Итак, – начинаю я, когда чувствую, что готов. Кружка греет мне ладони, воспоминания текут сквозь меня, как наркотик – бритвенно-острые, кристально ясные, калейдоскопичные. – Осенний семестр, 1997-й. Я не знаю, помните вы или нет, но в тот год осень была теплая. Сцена 1 За две недели до премьеры нас фотографировали для рекламы, и в КОФИИ творился совершеннейший дурдом. Для съемки нам нужны были костюмы, все носились взад-вперед, из костюмерной в репзал, меняли галстуки, рубашки и обувь, пока Гвендолин все не устроило. Выборы, прошедшие в прошлом году, вдохновили Фредерика ставить «Цезаря» как президентскую предвыборную гонку, так что мы все были одеты как кандидаты в Белый дом. У меня раньше никогда не было костюма, который бы на мне хорошо сидел, и я не раз удивлялся своему отражению. Я впервые задумался о том, что, если приложить достаточно усилий, могу быть красивым. (До того я думал о своей привлекательности только как о чем-то мимолетном, без последствий – это представление во мне укрепил тот факт, что немногие девушки, с которыми у меня что-то затевалось, в итоге, судя по всему, неизбежно понимали, что на сцене, в роли Антонио или Деметрия, я им нравлюсь больше, чем вне сцены, в роли скромного себя.) Разумеется, среди своих однокурсников я был все равно что невидимкой. Александр походил на мафиози в блестящем графитово-сером, и на груди его мерцала ониксовая булавка для галстука. Джеймс, идеальный в своем чернильно-синем, сошел бы за наследника какой-нибудь небольшой европейской монархии. Но Ричард в светлом перламутрово-сером, с кроваво-красным галстуком, был из нас самой впечатляющей фигурой. – Мне кажется или он в этом костюме выглядит выше? – спросил я, поглядывая сквозь дверной проем в репзал, где как раз ставили черный экран для фона. Сначала занялись Ричардом, его «снимком на предвыборный плакат», как это постоянно называла Гвендолин. – По-моему, он просто из-за эго кажется больше, – сказал Джеймс. Александр вытянул шею, чтобы заглянуть в зал между нами. – Может, и так, но нельзя отрицать, что чувак выглядит круто. – Он взглянул на меня и добавил: – И ты бы выглядел, если бы научился как следует завязывать виндзорский узел. Я: Опять криво? Александр: А сам не видел? Я: Просто поправь, ладно? Александр приподнял мой подбородок и стал поправлять мне галстук, продолжая шептаться с Джеймсом. – Честно, я рад, что у нас сегодня нет репетиции, хоть один вечер отдохнем. Каждый раз, как надо играть эту Сраную Сцену в Шатре с замечаниями Гвендолин, хочется лечь и сдохнуть. – Ну, с другой стороны, примерно так ты во время нее и должен себя чувствовать. – Слушай, после спектакля нормально быть эмоционально выжатым, но она делает эту сцену настолько реальной, что я смотрю на тебя в жизни и никак не решу, чего хочу: поцеловать или убить. Я захрюкал от смеха, и Александр дернул меня за галстук. – Прекрати вертеться. – Извини.