Фредерик принес мне чашку с блюдцем, и я глотнул чая. Он обжег мне язык и нёбо, я не почувствовал вкуса, даже резкой кислоты лимона. Фредерик смотрел на меня в некотором смущении. Я попытался ему улыбнуться, но вышла скорее гримаса, судя по тому, что он постучал себя пальцем по носу и спросил: – Как он? – Зудит, – сказал я. Ответ на уровне коленного рефлекса, но достаточно честный. Поначалу лицо Фредерика ничего не выражало, потом он рассмеялся. – Ты, Оливер, – сказал он, – воистину неукротим. Моя улыбка треснула, как штукатурка. Он зашаркал обратно к буфету, чтобы продолжить разливать чай. Я сжал кулаки так туго, как только мог, борясь с желанием закричать или, возможно, разразиться наконец тем диким смехом, хотя горло у меня по-прежнему болело и саднило после той ночи, когда у Александра случилась передозировка. С опозданием прозвенел звонок, и я взглянул на Фредерика, который смотрел на золотые часики у себя на запястье. – Все остальные задерживаются? – спросил он. – Я не знаю, – голос у меня был сдавленный, неустойчивый. – Александр в больнице, Рен вернется завтра, но… – Остальные? – Не знаю, – повторил я, не в силах сдержать прилив паники. – Все были на занятиях у Гвендолин. Небольшая рациональная часть моего мозга выплюнула список причин, по которым они могли опаздывать. Скорее всего, были выбиты из колеи последним занятием. Устали. Плохо себя чувствовали. ПТСР. Фредерик выглянул в коридор, сперва посмотрел в одну сторону, потом в другую, как ребенок, готовящийся перейти улицу. Я взял чашку, надеясь, что чай меня успокоит, но она выскользнула из дрожащей руки. Обжигающе горячая жидкость плеснула мне на кожу – я взвыл от боли, а фарфор вдребезги разбился об пол. Фредерик пришел в движение быстрее, чем когда-либо на моей памяти, вздрогнув и развернувшись на пороге. – Оливер, – произнес он с удивлением, почти с упреком. – Простите! – сказал я. – Простите, она выскользнула, и я… – Оливер, – повторил Фредерик, закрывая дверь. – Чашка меня не волнует. Он взял на буфете салфетку, принес мне. Я обсушил руки, как мог, потому что они страшно тряслись; дышал я странно и коротко, словно икая, заглатывал полный меловой пыли воздух, будто он может кончиться. Фредерик опустился в кресло, где обычно сидел Джеймс. – Пожалуйста, посмотри на меня, Оливер, – сказал он строго, но мягко. Я поднял глаза. – Так. А теперь скажи мне, что случилось. – Все… – Я покачал головой, разрывая салфетку на кусочки обваренными саднящими пальцами. – Мы разваливаемся. К тому времени я уже знал, какой будет история. Наша маленькая драма стремительно неслась к кульминационному слому. Что дальше, когда мы достигнем обрыва? Сперва расплата. Потом падение. Акт 5 Пролог На подъем с первого этажа в Башню уходит десятилетие. Я взбираюсь по лестнице медленно, как висельник на эшафот, а Колборн, то и дело останавливаясь, идет следом. Здешний запах – старое дерево и старые книги, слегка присыпанные пылью, – мне бесконечно знаком, хотя я не замечал его десять лет назад, когда жил здесь. Дверь чуть приоткрыта, словно один из нас, двадцати-с-чем-то-летних, не захлопнул ее, торопясь в театр, в Пятую студию, в «Свинскую голову», куда угодно. На мгновение я задумываюсь, не ждет ли меня за ней Джеймс. Я толкаю дверь, и она медленно открывается – она заржавела не так сильно, как я. Пустая комната зияет, глядя на меня, когда я перешагиваю порог, готовясь к тому, что боль воспоминаний ударит меня, как молния. Вместо нее я слышу только слабый шепот, вздох, похожий на легчайший бриз по ту сторону оконного стекла. Я отваживаюсь пойти дальше. Здесь все еще живут студенты, по крайней мере ощущение такое. На книжных полках лежит слой пыли глубиной в несколько недель, не лет. С кроватей все снято, они выглядят голыми и скелетоподобными. Моя. Джеймса. Я касаюсь одного из столбиков его кровати; деревянная спираль, гладкая, как стекло. Я выдыхаю – я не заметил, что задержал дыхание. Это просто комната. Окно между моим шкафом и кроватью Джеймса – узкое, как амбразура, – прищурившись, смотрит на озеро. Если вытянуть шею, я увижу конец причала, выступающий над летней изумрудной водой. Я думаю (впервые, как ни странно), что было бы, если бы я наблюдал за случившимся отсюда, если бы не провел ночь после вечеринки в честь «Цезаря» этажом ниже, в комнате Мередит? Слишком темно было, говорю я себе. Ничего бы я не увидел. – Тут вы жили? – Колборн стоит у меня за спиной, глядя в потолок, в далекую центральную точку, где сходятся все балки, как спицы колеса. – Ты и Фэрроу? – Да, Джеймс и я. Взгляд Колборна медленно опускается и упирается мне в лицо. Он качает головой. – Вы двое. Никогда не понимал. – И мы тоже. Так было легче. Он пару мгновений выбирает слова. – Кем вы были друг другу? – наконец спрашивает он. Звучит грубо, но он просто раздражен тем, что не может лучше сформулировать вопрос. – Много кем. Друзьями, братьями, соучастниками. – У него темнеет лицо, но я не обращаю внимания и продолжаю: – Джеймс был всем, чем я отчаянно хотел быть и никогда не мог: талантливый, умный, общительный. Единственный ребенок в семье, которая ценила искусство выше логики, а страсть выше мира и покоя. Я вцепился в него, как репей, со дня знакомства, надеясь, что часть его блеска перейдет на меня. – А он? – спрашивает Колборн. – Что его интересовало в тебе? – Неужели так трудно поверить, что я могу кому-то просто нравиться, Джо? – Вовсе нет. Я тебе много раз говорил, что ты мне нравишься абсолютно против моей воли. – Да, – сухо отзываюсь я, – и мне от этого неизменно тепло и уютно. Он хмыкает. – Можешь не отвечать на вопрос, но я его не сниму. – Хорошо. Это, конечно, догадки, но, по-моему, Джеймсу я нравился по причинам, противоположным тем, по которым нравился мне он. Все говорили, что я «милый», но на самом деле имели в виду «наивный». Я был наивным, впечатлительным и шокирующе заурядным. Но достаточно умным, чтобы от него не отставать, и он мне это позволял. Колборн смотрит на меня подозрительно и оценивающе. – И больше ничего не было? – Конечно, было, – отвечаю я. – Мы четыре года были неразлучны. Это не объяснишь за пару минут. Он хмурится, сует руки в карманы. Мои глаза автоматически ищут на его бедре золотистый блеск полицейского значка, пока я не вспоминаю, что он сменил работу. Я снова смотрю ему в лицо. Он не столько постарел, сколько полинял, как старая собака. – Сказать, что это было, на мой взгляд? – спрашивает он. Я заинтригованно вскидываю брови. От меня часто хотели, чтобы я объяснил свои отношения с Джеймсом, и это казалось изначально несправедливым – ждать, что одна часть уравнения ответит за него целиком, – но никто никогда не предлагал свой диагноз. – По-моему, он был тобой очарован, потому что ты был им так очарован. («Очарован». Я замечаю, что он выбрал именно это слово. Мне оно не кажется до конца верным, но сказать, что оно совсем неверно, тоже нельзя.) – Возможно, – отвечаю я. – Я не спрашивал. Он был моим другом, – честно говоря, гораздо больше, чем другом, – и этого было достаточно. Мне не нужно было знать почему. Мы стоим, глядя друг на друга, в молчании, неловком только для него. Ему так хочется задать еще один вопрос, но он не станет. Он подбирается как можно ближе, начинает медленно, возможно, надеясь, что я сам брошусь заканчивать мысль за него: – Когда ты говоришь «больше, чем другом»… Я жду. – Да? Он оставляет попытку: – Полагаю, это неважно, но не могу не думать. Я улыбаюсь ему настолько неопределенно, что он, скорее всего, так и будет думать – по крайней мере, об этом – еще довольно долго. Если бы у него хватило духу спросить, я бы ему сказал. Мое увлечение Джеймсом (вот верное слово, забудем «очарован») превосходило любое понятие гендера. Колборн – обычный Джо, счастливо женатый, отец двоих детей, чем-то похожий на моего отца, – не производит на меня впечатления человека, который может это понять. Наверное, никто не может, пока сам это не переживет, и отрицание причастности станет неубедительно. Так кем мы были друг другу? За десять лет я не нашел подходящего слова, чтобы нас назвать.