Из женской гримерки к нам вышла Филиппа. (Ей полагалось как минимум три костюма: сейчас она была в полосатой двойке, которая ей не льстила.) – О чем вы тут? – прошептала она. Александр: Может, завтра начну сосаться с Джеймсом. Джеймс: Вот мне поперло. Филиппа: Могло быть хуже. Помнишь, на «Сне» Оливер меня головой в лицо ударил? Я: В свою защиту скажу: я пытался тебя по-людски поцеловать, но ничего не видел, потому что Пак брызнул мне своим любовным соком прямо в глаза. Александр: В этом предложении столько двусмысленности, что я даже не знаю, с чего начать. На другом конце зала Гвендолин хлопнула в ладоши и объявила: – Что ж, по-моему, лучше уже не получится. Кто дальше? Пары? Прекрасно. – Она обернулась к нам и крикнула: – Филиппа, найди остальных девочек, хорошо? – Ну а то зачем же еще я здесь, – пробормотала Филиппа и снова скрылась в гримерке. – Честное слово, – покачал головой Джеймс, – если ей весной не дадут приличную роль, я буду бойкотировать спектакль. Когда появились другие девочки, сразу стало ясно, что костюмеры потратили большую часть времени на них. На Рен было элегантное темно-синее платье, а Мередит вышла в чем-то красном, облегавшем ее изгибы, как слой краски, и волосы у нее были уложены со всем возможным объемом, как львиная грива. – Нам куда? – спросила Мередит. – На разворот, я так понимаю, – ответил Александр, оглядывая ее с головы до ног. – Тебя в него заливали, что ли? – Да, – сказала Мередит. – И чтобы меня из него выковырять, понадобятся пятеро. Казалось, она не хвастается, а злится. – Ну, – отозвался Джеймс, – уверен, недостатка в желающих не будет. Он так это сказал, будто хвастаться тут и нечем. – Джеймс! – рявкнула Гвендолин. – Ты мне нужен здесь, с девочками! Вчера! Они пошли через зал, Мередит осторожно ступала блестящими лаковыми каблучищами через путаницу проводов. – Значит, – сказала Филиппа, – я теперь уже и девочкой не считаюсь. – Не обижайся, – ответил Александр, – но в этом костюме – нет. – Тишина в зале, пожалуйста! – крикнула Гвендолин, даже не обернувшись. Филиппа скроила гримаску, будто откусила от гнилого яблока. – Избави боже, – сказала она. – Пойду покурю. В подробности Филиппа не вдавалась, но это и не было нужно. Глядя, как Гвендолин и фотограф расставляют Ричарда, Мередит, Джеймса и Рен под прожекторами, невозможно было не замечать беспардонного фаворитизма. Я вздохнул, не особо по этому поводу переживая, и стал смотреть на Джеймса – едва осознающего присутствие камеры, очаровательного без намерения очаровать, – пока Гвендолин придвигала его и Рен поближе друг к другу. Я почти не слушал Александра, когда он склонился к моему уху и спросил: – Ты видишь то же, что и я? – Э?.. – Ладно, ты разуй глаза на минутку, а потом скажи мне, видишь или нет. Сначала я не понимал, о чем он. Но потом и правда кое-что заметил – легкое подергивание в углу рта Мередит, когда рука Ричарда скользнула по ее спине. Они стояли рядом, слегка развернувшись друг к другу, но Мередит не очень-то походила на Кальпурнию, идеальную жену политика, обожающую мужа до исступления. Ее рука плашмя лежала на лацкане Ричарда, но выглядела напряженной и неестественной. Следуя указанию фотографа, Ричард одной рукой обнял ее за талию. Мередит приподняла свою руку, едва заметно, чтобы не соприкасаться с ним локтями. – В раю что-то не так? – предположил Александр. После хэллоуинского «происшествия», как я продолжал его про себя называть, мы все вели себя, как будто, в общем, ничего исключительного не случилось, отмахивались от него, как от пьяной игры, которая слишком далеко зашла. Ричард принес Джеймсу дежурные извинения, которые и приняты были с соответствующей неискренностью, и с тех пор они держались с натянутой любезностью. Остальные прилагали похвальные (пусть и обреченные) усилия вернуться к нормальной жизни. Мередит оказалась неожиданным исключением: в первые ноябрьские дни она вообще отказывалась разговаривать с Ричардом. – Разве они опять не спят в одной комнате? – спросил я. – Вчера не спали. – Откуда ты знаешь? Александр пожал плечами. – Девочки мне всякое рассказывают. Я искоса взглянул на него. – Интересное? Он бросил на меня быстрый взгляд и ответил: – Ты даже не представляешь. Я чувствовал, что он хочет, чтобы я стал расспрашивать, поэтому не стал. Снова заглянул в зал, надеясь окончательно решить, что происходит у Мередик, но меня отвлекло новое мелкое движение. Следуя указанию Гвендолин, Рен склонила голову на плечо Джеймса. – Ну чем не идеальная американская пара, – заметил Александр. – Ага. Полыхнула вспышка камеры. Джеймс рассеянно крутил прядь волос Рен, но сзади, у затылка, где, как я был совершенно уверен, это не заснял бы фотограф. Я нахмурился, прищурился, вглядываясь в происходящее. – Александр, ты видишь то же, что и я? Он проследил за моим взглядом, вяло изобразив любопытство. Джеймс продолжал накручивать локон Рен на палец. Я не понимал, осознает ли кто-нибудь из них, что он делает. Рен улыбалась – возможно, на камеру, – как будто у нее есть тайна. Александр посмотрел на меня со странной печалью. – Ты только что заметил? – спросил он. – Ох, Оливер. Такой же разиня, как они. Сцена 2 Назначенная на следующий вечер репетиция в костюмах была нашим первым выходом на площадку с законченной декорацией. На верхней платформе стояли полукругом двенадцать больших тосканских колонн, а вниз вел пролет плоских белых ступеней – они спускались в Чашу, как мы это называли: плоский диск из искусственного мрамора на полу, восемь футов в диаметре, на нем и происходило злодейское убийство. За колоннами мягко светился сетчатый задник, переливавшийся всем спектром небесных цветов, от сумрачного смутного фиолетового до рыжего румянца зари. С новой декорацией всегда возникают трудности, которых не ждешь в начале репетиций, и все мы вернулись в Замок усталыми и раздраженными. Мы с Джеймсом тут же поднялись в Башню. – Мне кажется или прогон шел часов десять? – спросил я, валясь на кровать. Ударился о матрас и застонал. Было за полночь, мы не присели с пяти. – Ощущение именно такое. Джеймс сел на край кровати, зачесал волосы рукой. Когда он снова поднял голову, вид у него был взъерошенный, усталый и даже немножко больной. Лицо казалось обесцвеченным. Я приподнялся на локтях. – Тебе нехорошо? – В смысле? – Вид у тебя, не знаю, совсем вымотанный. – Я сплю плохо. – Тебя что-то тревожит? Он заморгал, глядя на меня, как будто не понял вопроса, потом сказал: – Нет. Ничего. Встал и разулся. – Точно?