– Хорошо. Извини. – Понимаешь, милый, Кэролайн не вернется в школу, но и дома она тоже не останется, – объяснила мать. – Врачи думают, что за ней нужен присмотр, которого мы не можем обеспечить, ведь мы целыми днями на работе. Кэролайн из нас троих была самой бестолковой, но то, что родители говорили о ней, как будто ее нельзя оставлять одну, несколько напрягало. – Что это значит? – спросил я. – Это значит, что она… она на какое-то время уедет, туда, где ей смогут помочь. – Что, в реабилитационную клинику, что ли? – Мы это так не называем, – отрезал отец, словно я произнес нечто непристойное. – Ладно, как мы это называем? Мать деликатно откашлялась. – Это называется центр восстановления. Я снова посмотрел на нее, потом на отца, прежде чем спросить: – И какого черта ей восстанавливаться? От чего? Отец раздраженно хмыкнул. – Ты, конечно, заметил, что она не ест, как положено. Я отнял у матери руку. В голове у меня было пусто, я завис, не в силах обработать эту информацию. Еще раз неуверенно отхлебнул из бокала, потом сложил руки на коленях, чтобы их было не достать. Я: Понял. Это… кошмар. Отец: Да. Но теперь нам нужно поговорить о том, что это будет означать для тебя. Я: Для меня? Не понимаю. Мать: Ну, я как раз собиралась сказать. Отец: Пожалуйста, просто выслушай, хорошо? Я стиснул зубы и посмотрел на мать. – Этот центр восстановления, он дорогой, – сказала она. – Но мы хотим, чтобы она получила лучшее лечение из возможных. И проблема в том… проблема в том, что мы не можем позволить себе и центр восстановления, и твою школу сразу. У меня онемело все тело, так быстро, что закружилась голова. – Что? – сказал я, словно не расслышал. – Ох, Оливер, мне так жаль! – Из глаз у нее капали слезы, оставлявшие на скатерти темные пятнышки, как от стекающего со свечи воска. – Это было нелегко, но правда в том, что сейчас нам нужно помочь твоей сестре. Ей нехорошо. – А деньги на ее образование? Вы только что сказали, что она отчислилась… что с ними? – Их не хватит, – коротко ответил отец. Я смотрел на него, на мать с открытым ртом, от неверия моя кровь превращалась в слизь. Она стучала и медленно сочилась от сердца к мозгу. – Мне остался один семестр, – сказал я. – Что мне делать? – Ну, тебе придется поговорить с руководством школы, – сказал отец. – Подумать о том, чтобы в последнюю минуту взять ссуду, если ты действительно хочешь получить диплом. – Если хочу… Да с чего мне не хотеть получать диплом? Он пожал плечами. – Не думаю, что наличие диплома имеет для актера какое-то значение. – Я… Что? – Кен, – в отчаянии произнесла мать. – Пожалуйста, давай просто… – Давайте начистоту, – ярость, зародившаяся у меня в глубине живота, быстро поглотила росточки неверия. – Вы мне говорите, что я должен бросить Деллакер, потому что Кэролайн нужно, чтобы какой-то знаменитый врач кормил ее с ложечки? Отец ударил ладонью по столу. – Я тебе говорю, что тебе нужно начинать обдумывать финансовые альтернативы, потому что здоровье твоей сестры важнее, чем платить двадцать тысяч долларов за то, чтобы ты кривлялся! Я в тупой злобе пару секунд смотрел на него, потом отпихнул стул и вышел из-за стола. Сцена 9 На следующий день я провел четыре часа, запершись в отцовском кабинете, говорил по телефону с администрацией Деллакера. Меня отослали к Фредерику, потом к Гвендолин и в итоге к декану Холиншеду. Судя по голосам, все они были без сил, но заверили, что мы что-нибудь придумаем. Шла речь о ссудах, о работе во время обучения и о поздней подаче заявки на стипендию. Повесив наконец трубку, я ушел к себе, лег на кровать и уставился в потолок. В конце концов мой взгляд упал на стол (заваленный старыми фотографиями со спектаклей и программками), на книжную полку (забитую потрепанными книжками в бумажных обложках, купленными за доллар или четвертак у букинистов и на библиотечных распродажах), на плакаты, развешанные по стене, галерею моих школьных театральных дерзаний. Большей частью это был Шекспир: «Двенадцатая ночь», «Мера за меру», даже сохранившаяся программка дичайшего несуразного «Цимбелина», где действие было перенесено на межвоенный Юг по причине, которую режиссер так и не смог внятно объяснить. Я выдохнул, ощутив странную любовную печаль, и задумался, чем вообще были заняты мои мысли до Шекспира. Мое первое неловкое знакомство с ним в одиннадцать быстро расцвело в полноценное Бардопоклонничество. Я купил на драгоценные карманные деньги полное собрание в одном томе и таскал его с собой везде, счастливо не замечая менее поэтическую действительность окружающего мира. До тех пор я никогда в жизни не испытывал ничего настолько безошибочно волнующего и важного. Без него, без Деллакера, без общества помешанных на стихах однокурсников – что со мной станет? Я решил – совершенно серьезно, ни секунды не сомневаясь, – что ограблю банк или продам почку, но не допущу этого. Долго задумываться о возможности подобных тягот мне не хотелось, я извлек из сумки «Театр зависти» и продолжил читать. Вскоре после семи мать постучала в дверь и сказала, что ужин на столе. Я пропустил это мимо ушей и остался на месте, но пожалел об этом два часа спустя, когда у меня заурчало в животе. Лея пошла ложиться и по пути занесла мне сэндвич, набитый остатками еды от Дня благодарения. Она присела на край моего матраса и произнесла: – Я так понимаю, они тебе сказали. – Да, – ответил я с полным ртом индейки, хлеба и клюквенного соуса. – Сочувствую. – Я как-нибудь найду деньги. Не могу не вернуться в Деллакер. – Почему? – Она с любопытством уставилась на меня своими голубыми глазами. – Не знаю. Просто… не хочу быть больше нигде. Джеймс, и Филиппа, и Александр, и Рен, и Мередит, они мне как семья. Я исключил из перечня Ричарда, само получилось. Хлеб у меня во рту превратился в липкую массу. – Даже лучше семьи, на самом-то деле, – добавил я, когда получилось проглотить. – Мы все сочетаемся. Не то что здесь. Она потянула край моего одеяла и сказала: – Раньше сочетались. Вы с Кэролайн друг другу раньше нравились. – Нет, не нравились. Просто ты была слишком маленькая, чтобы понять. Она нахмурилась, и я развил мысль: – Не волнуйся. Я ее люблю, как и положено. Просто она мне не очень нравится. Лея погрызла нижнюю губу, задумалась. Она никогда прежде так не напоминала мне Рен; и горе и любовь одновременно неожиданно поднялись во мне до краев. Мне хотелось ее обнять, сжать ее руку, что-нибудь – но в нашей семье такие физические проявления не были приняты, и я побоялся, что ей это покажется странным. – А я тебе нравлюсь? – спросила она. – Конечно, нравишься, – удивившись вопросу, ответил я. – Ты единственная в этом доме хоть чего-то стоишь. – Хорошо. Смотри не забывай. – Она через силу улыбнулась и соскользнула с кровати. – Обещай, что завтра выйдешь из комнаты. – Только если папы не будет. Лея закатила глаза. – Я дам тебе знать, когда небо расчистится. Спи, ботан. Я указал пальцем на свой глаз, потом на нее. – Соломинка. Бревно.