– Как хочешь. – Александр зачесал волосы назад, воткнул косяк в угол рта. – Оливер? – Если я помогу тебе его скурить, завтра проснусь без голоса. – Пип? Филиппа подняла очки на темя и мягко откашлялась, пробуя горло. – Господи, как ты дурно на меня влияешь, – сказала она. – Ладно, давай. Он кивнул, уже на полпути из зала, руки в карманы. Я посмотрел им вслед, немного завидуя, потом снова привалился к подлокотнику дивана. Я пытался сосредоточиться на тексте, в котором было такое количество пометок, что он почти уже не читался. Перикл: Прощай, Антиохия! Я узнал, Что люди, не стыдящиеся дел Черней, чем ночь, из кожи лезут вон, Чтоб доступ к ним был свету прегражден. Виною порождается вина. Как дым с огнем, кровь с похотью дружна[6]. Я вполголоса пробормотал последние две строки. Я знал их наизусть, знал уже не первый месяц, но меня все равно грыз страх забыть слово или фразу во время прослушивания. Я взглянул на Джеймса, сидевшего в другом конце зала, и спросил: – Ты никогда не думал, знал ли Шекспир эти монологи так же хорошо, как мы, хоть наполовину? Он отвлекся от того, что читал, поднял глаза и ответил: – Все время думаю. Я изобразил улыбку: меня хоть как-то поддержали. – Что ж, я сдаюсь. Так ничего и не сделал. Джеймс посмотрел на часы. – Я, по-моему, тоже. Я сполз с дивана и направился за Джеймсом по винтовой лестнице в нашу общую спальню – точно над библиотекой, верхнюю из трех комнат в каменной надстройке, которую обычно называли Башней. Раньше здесь был просто чердак, но в семидесятые паутину и хлам убрали, чтобы освободить место для новых студентов. Двадцать лет спустя здесь поселились мы с Джеймсом: две кровати с синими деллакеровскими покрывалами, два уродских старых шкафа и несколько разномастных книжных полок, слишком неприглядных для библиотеки. – Думаешь, все выйдет, как говорит Александр? – спросил я. Джеймс стянул футболку, растрепав волосы. – По мне, все слишком предсказуемо. – А когда нас удивляли? – Фредерик постоянно меня удивляет, – сказал Джеймс. – Но последнее слово будет за Гвендолин, как всегда. – Дай ей волю, Ричард бы играл всех мужчин и половину женщин. – А Мередит, таким образом, другую половину. – Он прижал ладони к глазам. – Когда у тебя завтра прослушивание? – Сразу после Ричарда. А Филиппа после меня. – А я за ней. Господи, я за нее так переживаю. – Да, – сказал я. – Удивительно, как она не вылетела. Джеймс задумчиво нахмурился, выпутываясь из джинсов. – Ну, она покрепче других. Может, поэтому Гвендолин ее и мучает. – Просто потому, что она выдержит? – спросил я, сбрасывая одежду кучей на пол. – Жестоко. Он пожал плечами: – Это же Гвендолин. – Если бы решение принимал я, я все сделал бы наоборот, – сказал я. – Александра Цезарем, а Ричарда Кассием. Джеймс откинул одеяло и спросил: – А я так и буду Брутом? – Нет. – Я швырнул в него носок. – Ты – Антоний. В кои-то веки я получу главную роль. – Ты еще будешь трагическим героем. Просто дождись весны. Я поднял глаза от ящика комода, в котором копался. – Фредерик опять делился с тобой секретами? Джеймс лег и закинул руки за голову. – Ну, допустим, он упомянул «Троила и Крессиду». Ему пришла в голову фантастическая мысль поставить ее как битву полов. Все троянцы – мужчины, все греки – женщины. – Безумие. – Почему? Про секс в пьесе не меньше, чем про войну, – сказал Джеймс. – Гвендолин, конечно, захочет, чтобы Ричард был Гектором, но тогда тебе достается Троил. – А почему вдруг не ты Троил? Он поворочался, выгнул спину. – Ну, допустим, я заметил, что хотел бы внести в свое резюме больше разнообразия. Я уставился на него, не зная, чувствовать ли себя оскорбленным. – Не надо так на меня смотреть, – сказал Джеймс с оттенком упрека в голосе. – Он согласился, что нам всем не повредит выйти за привычные рамки. Меня достало играть влюбленных дураков вроде Троила, а тебе, уверен, надоело вечно играть второстепенных персонажей. Я плюхнулся спиной на кровать. – Да, наверное, ты прав. Пару секунд я позволил мыслям поблуждать, потом со смешком выдохнул. – Что смешного? – спросил Джеймс, потянувшись выключить свет. – Тебе надо играть Крессиду, – ответил я. – Ты из нас единственный достаточно хорош собой. Мы лежали в темноте и смеялись, пока не уснули, и спали крепко; откуда нам было знать, что вскоре поднимется занавес нашей собственной драмы. Сцена 2 Классическая консерватория Деллакера занимала около двадцати акров на восточной окраине Бродуотера, и границы городка и кампуса так часто накладывались друг на друга, что трудно было понять, где кончается один и начинается другой. Первокурсников селили в застроенном кирпичными домами городском квартале, второй и третий курс толклись в Холле, а горстку четверокурсников распихивали по укромным уголкам кампуса – или предоставляли им самим искать жилье. Мы, четверокурсники театрального, обитали на дальнем берегу озера в постройке, носившей причудливое прозвище Замок (не настоящий замок, небольшое кирпичное здание с башней, когда-то там жили смотрители). Деллакер-Холл, просторный дом из красного кирпича, стоял на крутом холме, отражаясь в темной глади озера. Общежития и танцевальный зал помещались на четвертом и пятом этажах, кабинеты для занятий и преподавателей – на втором и третьем, а первый делили между собой кафетерий, концертный зал, библиотека и зимний сад. С западной стороны к зданию примыкала часовня, а в 1960-е с восточной стороны Холла выстроили для факультета изящных искусств корпус Арчибальда Деллакера (который обычно называли КОФИЙ). С Холлом его соединяли небольшой дворик и сеть мощеных дорожек. В КОФИИ находились Театр Арчибальда Деллакера и репетиционный зал, следовательно, там мы проводили большую часть времени. В восемь утра в первый день занятий там было исключительно тихо. Мы с Ричардом вышли из Замка вместе, хотя у меня прослушивание было назначено только через полчаса. – Ты как? – спросил он, когда мы взбирались по крутому склону на лужайку. – Нервничаю, как всегда.