Ее голос сорвался, слишком резко, чтобы это можно было списать на актерскую игру. Она с силой ударила себя кулаком в грудь, но было это безмолвным выражением скорби или отчаянной попыткой сдвинуть то, что ее душило, я понять не мог. Гвендолин подалась вперед, озабоченно сведя брови. Но не успела она сказать ни слова, как Рен снова подала голос – запинающийся, надломленный и отрывистый. Она согнулась почти пополам, по-прежнему прижимая руку к груди, а вторую крепко вдавливая в живот. Я замер, так вцепившись в края стула, что у меня онемели кончики пальцев. Рен: И вот, могу проклятье повторить, Так скоро сердце женское мое Его речам медовым в плен сдалось И на себя проклятье обратило, Теперь глазам сомкнуться не дает, Еще ни часа у него в постели… Она прервалась, умолкла и зашаталась. Заморгала, пробормотала: «…сон». Я понял, что она сейчас упадет, но слишком поздно сорвался со стула, чтобы поймать ее прежде, чем она рухнула на пол. Сцена 16 В Замок я вернулся спустя час, холод вгрызался мне в кости, даже когда я поднимался по лестнице. Я все еще дрожал (или, возможно, меня трясло, как Рен; симптом, не связанный с температурой на улице), когда вошел в библиотеку. Джеймс и Филиппа сидели на диване, уткнувшись носами в свои роли, пока не услышали мои шаги. На лице у меня, видимо, так и застыло потрясенное выражение, потому что оба они вскочили на ноги. Филиппа: Оливер! Джеймс: Что случилось? Я попытался заговорить, но поначалу не издал ни звука: все заглушал грохот недавних воспоминаний, загромождавших мой мозг. Джеймс схватил меня за плечи. – Оливер, посмотри на меня, – сказал он. – Что? – Рен, – ответил я. – Он просто… упала… посреди монолога. – Что? – Джеймс говорил так громко, что я отшатнулся. – Что значит «упала»? С ней все хорошо? Где… – Джеймс, дай ему сказать! – Филиппа оттащила его на шаг и произнесла уже мягче, но с тем же белым лицом: – Что произошло? Я рассказал, перегружая монолог неловкими заминками и паузами, как Рен свалилась в репзале, как, бросив попытки привести ее в чувство, я подхватил ее с пола и со всех ног помчался в медпункт, а Гвендолин и Фредерик бежали следом, стараясь не отставать. – Сейчас она стабильна, это все, что мне сказали. Она как раз открывала глаза, когда медсестры меня вытолкали. Остаться мне не разрешили. Последнее я произнес извиняющимся тоном, обращаясь к Джеймсу. Он открыл рот, без слов пошевелил губами, как человек, говорящий под водой, потом внезапно сказал: – Мне нужно идти. – Нет, подожди… Я потянулся взять его за руку, но пальцы скользнули по рукаву. До Джеймса было уже не дотянуться, он шел к двери. Он бросил на меня единственный, полный боли взгляд, пытаясь сказать что-то, что я не успел уловить, потом отвернулся и побежал по лестнице. Когда он ушел, весь адреналин сразу улетучился из моего тела, и у меня подкосились ноги. Филиппа довела меня до кресла, но не ближайшего – не до кресла Ричарда. – Просто посиди немножко спокойно, – сказала она. – Ты уже достаточно сделал. Я схватил ее за запястья и слишком сильно сжал в необъяснимом приступе отчаяния. Рен посыпалась и ускользнула так быстро, что я не сумел ее поймать, а теперь и Джеймс пропал, выбежал за дверь, в ночь, как вода, утекающая у меня между пальцев. Я не хотел оставаться один и уж тем более не хотел выпускать из поля зрения еще одного друга, словно кто-то из нас мог просто исчезнуть. Филиппа опустилась на пол рядом с моим креслом и положила голову мне на колено; она молчала, просто смотрела на меня, пока моя нужда в ней не прошла. Минут через десять я ее отпустил, но встать смог, только когда пришли Александр и Мередит. Я рассказал им, что произошло, уже более связно, и мы час просидели у камина, прижавшись друг к другу, почти не разговаривая, в ожидании новостей. Я: Думаете, маска все-таки состоится? Филиппа: Теперь ее уже не отменишь. Начнется паника. Александр: Кому-то придется выучить ее роль. Никто и не узнает, что играть должна была она. Мередит: Не знаю, как вы, а я до смерти устала от этих тайн. Мы снова умолкли, глядя в огонь, и стали ждать. Джеймс вернулся уже после полуночи. Александр повалился на бок на диване и уснул – лицо у него было серое, дышал он часто, – но мы с девочками не спали. Глаза у нас слипались, но мы не находили себе места. Услышав, как открылась входная дверь, мы все выпрямились, прислушиваясь к шагам на лестнице. – Джеймс? – позвал я. Он не ответил, но секунду спустя появился на пороге, со снегом в волосах. На щеках у него горели два ярких красных пятна, словно его нарумянила маленькая девочка, не знавшая меры. – Как она? – спросил я, встав с дивана, чтобы помочь ему снять пальто. – Меня к ней не пустили. У него стучали зубы, слова дребезжали и буксовали. – Что? – сказала Мередит. – Почему? – Не знаю. Народ ходил туда-сюда, как на вокзале Гранд-Сентрал, а мне велели сидеть в коридоре. – Кто там был? – спросила Филиппа. – Холиншед, все медсестры. Привезли врача из Бродуотера. И полицейские были – тот тип, Колборн, и еще один, Уолтон. Александр проснулся, когда вошел Джеймс, и я посмотрел прямо на него. Его губы сжались в мрачную твердую линию. – Что они там делали? – спросил он, глядя на меня. Джеймс тяжело упал в кресло. – Не знаю. Мне не сказали. Только спросили, не знаю ли я, чем она в последнее время занималась. – Ну, это переутомление, ведь да? – спросила Мередит. – Усталость. Она прошла через этот жуткий… опыт и вернулась сюда, а все ее обходят по дуге, и, сверх того, надо выучить пятьсот строк текста. Чудо, что мы еще на ногах стоим. Я слушал вполуха. Слова Уолтона метались у меня в голове, как шарик пинбола: «Ставлю на сестру». Я тихо сел к столу, свернул пальто Джеймса и положил его на колени, надеясь, что на меня никто не обратит внимания. Держать в тайне от них то, что Колборн продолжает расследование, больше не казалось мне честным, и я сомневался, что смогу промолчать, если кто-нибудь спросит меня даже о чем-нибудь самом отвлеченном. Александр следил за мной, как ястреб, и когда я отважился поднять глаза и встретиться с ним взглядом, едва заметно покачал головой. – Что будем делать? – спросила Филиппа, переводя глаза с Джеймса на Мередит. – Ничего, – сказал Александр, прежде чем кто-нибудь из них успел заговорить, и мне захотелось спросить: Ты на все так отвечаешь? Я задумался, сколькими способами он может использовать это слово и будет ли моя душа корчиться и сжиматься всякий раз, как он его произнесет. – Будем вести себя как обычно, или нам начнут задавать всякие вопросы, на которые мы не хотим отвечать. – Кто начнет? – спросила Мередит. – Полиция? – Нет, – тут же ответил Александр. – Школа. Нас будут по одному таскать на сраные беседы, если мы начнем дергаться больше, чем сейчас. – У нас есть причины дергаться, – сказала она. – Один однокурсник у нас погиб, вторая только что свалилась с каким-то нервным срывом. – И как, по-твоему, это выглядит? – спросил Александр. – Я понимаю, нельзя делать вид, что нас это не задело, но если мы начнем себя вести, словно мы кого-то убили, все задумаются, а вдруг и правда? – Мы его не убивали, – внезапно разозлившись, ответила Мередит. Я опознал рефлекс: чувство вины начало брыкаться в ответ на предположение, слишком похожее на правду. – Нет, конечно, нет, – сказал Александр, жаля каждым словом. – Мы просто дали ему умереть. Тогда казалось, что эта разница очень важна. Но за следующие несколько недель, когда мы оправились от временного помешательства того утра, она понемногу становилась все менее и менее существенной. Слова Александра оборвали последнюю ниточку притворства. К тому времени мы уже знали так же хорошо, как и Ричард, что разницы не было никакой. Александр встал, обвел всех гневным взглядом, хлопая себя по карманам.