– Давай урежемся до беспамятства! – предложил Том, старательно изображая аристократический акцент. – Давай! – согласилась Ребекка. Она была неисправима. Том залпом допил пиво и пошел за добавкой. Я ничего не сказала. Ребекка, надо отдать ей должное, умела развлекаться. Возможно, она и права. Почему бы и не отдать ей главенство на сегодняшний вечер? Может быть, Том и есть то мороженое, которое надо отведать? Я закурила. На столике стояла пепельница с рекламой виски «Джонни Уокер». Почти чистая, не считая окурков двух сигарет, которые выкурила Ребекка. На рекламной картинке был изображен шагающий джентльмен в цилиндре, черных высоких сапогах, белых бриджах для верховой езды и красном фраке. В одной руке он держал трость, в другой – лорнет на длинной ручке. Я представила себя в таком же наряде. Или, скорее, не себя, а Ребекку: как она неспешно идет по Чаринг-Кросс-роуд и машет тростью, отгоняя назойливых беспризорных мальчишек. Паб наполнялся народом, со всех сторон слышался гул разговоров. Том взял себе пинту пива и порцию виски, а мне – еще один джин с тоником. На этот раз он сел рядом со мной. Меня встревожила эта явная эскалация боевых действий, но Ребекка ни капельки не смутилась. – Нам надо как-нибудь вместе сходить в кино, – сказал Том. – В «Рокси» сейчас идет новый фильм Годара. Тебе нравится nouvelle vague? [26] – спросил он. – Мне уже как-то поднадоел наш британский кухонный реализм. Я понятия не имела, о чем идет речь, но Ребекка ответила очень находчиво: – J’adore Paris [27]. Она даже произнесла эту фразу с французским акцентом. – Я никогда не был в Париже, – сказал Том. – Но хочу побывать. – C’est magnifique. Très romantique [28], – отозвалась она, почти исчерпав все запасы моего школьного французского. Том серьезно кивнул. – Обязательно съезди, – сказала она. – Там такие красивые девушки! Том пожал плечами, словно его совершенно не интересуют красивые девушки. – Я бы поехал с тобой, – сказал он. – Тем более что я даже не говорю по-французски. Тебе придется водить меня за ручку. – Я только и делаю, что вожу всех за ручку, – улыбнулась Ребекка. – И французы, конечно, заметно нас опережают. В смысле секса, вот я о чем. Том надул щеки и медленно выдохнул. Провел ладонью по лбу. Отхлебнул пива и запил его виски. Ребекка отпила джин-тоник. Мы с ней полюбили этот незамысловатый коктейль. Вот что нас объединяет. Нам обеим нравится вкус джина. Джин нас сближает. После двух бокалов я перестала на нее сердиться. Я находила ее забавной и восхищалась ее язвительными остроумными замечаниями. Не надо быть гением, чтобы понять, что моя к ней неприязнь происходит от зависти. Сказать по правде, мне хотелось быть ею. И она тоже стала ко мне терпеливее. Может быть, потому, что я сидела тихо и не вмешивалась в разговор. Ребекка любит, когда ее слушаются. И она любит блистать. В этом смысле мы с ней очень разные. Так часто бывает с подругами. Два экстраверта недолго продержатся вместе, а двум интровертам просто не хватит ресурсов, чтобы подружиться по-настоящему. Я отпила еще джина. Я не забыла, как меня вывернуло в прошлый раз, но теперь я, похоже, уже начала привыкать к алкоголю. Во всяком случае, я пока не ощущала никаких негативных воздействий. Том рассуждал о разных французских фильмах. Я не видела ни одного, но Ребекка авторитетно высказывалась о каждом из них. Да, она тоже любит Трюффо, но Шаброль, как ей кажется, скучноват. Теперь нога Тома прижималась к ее бедру, но она не пыталась от него отодвинуться. Она потребовала третий джин-тоник. Пока Том ходил к барной стойке, Ребекка освежила помаду, глядя на себя в зеркальце в пудренице. В качестве завершающего штриха она провела языком по губам, чтобы они влажно блестели. Том вернулся с напитками и наконец снял свою кепку. Волосы у него на макушке так и остались примятыми. Он сделал шумный глубокий вдох и посмотрел на меня, пытаясь вспомнить, о чем мы только что говорили. Молчание затянулось. А затем Ребекка сделала нечто немыслимое. Подняла правую руку и зарылась пальцами в густые волосы Тома. Я попросила ее прекратить, но она запустила пальцы еще глубже, до самой кожи. – У тебя шикарные волосы, – сказала она. – Не моя заслуга, – ответил он. – Они мне достались от дедушки, португальского моряка. Это португальские волосы. Ребекка убрала руку. Ее пальцы стали слегка маслянистыми. Том посмотрел на нее. Он действительно был невероятно красив. Ребекка надула губы и скромно опустила глаза. Прошло две-три секунды. Том тихонько присвистнул и отпил пива. Удивительно, как в него столько влезает. Пиво – очень мужской напиток. В нем все мужское: тяжелая кружка с ручкой под крупную руку, грязноватая пена, мутно-коричневый цвет, горький вкус. Я сама никогда бы не стала пить пиво, тем более из большой кружки. Но мне нравилось наблюдать, как пьет Том. Жадно, со смаком. Как дикий зверь на водопое. Рискну предположить, что в эти мгновения между Ребеккой и Томом что-то произошло. Они оба думали об одном. Но Ребекка, хотя была той еще Иезавелью, все же придерживалась неких принципов, а Тому – бедному тугодумному красавчику Тому – не хватило смелости перейти к действиям. Теперь момент был упущен, и его бездействие создало между ними барьер. Ребекка была разочарована в нем. Он сам был разочарован в себе. Глупый, ничего не значащий разговор, который, как они оба знали, был всего лишь прелюдией к этому решающему мгновению, теперь уже выдохся. Радостное, приподнятое настроение сошло на нет. Неуютное молчание затянулось. Они были словно актеры, внезапно забывшие слова. Зрители в зале беспокойно заерзали на местах. Том посмотрел на Ребекку и издал тихий смешок. Ребекка натянуто улыбнулась и отпила джина. – Ну, в общем, вот, – произнес Том в жалкой попытке разбавить сгустившуюся тишину. – Да, – сказала Ребекка. – В общем, вот. И хотя она лишь повторила его слова, в ее исполнении они наполнились новым смыслом. Она говорила так тихо, что Тому пришлось наклониться еще ближе к ней, чтобы расслышать. Его ухо оказалось буквально в двух дюймах от ее губ. Она произнесла каждое слово так, словно оно заключало в себе великую ценность. Было сразу понятно, чего она добивалась, но, если бы ее обвинили в кокетстве, в письменном протоколе с места происшествия были бы зафиксированы только четыре коротких, совершенно невинных слова. Теперь Тому оставалось лишь чуть повернуть голову, чтобы его губы оказались в непосредственной близости к ее губам. Ребекка прикоснулась к верхней губе кончиком указательного пальца, и, прежде чем я успела принять превентивные меры, эти двое уже целовались. От Тома пахло пивом, но само прикосновение его губ было до неприличия приятным. У меня между ног пробежала сладкая дрожь. Потом его язык проскользнул в рот Ребекки и коснулся кончика ее языка. Они напомнили мне двух собак, которые тычутся друг в друга носами. Том положил руку на колено Ребекки. Его пальцы проникли под подол ее юбки и коснулись бедра. На секунду я превратилась в Констанцию Чаттерли. Я хотела всего и сразу. Хотела униженно распластаться под тяжестью его жаркого тела. Его большая крепкая рука обхватила меня за плечи. Он притянул меня ближе к себе. Я уперлась рукой в его грудь и оттолкнула его от себя. Мое дыхание стало хриплым и сбивчивым. Он посмотрел на Ребекку в ожидании дальнейших поощрений. – Я хочу, чтобы ты целовал меня, – сказала я. Его взгляд заметался из стороны в сторону. – Так я тебя и целую. – Не Ребекку. Меня. Моя рука по-прежнему упиралась ему в грудь. Я чувствовала, как она вздымается и опускается, словно морская волна. Он озадаченно хмурился. Ребекка мысленно выругалась. Я назвала ему свое имя. Он недоуменно его повторил. – Нет никакой Ребекки, – сказала я. – Есть только я. Том растерянно заморгал и убрал руку с моих плеч так поспешно, словно я была заразной. – Я придумала Ребекку специально для встреч с доктором Бретуэйтом, – пояснила я. – Ее не существует. Это просто вымышленный персонаж. Я не сумасшедшая. Ребекка – да, а я – нет. Я абсолютно нормальная. Том смотрел на меня так, словно я была очень далека от нормы. – Но, Ребекка, – пробормотал он. – Я никогда и не думал, что ты сумасшедшая. Не настоящая сумасшедшая. Но даже если бы и настоящая, я бы не возражал. Я люблю сумасшедших. – Я не Ребекка и не сумасшедшая, – твердо произнесла я. Я потянулась к нему, чтобы поцеловать, но он меня оттолкнул. Униженная и оскорбленная, я схватила свой недопитый бокал с джин-тоником и выплеснула его содержимое в лицо Тома. Даже не глядя по сторонам, я знала, что посетители паба наблюдают за этой маленькой драмой через вход в кабинку. Гул разговоров затих. Том ошарашенно замер. Потом высунул язык и слизнул джин с верхней губы. Ребекка внятно обозвала меня мелкой безмозглой дубиной. Я все испортила. Я принялась лихорадочно рыться в сумке, но, кроме своих замшевых перчаток, не нашла ничего, чем можно вытереть лицо Тома. – Не слушай ее, – сказала я, промокая перчаткой его мокрую щеку. – Это была просто глупая шутка. Никакой Ребекки не существует. Том оттолкнул мою руку. – Очень смешно, – сказал он. Я огляделась по сторонам. Теперь вход в кабинку напоминал раму с картиной Брейгеля. Какой-то узколицый мужчина в круглых очках старательно объяснял опоздавшим, что сейчас произошло. Еще один очевидец предлагал свою версию событий, и они с узколицым затеяли шумный спор. Над стеклянной перегородкой показалось встревоженное лицо бармена. Он спросил, что случилось. – Ничего, Гарри, – сказал ему Том. – Как-то оно не похоже на «ничего», – возразил бармен и спросил у Ребекки, все ли в порядке. – Да, все хорошо, – сказала я. Но все было плохо. Том поднялся и надел пальто со всем возможным достоинством, на которое был способен. Толпа расступилась, готовясь пропустить его к выходу. Он извинился, если вдруг чем-то меня обидел. Я была весьма тронута. Потом он сразу ушел. Ребекка окликнула его умоляющим голосом, но он даже не обернулся. Я уже пожалела, что выплеснула весь джин Тому в лицо. Мне отчаянно требовался алкоголь. Тут я заметила, что Том не притронулся к своей второй порции виски. Не задумываясь о том, наблюдают за мной или нет, я схватила бокал и осушила его залпом. Крепкий напиток обжег мне горло, и я сильно закашлялась, но ощутила какое-то странное облегчение. Я закурила, старательно делая вид, что меня ни капельки не взволновала произошедшая сцена. Казалось, фигура на донце пепельницы глядит на меня осуждающе. Я затушила окурок прямо на лице негодующего джентльмена. Когда я выходила из паба, завсегдатаи шептались, подталкивая друг друга локтями. В такси по дороге домой Ребекка ругала меня последними словами и не слушала моих извинений. Замшевые перчатки из «Хитона» были безнадежно испорчены. Это была моя любимая пара. Бретуэйт IV: Переполох на Эйнджер-роуд 17 августа 1968 года, в шестом часу вечера, на Эйнджер-роуд прибыл наряд полиции в связи с жалобой на беспорядки. Соседи слышали громкие возмущенные голоса, звуки ударов и женские крики. В официальном отчете о происшествии говорится, что на вызов приехали констебли Чарли Кокс и Роберт Пендл. Крики и звуки борьбы не затихли даже тогда, когда молодая женщина по имени Анджела Карвер впустила в дом полицейских. Мисс Карвер осталась в прихожей, а полицейские прошли в гостиную на первом этаже. Хотя день был солнечным, все шторы были задернуты. В гостиной шла драка между хозяином дома Бретуэйтом и его гостем, Ричардом Аароном. Когда вошли полицейские, двое дерущихся держали друг друга за шею, но отвлеклись на шум у двери, потеряли равновесие и рухнули на журнальный столик, повалив на пол напитки и пепельницу. Они упали, сцепившись, и продолжали бороться уже на полу. Аарон, оказавшийся сверху, пытался бить Бретуэйта кулаком по голове. Полицейские оттащили Аарона и увели в кухню в глубине дома. Бретуэйт поднялся на ноги. Его рубашка была разорвана на груди, из разбитой губы лилась кровь. Он был босиком, в закатанных до середины икры вельветовых брюках горчичного цвета. Вторая девушка, Рейчел Симмонс, сидела сгорбившись на диване и безучастно наблюдала за происходящим. Как отмечено в полицейском отчете, одной из девушек было девятнадцать лет, второй – двадцать один год. Рейчел Симмонс «была полураздета» и находилась «в состоянии опьянения». В комнате сильно пахло марихуаной. Ричард Аарон пребывал в боевом настроении, нецензурно ругался и швырялся посудой. Констеблю Пендлу пришлось вывести его в крошечный садик на заднем дворе, чтобы он успокоился. Чарли Кокс вернулся в гостиную. Бретуэйт, которого как будто и не беспокоили полученные в драке травмы, заявил, что справился бы с Аароном и без помощи доблестных служителей закона. Кокс спросил, что тут произошло. Бретуэйт ответил, что они с Аароном затеяли дружеский борцовский поединок. Кокс возразил, что со стороны их поединок не казался особенно дружеским, и, если Бретуэйт не сможет дать удовлетворительного объяснения, ему придется его арестовать. Бретуэйт рассмеялся и сказал, что ему надо развлекать гостей. Рейчел Симмонс, чья голова безвольно клонилась набок, явно не жаждала развлечений. Анджела Карвер, стоявшая у двери, спросила, можно ли ей уйти. Кокс сказал, что нельзя. Ее будут опрашивать как свидетельницу. Потом он спросил у Анджелы, употреблялись ли тут запрещенные наркотические вещества. Бретуэйт попросил констебля не вмешивать девушку в это дело и добавил, что если полиция ищет наркотики, то так бы сразу и говорили. Если бы он вел себя не так нагло, все можно было бы уладить на месте, но в итоге всех четверых забрали в полицейский участок на Холмс-роуд в Кентиш-Тауне. Тридцативосьмилетний Ричард Аарон был известным актером, не так давно получившим хвалебные отзывы критиков за роль в пьесе Гарольда Пинтера «День рождения», поставленной в театре «Олд Вик». До этого он сыграл в «Отвращении» Романа Полански и в «Досье «Ипкресс» вместе с Майклом Кейном. На допросе в полицейском участке он заявил, что Бретуэйт изнасиловал его жену, актрису Джейн Грессингем. Узнав об этом, он, разумеется, пришел в ярость и помчался к Бретуэйту, чтобы «избить мерзавца до полусмерти». Теперь он признал, что это было неправильное решение, и ему следовало бы обратиться в полицию. Тем не менее после подобного заявления обычная драка на бытовой почве обрела новый, зловещий смысл. В 1963 году Джейн Грессингем была «модной девушкой» в лондонских богемных кругах. Она начинала как фотомодель, но позже снялась в эпизодах «Летних каникул» и «Из России с любовью». Как актриса Грессингем была никакая. Впрочем, ее мелкие роли не требовали гениальных актерских умений. Ей надо было лишь принимать элегантно-загадочные позы. Когда ей приходилось произнести пару строк диалога, результат получался, мягко скажем, деревянным, но ее угловатые черты этакой девочки-сорванца и тяжелые припухшие веки вполне соответствовали духу времени, и ее лицо украшало обложки журналов «Вог» и «Харперс базар». Она познакомилась с Ричардом Аароном на съемках давно позабытого комедийного мюзикла «Ах эти лондонские девчонки!» весной 1964 года, и уже через несколько месяцев после знакомства они поженились. Безусловно, их пара была самой модной в Лондоне в тот период, когда Лондон становился самым модным городом на Земле. Грессингем прекрасно осознавала, что ей не хватает актерского мастерства, и записалась на курсы при Королевской академии, но ее карьера окончилась пшиком. Бесконечные вечеринки и громкие лондонские премьеры вскружили ей голову. Алкоголь и наркотики сделали свое черное дело. Последней каплей стал случай, когда ее со скандалом уволили со съемок «Фотоувеличения» за то, что она «постоянно является на работу или пьяной, или обкуренной, или и то и другое вместе». Ричард Аарон рвал и метал, поскольку именно он убедил Микеланджело Антониони дать ей роль в этом престижном проекте. По-настоящему Джейн Грессингем звали Сюзанной Кеплер. Она была дочерью немецко-еврейского эмигранта Альфреда Кеплера, художника по декорациям, бежавшего от нацистского режима в 1938 году, и костюмерши Дорис Вон. Мать Альфреда и его две сестры погибли в Освенциме в 1944 году. Сам Альфред утонул в Темзе в 1948-м. Подлинная причина его смерти так и осталась невыясненной, но представляется вполне вероятным, что он покончил с собой. Грессингем тогда было девять лет. Выслушав заявление Аарона, констебль Пендл передал дело инспектору уголовной полиции Гарольду Скиннеру, который возглавил расследование. Бретуэйту сообщили, что у него есть право вызвать адвоката, но он отказался. Следствию требовалось свидетельство Грессингем, и за ней отправили служебную машину. В те времена полицейские не гнушались заработать несколько лишних фунтов, сообщая журналистам о готовящихся сенсациях, и когда стало известно, что Ричарда Аарона и Коллинза Бретуэйта доставили в полицейский участок в Кентиш-Тауне, к означенному участку тут же примчалась толпа газетчиков. Сейчас трудно поверить, но Грессингем подвезли к главному входу и провели внутрь через парадную дверь. На следующий день почти во всех лондонских газетах появились крупноплановые фотографии Джейн Грессингем, пытающейся прикрыть рукой синяк под левым глазом, вкупе со снимками Аарона и Бретуэйта на врезках поменьше. «ЛЮБОВНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК РАСПАЛСЯ», – сообщала передовица «Дейли экспресс». «О ВРЕМЕНА, О НРАВЫ!» – сокрушалась «Дейли мейл». В каждой сопроводительной статье упоминалось о «потасовке» в квартире Бретуэйта, но в остальном публикации состояли из слухов и домыслов. Только в «Лондон стэндарт» промелькнуло упоминание о «предполагаемом изнасиловании». Джейн Грессингем, которая даже не знала о том, что приключилось на Эйнджер-роуд, сопроводили в приемную, предложили ей чашку чая и провели в кабинет для беседы с инспектором Скиннером. Он попросил рассказать, что произошло у них с мужем сегодня. Поначалу Грессингем отвечала уклончиво. Похоже, она находилась под воздействием седативов или каких-то других наркотических препаратов. Инспектор Скиннер заверил ее, что никто не собирается ее арестовывать или предъявлять ей какие-то обвинения. Он спросил, откуда у нее синяк под глазом. Она ответила, что не помнит. Скиннер выразил удивление: синяк был явно болезненным и появился недавно. Он спросил, уж не супруг ли нанес ей побои. Она сказала, что да, но это была не его вина. Скиннер стал давить дальше, и Грессингем призналась, что они с мужем крупно поссорились из-за ее отношений с Коллинзом Бретуэйтом. Скиннер долго ходил вокруг да около, а потом все-таки сообщил Грессингем о заявлении Аарона. В ответ на вопрос, есть ли в этом хоть доля правды, Грессингем неохотно призналась, что она действительно так говорила. По ее версии событий, когда муж вернулся домой, она была сильно пьяна. Они поругались, и Аарон заявил, что ее визиты к Бретуэйту два раза в неделю не дают никаких положительных результатов. Грессингем ответила, что ходить к Бретуэйту гораздо приятнее, чем жить с таким мужем, как Аарон, и что Бретуэйт – настоящий мужчина, в отличие от некоторых. Она призналась, что спала с Бретуэйтом, и вот тогда Аарон ее и ударил. Она упала на пол, испугалась, что он ударит ее еще раз, и сказала, что спала с Бретуэйтом не по собственной воле. «Он тебя изнасиловал?» – проревел Аарон. Грессингем кивнула, и Аарон в ярости выскочил из дома. Скиннер спросил, точно ли она вступила в интимную связь с Бретуэйтом по взаимному согласию, и Грессингем подтвердила, что да. Бретуэйту были предъявлены новые обвинения, и он охотно признал, что неоднократно вступал в половую связь с Грессингем, но отрицал, что в их отношениях имело место какое бы то ни было принуждение. Всех задержанных отпустили около одиннадцати вечера. Аарону не предъявили никаких обвинений за избиение Грессингем. Несмотря на отсутствие обвинений, ущерб репутации все-таки был нанесен. Пресса никогда не любила Бретуэйта и теперь жаждала крови. В течение нескольких дней газетчики буквально осаждали дом на Эйнджер-роуд. Самому Бретуэйту они вроде бы и не мешали. Он приходил и уходил, когда ему вздумается, и даже не раз останавливался у входа поболтать с репортерами. В «Я сам и прочие незнакомцы» он писал: «Я не сделал ничего плохого. С чего бы мне было прятаться?» Однако клиенты перестали ходить к нему на консультации. Может быть, именно из-за газетчиков: людям, посещающим психиатра, обычно не нравится, когда их фотографируют на подступах к кабинету психотерапии. Может быть, по каким-то другим причинам. Как бы там ни было, Бретуэйт не особо тревожился, полагая, что это лишь временное затишье, и тратил внезапно возникшее свободное время в «Колони Рум» и других питейных заведениях Сохо. Кажется, он наслаждался своей печальной известностью. Подобное отношение, разумеется, не одобрялось ни прессой, ни полицией. На следующей неделе в «Новостях со всего света» появилась большая статья с пикантными рассказами бывших клиентов «шарлатана из Примроуз-Хилл». По словам этих клиентов, Бретуэйт сидел за столом в одном исподнем; лежал на полу, напевая какой-то мотивчик, пока клиент излагал ему свою проблему; курил с клиентами марихуану; трогал себя в паху; задавал малопристойные, неуместные вопросы с сексуальным подтекстом. Одна из клиенток (в ответ на вопрос, почему она терпела подобное поведение) призналась, что она никогда прежде не общалась с психиатром и думала, что так и должно быть. 24 августа в «Дейли экспресс» Коллинза Бретуэйта, автора «Убей себя [sic] в себе», назвали «пропагандистом самоубийства». Газета опубликовала подробное интервью с молодой женщиной, утверждавшей, что, когда она рассказала Бретуэйту о своих суицидальных мыслях, он в ответ грубо поинтересовался, что ей мешает покончить с собой, а под конец заявил, что если она все-таки соберется наложить на себя руки, то пусть не забудет оплатить счет за уже состоявшуюся консультацию. Британская медицинская ассоциация призывала исключить Бретуэйта из своих рядов, что было затруднительно, поскольку он никогда не имел медицинской квалификации и не состоял ни в каких ассоциациях. В те времена любой мог повесить на дверь табличку, объявив себя психотерапевтом. «Я никогда не пытался изображать из себя какого-то гуру, – писал Бретуэйт в «Я сам и прочие незнакомцы». – Если люди настолько глупы, что приходят ко мне за советом, кто я такой, чтобы им отказать?» Как почти все, что Бретуэйт писал о себе, эти слова соотносятся с правдой только отчасти и служат исключительно для самооправдания. Он действительно никогда не называл себя психотерапевтом и не заявлял о наличии медицинских дипломов, однако не поправлял тех, кто считал его дипломированным психиатром. И хотя он утверждал, что просто откликнулся на запросы страждущих, тем не менее он специально открыл кабинет на Эйнджер-роуд, чтобы расширить свой терапевтический бизнес. Со свойственным ему высокомерием Бретуэйт предположил, что все уляжется уже через несколько дней. Он ошибся. Хотя ему не предъявили никаких обвинений, слово «изнасилование» все же мелькнуло в печати и стало своего рода клеймом. Если раньше считалось престижным посещать консультации «самого опасного человека Британии», то теперь его популярность стремительно падала. Дальше все стало еще хуже. Эндрю Тревельян, отец Элис, бывшей подруги Бретуэйта в Оксфорде, с большим интересом читал публикации в прессе. К тому времени Тревельян получил звание королевского адвоката и работал в Королевской государственной прокуратуре по уголовным делам. Он позвонил инспектору Скиннеру и запросил материалы по делу Бретуэйта. Скиннер ответил, что дело не возбуждалось, поскольку не было предъявлено никаких обвинений. Тем не менее Тревельян настоял, чтобы ему все-таки показали протоколы допросов, и в тот же вечер приехал в полицейский участок на Холмс-роуд. Скиннер принял его с прохладцей. Он сам был мальчишкой из Ист-Энда, который пришел к своему нынешнему положению из самых низов и недолюбливал титулованных «крупных шишек», особенно если они собирались вмешаться в его епархию и предположительно не одобряли его решение не возбуждать уголовное дело. Тревельян ознакомился с показаниями всех пятерых свидетелей, сделал какие-то выписки и заявил, что ему надо поговорить с Коксом и Пендлом. Позже он посетил Анджелу Карвер и Рейчел Симмонс по адресам, указанным в протоколах допросов. Симмонс, студентка художественного факультета, жила на съемной квартире в Камдене вместе с тремя сокурсницами. Она познакомилась с Бретуэйтом в баре, и он пригласил ее в гости. Сказал, что можно прийти с подругой. Они слушали музыкальные записи, курили марихуану, и Рейчел переспала с Бретуэйтом. С ее точки зрения, это было «в порядке вещей». Она говорила, что Коллинз – крутой мужик и у него всегда есть трава. До происшествия 17 августа она была незнакома с Анджелой Карвер и с тех пор ее больше не видела. Анджела Карвер была дочерью одного из клиентов Бретуэйта, Мервина Карвера, ресторатора и владельца ночного клуба. Она познакомилась с Бретуэйтом на вечеринке в доме родителей на Сент-Энн-террас в Сент-Джонс-Вуде. Тревельян приехал по этому адресу, и дверь открыла жена Карвера, Беатрис. Тревельян вручил ей свою визитную карточку и сказал, что ему надо поговорить с ее дочерью. Анджела вышла в гостиную, и Тревельяну пришлось постараться (применить все свое знаменитое красноречие), чтобы уговорить миссис Карвер позволить ему побеседовать с ее дочерью наедине, в кабинете мистера Карвера. Тревельян объяснил девушке, что ее никто ни в чем не обвиняет. Ему просто нужно задать ей несколько вопросов о происшествии на Эйнджер-роуд. Анджела, чье имя не фигурировало в газетах, заметно нервничала и все время поглядывала на дверь кабинета. Родители убьют ее, если узнают, что она была у Бретуэйта. Тревельян заверил ее (и обманул, как потом оказалось), что их разговор будет строго конфиденциальным. Анджеле было не девятнадцать, как она сообщила полиции, а всего лишь семнадцать. Она познакомилась с Бретуэйтом на вечеринке по случаю папиного дня рождения. С ним было легко и приятно общаться, он интересовался ее учебой и расспрашивал, чем она думает заниматься по окончании школы. Бретуэйт угадал ее знак зодиака (Весы), они говорили об астрологии и свободе воли. Никто из взрослых никогда не разговаривал с ней так серьезно, и ей польстило его внимание. Через пару дней ей позвонила секретарша Бретуэйта и пригласила ее на дружескую вечеринку у него дома. Анджела приняла приглашение, ничего не сказав родителям. В ту субботу, в два часа дня, она приехала на Эйнджер-роуд и с удивлением обнаружила, что кроме нее там была только одна гостья, девушка чуть постарше по имени Рейчел. Бретуэйт уверил Анджелу, что остальные гости вот-вот придут. Он предложил ей бокал вина, и она не стала отказываться. Сам Бретуэйт курил папиросу с марихуаной, но Анджеле не предложил. Время шло, другие гости так и не появились, и ей стало тревожно. Бретуэйт включил музыку и принялся танцевать (он был в рубашке, расстегнутой до пупа). Он то и дело сворачивал папиросы или бегал на кухню за добавкой вина. Анджела выпила два или три бокала и пошла танцевать с Бретуэйтом. Рейчел уговаривала ее выкурить косячок, но Бретуэйт сказал, что не надо. Анджела – еще ребенок. Тревельян спросил, не пытался ли Бретуэйт ее домогаться. Анджела сказала, что нет. Но он целовался с Рейчел на диване и пришел в возбуждение. Она сама отошла в уголок и рассматривала книжные полки. Она была почти рада, когда в дом ворвался Ричард Аарон.