– Двадцать упившихся подростков на вечеринке, и только один что-то на самом деле видел. – Ну, он же не слепой. – Так между вами что-то было. – Да, – отвечаю я. – Кое-что было. Я не знаю, что говорить дальше. Разумеется, я был во власти Мередит. Она, как Афродита, требовала восторга и почитания. Но что за слабость у нее была ко мне, такому ручному и несущественному? Непостижимая тайна. Пока я рассказываю Колборну обо всем, в глубине живота у меня червяком извивается чувство вины. Наши отношения вызывали особый интерес, но Мередит отказалась давать показания на моем суде, упрямо настаивая, что не помнит того, что все хотели знать. Несколько недель ее преследовали журналисты, и такое внимание оказалось чрезмерным даже для нее. Когда мне вынесли приговор, она вернулась в квартиру на Манхэттене и где-то с месяц не выходила. (Ее брат Калеб угодил в новости до того, как она появилась на публике, когда сломал портфелем челюсть папарацци. После этого стервятники потеряли интерес, а я стал думать о Калебе с большим теплом.) Мередит в итоге все-таки попала на телевидение – сейчас она играет главную роль в каком-то сериале про юристов, снятом по мотивам трилогии о Генрихе VI. В тюрьме его многие смотрели, не из-за шекспировского первоисточника, но из-за того, что она в сериале массу времени валяется в облегающих пеньюарчиках, которые подчеркивают ее фигуру. Она приезжала меня навестить – всего однажды, – и, когда распространились слухи, что у меня с ней вроде как был роман, меня небывало зауважали другие заключенные. Если на меня наседали, требуя подробностей, я рассказывал только то, что можно было найти в интернете, или и без того очевидное: что рыжая она от природы, что у нее на бедре маленькая родинка, что в сексе она раскованная. О правде более сокровенной я помалкивал: что секс у нас был настолько же нежный, насколько и необузданный; что, несмотря на привычку сквернословить, единственное, что она произносила в постели, – это «о боже, Оливер» мне на ухо; что мы, наверное, даже любили друг друга пару минут. Колборну я сообщаю только самое обыденное. – Знаешь, она приходила ко мне как-то вечером, – говорит он, упираясь пятками в песок. – Звонила в дверь, пока мы не проснулись, а когда я открыл, стояла на пороге в этом нелепом платье, сверкавшем, как рождественская елка. – Он почти смеется. – Я думал, мне это снится. Ввалилась в дом, сказала, что ей нужно со мной поговорить, что ждать не может, она с вечеринки и только сейчас вы ее не хватитесь. – Это когда? – На той неделе, когда мы тебя задержали. В пятницу, по-моему. – Так вот она куда уходила. – Он бросает на меня взгляд, я пожимаю плечами. – Я ее хватился. Мы погружаемся в тишину – или почти в тишину, насколько получается с птичьим гомоном вдалеке, с шорохом ветра в сосновых иглах, с едва заметным шелестом волн, лижущих берег. История изменилась; мы оба это ощущаем. Все происходит так же, как десять лет назад: мы находим Ричарда в воде и знаем, что прежней жизнь уже не будет. Сцена 1 Ричард потянулся к нам и сдернул мир с орбиты. Все накренилось, рванулось вперед. Едва произнеся эти три слова: «Он еще жив!» – Джеймс помчался со всех ног к краю мостков. – Ричард! – прохрипела Рен, звук вышел невольный и неотменимый, словно кашель. Ее брат судорожно бился в воде, кровь яркими алыми пузырями выступала на его губах, одна рука, протянутая к нам, хватала воздух. – Джеймс! – прорезал сумрак голос Александра, резкий и отчаянный. – Оливер, держи его! Я, споткнувшись, сорвался с места, замолотил ногами по мокрым доскам, охваченный необъяснимым страхом, что Джеймс бросится в воду и позволит Ричарду утянуть себя на дно. – Джеймс! – Мои пальцы скользнули по спине его куртки, схватив пустоту. – Стой! Я еще раз наудачу махнул рукой и неуклюже ухватил его поперек живота. Он потерял равновесие, качнулся вперед, удивленно вскрикнул. На одно жуткое мгновение вода рванулась нам навстречу, но, как раз когда я ахнул, готовясь упасть в озеро, Джеймс грудью врезался в мостки, а я свалился на него сверху. Меня пронзило воющей болью, но я не ослабил хватку, надеясь, что моего веса хватит, чтобы удержать Джеймса. Рен попыталась снова позвать, но закашлялась и осеклась. – Он нас слышит? – спросил Александр. – Господи, он вообще может нас слышать? Моя голова свисала над краем мостков, между висками стучало, глаза были широко открыты. Ричард, до которого я почти мог дотянуться, булькал сквозь густую кровяную слизь во рту. Конечности его были вывернуты и согнуты, как сломанные птичьи крылья – птенца слишком рано вытолкнули из гнезда, он не был готов полететь. В памяти у меня заворочался «Гамлет». «Есть особый промысел божий, – говорит он, – в гибели воробья»[46]. – Он не умер! – извивался подо мной Джеймс. – Он не умер, слезь с меня! – Нет! – резко выкрикнул Александр. – Подожди… Раздался голос Филиппы, ближе, чем Александра: – Оливер! – Я почувствовал на плечах ее руки, она оттаскивала меня от края. – Вставай, – сказала она, – уведи его отсюда… – Джеймс, идем! Я потянул его назад, рывком поставил на ноги. Он слегка напрягся у меня в руках, и я на мгновение испугался, что переломал ему ребра. У нас за спиной подвывала, стоя на коленях, Рен, а Мередит съежилась рядом с ней, бледная до синевы – на лице у нее отражалась скорее ярость, чем ужас. – Пусти меня! – сказал Джеймс, вяло пытаясь меня оттолкнуть. – Пусти… – Нет, если ты собираешься выкинуть что-то безумное, – сказал Александр. – Просто погоди минутку… – Нельзя ждать, он умирает!.. – И что мы сделаем, прыгнем в воду и спасем его? Вся королевская конница и вся королевская рать? Заткнись и подумай, включи мозги на минутку, твою мать! – О чем подумать? – спросил я, все еще удерживая Джеймса, но не очень понимая, почему это делаю. – Как так вообще вышло? – спросил Александр, ни к кому конкретно не обращаясь. – Ну, он упал, – тут же отозвалась Филиппа. – Наверное. – Просто упал? – спросил я. – Пип, ты на лицо его посмотри. – Значит, разбил голову обо что-то, – сказала Мередит. – После того, сколько он выпил, тебя это удивляет? – Господи, Ричард, – повторила Рен, но теперь она говорила негодующе, сердито вытирая глаза. – Ричард, идиот ты… – Эй! Прекрати. – Александр подхватил ее и поставил на ноги. – Не оплакивай его, он сам, мудак, виноват. – Вы все с ума посходили? – спросил Джеймс, переводя взгляд с одного из них на другого. Он перестал брыкаться, и я забыл, что держу его. – Мы должны ему помочь! – Должны? – Александр резко развернулся и порывисто шагнул к нам. – То есть прям должны, на самом деле? – Александр, он еще жив. – Да, именно. – Что? – произнес я, но ни один из них меня, похоже, не услышал. – Нельзя просто стоять и спорить, как это произошло, надо что-то делать, – начал Джеймс, но Александр его перебил: – Слушай, я знаю, у тебя патологическая потребность играть героя, но вот сейчас остановись и спроси себя, будет ли так лучше для всех. Я в ужасе уставился на него. – Что ты такое говоришь? – спросил Джеймс слабым голосом, как будто уже знал ответ. Александр стоял, прижав длинные руки к бокам, его так и подбрасывало от какой-то бешеной потенциальной энергии. Потом глянул через плечо на воду. Ричард перестал биться и лежал пугающе неподвижно, будто притворялся мертвым. Вода теперь была гладкой и темной, как бархат, если не считать легкого трепетания выдыхаемого пара, который выдавал Ричарда. «Если сейчас, – подумал я, – значит, не ждать»[47]. – Я всего-то говорю, давайте ничего не будем делать, пока все не обдумаем, – сказал Александр; на его висках, несмотря на зябкий ноябрь, блестел пот. – То есть вы вообще помните, как он себя вел в последние несколько недель? Метелил нас на сцене, мы все в синяках, едва не утопил тебя на Хэллоуин. А вчера? – Он взглянул на меня. – Вас с Мередит? Мне в грудь вонзилась острая боль. – Ричард совершенно слетел с резьбы. Вы бы слышали, как он орал, что с вами сделает, когда доберется. Если бы он сейчас не лежал в воде, там бы, скорее всего, лежал ты. – Нам пришлось его оттаскивать, чтобы не ломился в дверь, – сказала Филиппа. Я и забыл, как близко она стоит, положив руку мне на спину, пока она не заговорила и я не ощутил вибрацию ее голоса. – Он чуть не пробил Александром стену. – Да ладно я, а Рен? – сказал Александр, обращаясь к Джеймсу, а не к Филиппе. – Ты там был, ты же сам все видел. – Что он натворил? – спросила Мередит, когда Джеймс не ответил. Рен зажмурилась. – Что он с ней сделал? – Она пыталась его остановить, когда он помчался прочь, – сказала Филиппа, понизив голос до шепота, словно Ричард мог услышать. – Он швырнул ее через весь двор. Мог ей все кости переломать. – Думаешь, это прекратится? – спросил Александр дрогнувшим голосом. – Думаешь, мы вытащим его из воды, и он поправится, и мы опять станем друзьями? Ответом ему была зыбкая тишина. Если не ждать, значит, сейчас. Александр нервно сунул руку в карман и вытащил окурок. Вспыхнула его зажигалка, он прикрыл огонь ладонью, как что-то несказанно драгоценное. После первой затяжки он поежился, а когда выдохнул, голос у него стал тише, хоть не совсем выровнялся: – Не говори вслух, если не хочешь. Но пять минут назад, когда мы думали, что он мертвый, что ты почувствовал? Филиппа стояла с серым лицом, но прочитать по нему ничего было нельзя. На щеках у Рен блестели серебристые дорожки слез. Возле нее прямо и неподвижно, как статуя, возвышалась Мередит. Джеймс застыл между ней и мной, открыв рот в безнадежном детском ужасе. Вокруг нас топорщились черные тени деревьев, жутковато ровные и тихие, и тянулись по молочному небу тонкие, как дым, облака. Мир уже не был темным; холодный свет прорезался и лежал низко у горизонта, осваивая ничейную землю между ночью и днем. Я заставил себя посмотреть вниз, на Ричарда. Если он и дышал, я не слышал, но даже в этой тишине он скалился, обнажив зубы, окаймленные кровью. На кончике моего языка билось неотвязное желание признаться, что в тот роковой миг, когда я думал, что Ричард умер, я на самом деле чувствовал одно лишь облегчение. – Так, – сказала Мередит – почему-то казалось, что она говорит за нас всех. Ее теплая живость ушла, в той холодной трезвости и уравновешенности, с которыми она держалась, было нечто, от чего у меня по хребту побежали мурашки. – Что ты нам предлагаешь делать? Александр пожал плечами, и в этом простом бессмысленном движении было что-то ужасающе судьбоносное. – Ничего.