Довольно долго никто не произносил ни слова. Никто не возразил. Меня поразило их молчание, потом я понял: я тоже ничего не сказал. В конце концов в мертвом воздухе колыхнулся голос Джеймса: – Мы должны ему помочь. Надо. – Почему, Джеймс? – тихо, с упреком сказала Мередит, как будто он ее каким-то образом предал. – Уж ты-то должен понимать… Мы ничего ему не должны. Джеймс отвел глаза – возможно, от презрения, возможно, от стыда, – и Мередит обратила свой взгляд горгоны на меня. Близость прошлой ночи во всех подробностях подкралась и захватила меня: ее губы на моей коже, отвратительные следы рук Ричарда на ее теле, одно не убедительнее другого. Я проглотил ком в горле. Если сейчас, значит, не ждать. Александр мялся, он готов был вмешаться, но промолчал, когда я сдвинулся с места, переступил и встал между Джеймсом и всеми ними. От тяжести моих рук у себя на плечах Джеймс вздрогнул. – И раз никто не знает, когда его черед уходить, что с того, что уйдешь до срока? – сказал я. Джеймс смотрел на меня с невыносимым недоверием, как будто я был чужим человеком, кем-то, кого он не узнавал. Я притянул его поближе, всего на дюйм, пытаясь каким-то непостижимым образом сказать ему, что хочу, чтобы он и все остальные не страдали и не боялись, хочу больше, чем сохранить Ричарду жизнь, а и тому и другому вместе больше не бывать. – Джеймс, пожалуйста. Пусть его. Он еще мгновение смотрел на меня, потом снова опустил голову. – Рен? – позвал он, чуть повернувшись, только чтобы видеть ее краем глаза. Она выглядела невероятно юной; сжалась между Мередит и Александром, руки крепко обвиты вокруг живота, словно не могут распрямиться. Но казалось, она выплакала из холодных карих глаз всю мягкость. Она не заговорила, даже не открыла рот, просто медленно кивнула. Да. С губ Джеймса сорвалось что-то отчаянно похожее на смех. – Ладно тогда, – сказал он. – Пусть умрет. Облегчение, мерзкий опиат, снова побежало по моим венам – острое и ясное, как первый укол, пока все не одеревенело. Я услышал, как кто-то еще, может быть, Филиппа, выдохнул, и понял, что я не один его почувствовал. Негодование, которое мы должны были бы пережить, тихо усыпили, задавили, как неприятный слушок, пока его никто не услышал. Что бы мы ни сделали – или, что важнее, не сделали, – казалось, что, если мы сделали это вместе, наши личные грехи можно отпустить. Нет утешений лучше соучастья. Александр хотел что-то сказать, но влажный всплеск заставил нас всех повернуться к озеру. Голова Ричарда перекатилась набок, опустившись так низко, что вода качалась возле носа и рта и оставляла темное кроваво-красное облако у лица. Все его тело напряглось, схватилось, мышцы на шее и руках выпирали, как стальные тросы, хотя, казалось, он не мог шевельнуться. Мы смотрели на него, окаменев в параличе. Послышался отдаленный стон, звук был заключен где-то внутри Ричарда, не находил выхода. По его телу прошла последняя судорога, рука, которая так бесплодно тянулась на наши голоса, раскрылась, как цветок. Пальцы согнулись, снова сжались, легли в ладонь. Потом все затихло. Очень нескоро Александр наконец опустил плечи, и весь дым, который он удерживал в легких, разом вылился наружу. – Так, – сказал он нам, внезапно сделавшись таким же тихим и спокойным, как лежавшее за его спиной озеро. – Что теперь? Вопрос был настолько нелепый, и произнес он его так до смешного обыденно, что мне пришлось стиснуть зубы, чтобы подавить истерический смех. Мои однокурсники зашевелились, поворачиваясь друг к другу, спиной к воде. Лица у них были ровные, бесстрастные, паника, минуту назад охватившая всех, ушла. Теперь не было смысла суетиться. Спешить. Я не мог не гадать, какое у меня самого лицо, такое же сдержанное? Может, я оказался лучшим актером, чем всегда себя считал, и никто не заподозрил, что в глотке у меня бьется какой-то больной беззвучный смех? Филиппа: Нам нужно решить, что сказать полиции. Что случилось. Александр: С ним? Кто же знает. Я даже не знаю, где сам полночи был. Мередит: Так говорить нельзя. Тут покойник, а ты не знаешь, где был? Я: Господи, ну не один же из нас это сделал. Филиппа: Нет, конечно, нет… Я: Он напился. Напился так, что дороги не разбирал, и ломанулся в лес. Рен: Нас спросят, почему никто за ним не пошел. Александр: Потому что он сраный псих, склонный к насилию, и через двор тебя швырнул? Мередит: Идиот, ей нельзя об этом говорить – это похоже на мотив. Джеймс: Тогда тебе тоже лучше не говорить, где ты была. Он говорил так тихо, что я его едва услышал. Смотрел на ненакрашенную Мередит с лицом белым и неподвижным, как гипсовая маска. – Извини, – сказала она, – а какой у меня мотив убивать своего парня? – Ну, я из прошлой ночи помню, как твой парень при всех обозвал тебя шлюхой, а ты бросилась наверх, потрахаться в отместку с Оливером. Или я что-то пропустил? Он перевел взгляд на меня, и я снова ощутил прежнюю боль в груди, словно он схватил невидимый кинжал и провернул его у меня между ребрами. – Слушай, он прав, – сказала Филиппа, прежде чем Мередит смогла возразить. – Мы не знаем, что случилось с Ричардом, но никакого смысла нет все себе усложнять. Меньше скажем, быстрее пройдет. – Согласен, но драку в кухне не обойдешь, там полшколы было, – сказал Александр, потом показал на Мередит, на меня. – И кто-то видел, как эти двое недоумков обжимались на лестнице. – Он пьяный был, – отрезала Мередит. – Пьянее тебя, а ты сам не знаешь, где был. Филиппа перебила их: – Мы все выпили, так что, если не хотите отвечать на какой-то вопрос, говорите, что не помните. – А остальное? – спросил Джеймс. – Ты о чем? – спросила Рен. – Что остальное? – Ну, знаешь. То, что до. Филиппа, как всегда, поняла быстрее всех. – Ни слова о Хэллоуине, – сказала она. – И о сцене убийства или о чем угодно еще. – Так что, – спросил Александр, – до вчерашнего вечера все было просто прекрасно? Лицо Филиппы совершенно ничего не выражало, я так и представил, как она сидит напротив какого-нибудь полицейского-новичка, с прямой спиной, сомкнув коленки, готовая ответить на любой вопрос, которым он ее озадачит. – Да, именно, – сказала она. – До вчерашнего вечера все было хорошо. Рен пошаркала носком ботинка по мосткам, глядя в сторону, чтобы ни с кем не встретиться глазами. – А сегодня утром? – очень робко спросила она. – Здесь никто не бывает, кроме нас семерых, – ответил Александр. – Скажем, что просто его нашли. – А что мы делали до того? – спросил я. – Спали, – ответила Мередит. – Еще даже солнце не встало. Но пока она говорила, между деревьями эхом отозвалась пронзительная птичья трель, и мы поняли: осталось недолго. Я глянул вдоль мостков туда, где неподвижно лежал на воде Ричард; я никак не мог отделаться от мыслей о бедном воробье Гамлета. Все дело в готовности. Александр сказал примерно то же, но выразился попроще: – Сколько сейчас? Он точно… всё? Мы уверены? – Нет, – ответила Филиппа. – Но прежде, чем вызывать полицию, надо убедиться. Снова повисла тишина, и так затянулась, что страх, который мы ненадолго забыли, подполз обратно. – Я пойду, – сказала Мередит. Она пальцами зачесала волосы назад, потом опустила руки. Я тысячу раз видел, как она это делает: отводит волосы с лица, собирается и шагает в пятно света. Но смотреть, как она исчезнет в ледяной воде, – этого я вынести не мог. – Нет, – сказал я. – Я пойду. Все посмотрели на меня, как будто я спятил, все, кроме Мередит. В ее лице промелькнуло что-то вроде отчаянной благодарности, так быстро, что я едва заметил. – Хорошо, – сказала она. – Иди. Я кивнул, больше себе самому. Заговорил я, думая только о ней, а не о том, что мне придется вместо нее сделать. Остальные расступились, оставив для меня узкий проход к концу мостков. Я пару секунд стоял, оцепенев, без движения, потом сделал шаг вперед. Три шага – и все они остались у меня за спиной. Я помедлил, нагнулся, чтобы разуться. Еще три шага. Расстегнул куртку, сбросил ее на мостки, через голову стянул футболку. Холодный воздух обжег мою голую кожу, по голове, по спине, по рукам и ногам побежали мурашки, каждый волосок на теле встал дыбом. Еще три шага. Озеро никогда не казалось таким огромным, таким темным и таким глубоким. Ричард почти ушел под воду, как упавшая статуя, на поверхность выступали только мраморные части: три полусогнутых пальца, изгиб ключицы, чувственный поворот шеи. Страдание, высеченное в камне. Его кожу покрывала тонкая алая пленка, слишком яркая, слишком броская для этого места, исполненного в туманных серых и вечно-зеленых тонах. Страх безжалостной хваткой сдавил мое сердце, стиснул его в маленький твердый комок вроде вишневой косточки. Я смотрел на Ричарда, пока не подумал, что у меня застынет кровь, если я не пошевелюсь. Оглянулся на остальных, сказать, что не могу – не могу подойти ближе, не могу прыгнуть в черную воду, не могу щупать его изломанное горло, ища пульс. Но увидел, как они сбились в кучку, словно пятеро детишек, боящихся темноты, как смотрят на меня, ждут какого-то успокоения, – и мой собственный страх показался мне эгоистичным. Я задержал дыхание, закрыл глаза и шагнул с мостков. Сцена 2