Мередит, свернувшаяся по-кошачьи в углу дивана (в другом, как пес, развалился я), потеребила прядь длинных темно-рыжих волос и спросила: – Ты куда? Ричард: «Устав от дел, спешу скорей в кровать…»[4] Филиппа: Не начинай. Ричард: Рано вставать, все дела. Александр: Можно подумать, он волнуется. Рен, сидевшая по-турецки на подушке у огня и не замечавшая, что вокруг нее идет перепалка, сказала: – Все выбрали фрагменты? Я никак не решу. Я: Может, Изабеллу? Изабелла у тебя безупречная. Мередит: «Мера» – это комедия, бестолочь. Мы прослушиваемся для «Цезаря». – Не понимаю, зачем нам вообще прослушивания. – Александр, скрючившийся над столом в темной глубине зала, потянулся к бутылке скотча, которая стояла у его локтя. Налил себе, выпил залпом и сморщился, глядя на нас. – Я бы раскидал всю эту хрень хоть сейчас. – Как? – спросил я. – Я сроду не знаю, кем окажусь. – Это потому что тебе дают роль в последнюю очередь, – сказал Ричард. – Что останется, то и дадут. Мередит цокнула языком: – Кто мы сегодня? Ричард или Дик собачий? – Плюнь на него, Оливер, – сказал Джеймс. Он сидел один, в самом дальнем углу, не желая отрываться от своего блокнота. На нашем курсе он всегда занимался серьезнее всех, что (возможно) объясняло, почему он был среди нас лучшим актером и (без сомнения) почему его никто за это не презирал. – Вот. – Александр вытащил из кармана несколько свернутых трубочкой десяток и пересчитал их, разложив на столе. – Здесь пятьдесят долларов. – За что? – спросила Мередит. – Хочешь приватный танец? – А ты что, тренируешься для будущей карьеры? – В жопу меня поцелуй. – Попроси как следует. – За что пятьдесят долларов? – спросил я, чтобы их перебить. Из нас семерых Мередит и Александр ругались больше всех, и пересквернословить другого было для них обоих предметом какой-то извращенной гордости. Дай им волю, они всю ночь не остановятся. Александр постучал по десяткам длинным пальцем. – Спорю на пятьдесят долларов, что прямо сейчас перечислю распределение и не ошибусь. Мы впятером с любопытством переглянулись; Рен по-прежнему хмурилась, глядя в камин. – Ладно, давайте послушаем, – с усталым вздохом произнесла Филиппа, будто ее одолело любопытство. Александр откинул с лица непослушные черные кудри и начал: – Ну, Цезарем явно будет Ричард. – Потому что мы все втайне хотим его убить? – спросил Джеймс. Ричард поднял бровь. – Et tu, Bruté? – Sic semper tyrannis, – ответил Джеймс, чиркнув ручкой по горлу, как кинжалом. Так всегда тиранам. Александр указал на одного, потом на другого. – Именно, – сказал он. – Джеймс будет Брутом, потому что он всегда играет хороших, а я – Кассием, потому что всегда играю плохих. Ричард и Рен не могут быть мужем и женой, это был бы изврат, так что она будет Порцией, Мередит – Кальпурнией, а тебе, Пип, опять в травести. Филиппе, которой роль подобрать было труднее, чем Мередит (femme fatale) или Рен (ingénue), вечно приходилось переодеваться мужчиной, когда у нас кончались годные женские роли – что в шекспировском театре бывает часто. – Убейте меня, – сказала она. – Погоди, – вмешался я, наглядно подтверждая гипотезу Ричарда о том, что я в процессе распределения ролей вечно остаюсь невостребованным, – а я тогда кто? Александр осмотрел меня, прищурившись, провел языком по зубам. – Скорее всего, Октавий, – постановил он. – Антонием тебя не назначат – не обижайся, но ты просто недостаточно заметен. Им будет этот, невыносимый, с третьего курса, как его? Филиппа: Ричард Второй? Ричард: Обхохочешься. Нет, Колин Хайленд. – Потрясающе. – Я уставился в текст «Перикла», который просматривал, наверное, раз в сотый. Таланта у меня было вдвое меньше, чем у любого из них, и я, казалось, был обречен вечно играть второстепенную роль в чьей-то чужой истории. Сколько раз я спрашивал себя, искусство ли подражает жизни, или все совсем наоборот. Александр: Пятьдесят баксов на то, что распределение будет именно таким. Забьемся? Мередит: Нет. Александр: Почему? Филиппа: Потому что так все и будет. Ричард со смешком поднялся из кресла. – Будем надеяться. Он направился к двери, по дороге потянулся и ущипнул Джеймса за щеку: – Покойной ночи, милый принц… Джеймс отбил руку Ричарда блокнотом и снова нарочито за ним спрятался. Мередит, эхом отозвавшись на смех Ричарда, произнесла: – Ты, когда в сердцах, горячее всех в Италии![5] – Чума на оба ваши дома, – пробормотал Джеймс. Мередит потянулась – с тихим многообещающим стоном – и оторвалась от дивана. – В постельку? – спросил Ричард. – Да. После того, что сказал Александр, всякая работа лишена смысла. Книги она так и оставила разбросанными на низком столике у камина, а рядом с ними пустой винный бокал с полумесяцем помады у ободка. – Доброй ночи, – сказала она, ни к кому не обращаясь. – Бог в помощь. Они вдвоем растворились в коридоре. Я потер глаза, которые уже горели от многочасового чтения. Рен швырнула книгу за спину, через голову, и я вздрогнул, когда та шлепнулась на диван рядом со мной. Рен: К черту всё. Александр: Вот это боевой дух. Рен: Просто прочту Изабеллу. Филиппа: Просто иди спать. Рен медленно встала, промаргивая отпечаток огня на сетчатке. – Наверное, всю ночь буду лежать и повторять монолог, – сказала она. – Пойдем покурим? – Александр (опять) допил виски и скручивал на столе косяк. – Может помочь расслабиться. – Нет, спасибо, – ответила Рен, выходя в коридор. – Спокойной ночи.