Тревельян сообщил Скиннеру, что выпишет ордер на обыск у Бретуэйта, поскольку есть подозрение, что он хранит дома наркотики. Хотя Бретуэйт не произвел благоприятного впечатления на Скиннера, тот считал, что задерживать битников за курение травки – уж точно не дело уголовной полиции, но у него не было выбора, и пришлось подчиниться. Через два дня Скиннер в сопровождении Кокса и Пендла явился с обыском на Эйнджер-роуд. Было изъято большое количество марихуаны, и Бретуэйта арестовали по обвинению в хранении с целью сбыта. Однако сбыт доказать не удалось, и обвинение в итоге свелось лишь к хранению. Сейчас за подобную провинность предусмотрена только административная ответственность, но в то время хранение легких наркотиков считалось уголовно наказуемым преступлением, так что риск угодить в тюрьму был очень даже реален. В том же году Кита Ричардса из «Rolling Stones» приговорили к двенадцати месяцам тюремного заключения за то, что он устроил у себя дома «притон» для курения марихуаны. Впоследствии приговор отменили по апелляции, но Бретуэйт, в отличие от Ричардса, вряд ли мог бы рассчитывать на общественное сочувствие в случае аналогичного приговора. Суд проходил в здании Королевского суда Внутреннего Лондона на Ньюингтон-Козуэй. Галерея для публики была до отказа заполнена журналистами и любопытными гражданами. Вопреки совету своего адвоката, Бретуэйт настаивал на своей невиновности. Эндрю Тревельян лично возглавил судебное следствие. Анджела Карвер и Рейчел Симмонс выступили свидетельницами. Бретуэйт не отрицал, что наркотики принадлежали ему, но заявил, что не признает юрисдикции государства в вопросах о том, какие именно вещества человек вводит в свой организм. Подобная линия защиты могла найти одобрение среди представителей контркультуры, но не произвела впечатления на мировую судью Джун Эйткен. И была полностью безосновательной с точки зрения закона. Высокомерие Бретуэйта и его неуважительное отношение к суду (во время заключительной речи Тревельяна он снял ботинки и принялся ковыряться между пальцами ног) возмутили присяжных. Тревельян заявил, что этот судебный процесс имеет важное символическое значение. Есть люди, которые считают, что известность ставит их выше закона, так началась его речь. «Возможно, обвиняемый полагает, что закон бессмыслен сам по себе, – продолжал он, – но это не дает ему права над ним насмехаться». По данным газеты «Дейли экспресс», Тревельян «так распалился, обвиняя Бретуэйта во всех смертных грехах, что миссис Эйткен пришлось вмешаться и напомнить ему, что говорить надо строго по делу, исходя только из фактов». Подводя итоги, она предупредила присяжных, что суд рассматривает не личность подсудимого как таковую, а его противоправные действия; и что принять меры, предусмотренные законом, следует только на основании представленных доказательств. Присяжные совещались пятнадцать минут и признали Бретуэйта виновным. Выслушав приговор, Бретуэйт насмешливо поаплодировал присяжным за «поддержку собственного репрессивного аппарата». Миссис Эйткен приговорила его к шестидесяти дням тюремного заключения и сама не сдержалась и вынесла ему порицание за неподобающее поведение во время судебного разбирательства. В своей автобиографической книге «По обе стороны судейской скамьи» Тревельян пишет, что в пору студенчества у Бретуэйта был короткий роман с его дочерью, которая в результате «попала в больницу». Эта формулировка благоразумно скрывает правду о попытке самоубийства Элис и как бы подразумевает, что Бретуэйт совершил над ней физическое насилие. Судебное преследование, которое он возбудил в отношении Бретуэйта, выспренно пишет Тревельян, происходит не из желания отомстить, а из стремления защитить общество от «опасного шарлатана». Он много лет с нарастающим ужасом наблюдал за восхождением Бретуэйта, «потрясенный наивностью, с которой другие, казалось бы, умные люди принимали его вздорную ахинею за некое священное писание хиппи». Ронни Лэйнг, который спустя десять лет сам будет арестован и обвинен в незаконном хранении ЛСД, принял эту новость с восторгом и сказал своему другу Джону Даффи, что этого «одиозного прощелыгу» уже давно надо было изолировать от общества. Бретуэйт отсидел сорок дней в тюрьме Уормвуд‑Скрабс. Позже он писал, что общество заключенных оказалось «гораздо разумнее общества по ту сторону тюремной решетки […] За шесть недель в тюрьме я узнал о человеческом поведении больше, чем за шесть лет среди оксфордских «джентльменов». Выйдя из тюрьмы, Бретуэйт обнаружил, что его выселили из дома на Эйнджер-роуд. Его мебель, архив, одежду и книги упаковали в коробки и перевезли на склад в Актоне. Он временно поселился в Ноттинг-Хилле, в доме у Зельды Огилви и ее нового сожителя, писателя-драматурга Джо Картера, однако Зельда сразу же объявила, что не потерпит его у себя дольше нескольких дней. В итоге Бретуэйт задержался на месяц, причем все это время он пил и беззастенчиво курил траву. В конце концов Картер нашел ему небольшую квартирку в Финсбери-Парк и перевез его туда «чуть ли не силой». Бретуэйт не пытался возобновить практику. Он все еще получал авторские отчисления за две книги и рассказывал всем, кто был готов слушать, что устал выслушивать, как «привилегированные посредственности муссируют свои кризисы идентичности». Пришла пора взяться за третью книгу. Лэйнг в то время путешествовал по Америке и Европе и читал лекции в крупных университетах. Бретуэйт, который никогда не выезжал дальше Франции, жаждал действий. Когда он все-таки уломал Эдварда Сирса пригласить его на обед, тот не проникся его идеей. Сирс предложил Бретуэйту написать художественный роман. «Роман? – фыркнул Бретуэйт. – Кому нужны идиотские романы?» Когда Сирс отказался отправиться после обеда в ближайший бар, чтобы пьянствовать до позднего вечера, Бретуэйт заявил, что предложит свою книгу другому издательству. Сирс оплатил счет и пожелал Бретуэйту удачи. Пятая тетрадь Я уже две недели не хожу на работу. Недомогание, приключившееся со мной в самом начале этого непродуманного предприятия, никак не проходит. Я чувствую себя совершенно подавленной. Надо было держать свои мрачные мысли под семью замками. Какая глупая. Глупая. Глупая. Вчера я весь день пролежала в постели. Я совершенно не занимаюсь собой. Мои волосы спутались колтунами, мое бедное лицо уже несколько дней не видало ни капли косметики. Кожа стала сухой, как бумага. Я знаю, что даже короткая прогулка на свежем воздухе меня бы взбодрила, но у меня нет сил даже раздвинуть шторы, и я запретила миссис Ллевелин их открывать. Не хочу, чтобы что-то мне напоминало, что мир продолжает существовать за пределами моей комнаты. На прошлой неделе мистер Браунли звонил мне три раза, но я не стала брать трубку. Миссис Ллевелин сказала ему, что мне нездоровится, но ее тон явно давал понять, как именно она относится к моей «болезни». Два дня назад я получила письмо от мистера Браунли, в котором он выражал всяческое сочувствие, но сокрушался, что ему не обойтись без меня. Если я не сообщу ему точную дату, когда вернусь на работу, он с сожалением будет вынужден искать мне замену. Это письмо разбивает мне сердце. Мистер Браунли мне симпатичен, и я точно знаю, что он привык на меня полагаться. Я с грустью думаю, что Великий Дандо будет скучать по моим аплодисментам, пока ползает по полу в поисках упавшей «волшебной» монетки. Ребекка подсказывает, что я зря трачу время на таких недотеп. Мистер Браунли – такой же театральный агент, как Великий Дандо – иллюзионист. Они такие же неудачники, как и все легковерные бездари, которые обращаются в агентство в поисках ангажемента. Она, конечно, права. Ребекка всегда права. Но все равно я скучаю. И по мистеру Браунли, и по Великому Дандо. Скучаю по поездкам на автобусе на работу. По прогулкам вдоль Чаринг-Кросс-роуд. По обеденным перерывам, когда можно рассматривать витрины и наблюдать через окна кофеен за битниками и красивыми девушками с густо подведенными тушью глазами. Мне не хватает притворства, что я тоже часть мира, хотя я всегда знала, что мир – отдельно, а я – отдельно. Ребекка мне показала, что я все время жила как-то не так. Позавчера меня все-таки уговорили спуститься на ужин. Я даже не сообразила, что надо одеться, и уселась за стол в несвежей ночной рубашке. Бедный папа не знал, куда деть глаза. Миссис Ллевелин принесла мой халат, и я надела его, вдруг застыдившись, что выскочила из спальни почти неодетой. Папа осторожно спросил, как я себя чувствую. Я видела, что он искренне переживает, и сказала, что мне уже лучше. Больше мы ни о чем не говорили, и ужин прошел в тишине. Я съела лишь несколько жалких кусочков, да и то только для виду. И каждым давилась. После ужина миссис Ллевелин отвела меня в спальню и велела раздеться. У меня не было сил возражать. Она набрала для меня ванну и сама вымыла мне голову. Сидеть в теплой воде было приятно, и я совсем не стеснялась своей наготы. Потом я стояла на коврике и дрожала, как ребенок. Миссис Ллевелин ласково вытерла меня полотенцем и заставила надеть чистую ночную рубашку. Мы вернулись в мою комнату, она усадила меня перед трюмо и расчесала мне волосы. Я была благодарна ей за доброту и заботу, тем более что она воздержалась от комментариев и назиданий. Она уложила меня в постель и пожелала спокойной ночи. Надо было сказать ей «спасибо», но я не смогла выдавить из себя ни единого слова. И все это время Ребекка неустанно язвила в мой адрес. Я сто раз ей сказала, что и без нее знаю, что я – никчемное ничтожество, но ей, кажется, нравилось изобретать все более изощренные способы, чтобы донести до меня эту мысль. Но сильнее всего меня задевало ее обиженное возмущение. Я тяну ее вниз. Без меня она бы вовсю наслаждалась жизнью. Если бы не я, она уже давно завалилась бы в койку с красавчиком Томом (иногда она выражается очень грубо). Я извиняюсь и обещаю, что в следующий раз буду молчать. Она отвечает, что из-за моего идиотского выступления следующего раза уже не будет и что без меня ей было бы лучше. Я не возражаю. Мне самой без меня было бы лучше. Этот внутренний диалог продолжается постоянно, лишь с незначительными вариациями. Сон – мое единственное убежище от ее непрестанных нападок. Я ее ненавижу, и, хотя не говорю об этом прямо, она как будто читает мои мысли. «Ты думаешь, что ненавидишь меня, а на самом деле ты ненавидишь себя, глупая бесхребетная курица». Она регулярно доводит меня до слез, что лишь дает ей дополнительный повод для насмешек. Кажется, остается единственный способ избавиться от нее – последовать ее совету и покончить с собой. Червь, поселившийся у меня в голове, питается этими мыслями. Как червяк, обосновавшийся в яблоке, он растет и жиреет. Если что-то меня и спасает, так только моя всегдашняя лень. Мне не хватает силы воли, чтобы взяться за дело. Любое дело. Летаргия, однако, не может служить уважительной причиной для того, чтобы не покончить с собой. Продолжать свое существование лишь потому, что тебе слишком лень его завершить, – в этом нет ни романтики, ни благородства. Кажется, я оказалась в безвыходном положении: у меня нет ни сил, ни желания жить, но нет и необходимых ресурсов, чтобы покончить с жизнью. Даже в такой беспросветной апатии меня смешит эта ирония судьбы. Жизнь продолжается по умолчанию. Без насильственного вмешательства извне жизнь продолжается, как если бы она была неким объектом, существующим независимо от своего хранителя. Чтобы прервать жизнь, нужна немалая сила воли. Самоубийство (будем называть вещи своими именами) требует определенной решимости. Оно требует тщательного планирования. У меня нет этих качеств. Самоубийство – не для слабаков, а я всегда была слабой. Вот еще одно отличие между мной и Вероникой. Вероника была способна выбрать курс действий и следовать ему до конца. Жалко, что я не такая. В понедельник или, может, во вторник я заставила себя встать с постели. Мне потребовалось столько усилий, чтобы просто умыться и одеться, что я искренне поразилась, как же я раньше совершала все эти подвиги даже не задумываясь. Гораздо проще дождаться, когда вода стечет из ванны и сама испарится с кожи, чем взять полотенце и заставить себя вытираться. Я сидела перед зеркалом, пуховка для пудры в моей руке была тяжелой, как камень. Папа обрадовался, когда я вышла к завтраку. – Как хорошо! Тебе уже лучше! – воскликнул он. – Да, папа. Гораздо лучше. Папа заметил, что мистер Браунли будет рад моему возвращению на работу. Они с миссис Ллевелин за меня беспокоились. Я улыбнулась бледной улыбкой, которая, я уверена, его не обманула. Я знаю, что папа и сам пребывает в печали. Он старается этого не показывать, но я замечаю, как он временами мрачнеет лицом, каким усталым и грустным иной раз становится его взгляд. Я намазала тост маслом и джемом и потихонечку убрала его в сумку, когда папа отвлекся на утреннюю газету. Разумеется, я вовсе не собиралась идти на работу. Но для видимости побрела в сторону автобусной остановки на Элджин-авеню. Уже на подступах к остановке все мои силы иссякли. Я завернула в «Лион» и села за столик, ближайший ко входу. Когда подошла официантка, я вздрогнула, словно меня разбудили от глубокого сна. Это была худенькая девчонка не старше восемнадцати лет, с каштановыми волосами, заколотыми невидимками, чтобы не лезли в глаза. Она говорила с ирландским акцентом. Интересно, подумалось мне, как далеко простираются ее амбиции. Точно ли обслуживание столиков в «Лионе» – это предел ее мечтаний, или, подобно тем провинциальным девицам, что осаждают агентство мистера Браунли, она согласилась бы покрасоваться перед скучающими мужчинами в клубах Сохо? Она была вполне симпатичной, но недостаточно фигуристой. Скорее всего, она найдет себе великодушного парня, которого не отпугнет ее плоская грудь, выйдет за него замуж и променяет свои честолюбивые устремления на пожизненную домашнюю рутину. Она спросила, что я буду заказывать, и я так долго не отвечала, что у нее на лице появилось встревоженное выражение. Она широко распахнула глаза и чуть вытянула вперед шею. Может быть, она решила, что я иностранка и не говорю по-английски. Вспомнив, что надо делать в подобных случаях, я слегка тряхнула головой, словно разгоняя мечтательность, и заказала чайник чая. Только теперь я заметила, что сижу у окна, выставляя себя на всеобщее обозрение. Можно было не опасаться, что мимо пройдет папа (он сейчас редко выходит из дома), но миссис Ллевелин могла бы заметить меня по пути в магазин, и тогда моя хитрость была бы раскрыта. Но теперь уже поздно перебираться за столик в глубине зала. Официантка наверняка удивится, что я пересела, и мне придется выдумывать какое-то объяснение. А если я ничего не скажу, она посчитает меня высокомерной «принцессой», которая полагает необязательным удостоить скромную официантку вежливым объяснением. В такой ранний час почти все столики пустовали. Не было слышно привычного звона столовых приборов и звяканья фарфоровой посуды. Официантки скучали в ожидании посетителей. Одна рассеянно теребила верхнюю пуговицу на блузке. Другая поглядывала на себя в зеркало над прилавком и украдкой поправляла прическу. Под ножку соседнего столика была подложена картонка, чтобы он не шатался. То ли сама ножка была короче, чем нужно, то ли пол был неровным. Я положила ладони на края своего столика и попробовала его покачать. Он стоял крепко. Столики были стандартными, как во всех заведениях «Лиона». Значит, все дело в неровности пола. Которая, кстати, отнюдь не давала повода опасаться, что зданию грозит неминуемое обрушение. Но я почему-то представила, как это будет. Все начинается с легких толчков, в посудных шкафах дрожат чашки и блюдца. Официантки испуганно переглядываются. Посетители отрываются от своих сдобных булочек. По потолку разбегаются трещины. На пол падают куски штукатурки. Один – прямо на голову какой-то женщине, и она валится лицом на стол. Толчки становятся все сильнее. Разбиваются оконные стекла, рушится весь потолок. Официантки кричат и бегут к выходу. Здание оседает. Я теряю сознание, и меня погребает под обломками каменной кладки. На следующий день во всех крупных газетах появляются снимки последствий. Из-под завалов торчит женская нога. Папа видит этот снимок, но у него нет причин подозревать, что погибшая женщина – его дочь, поскольку я в это время должна была быть на работе. Официантка, даже не подозревавшая о нависшей над ней катастрофе, принесла мне заказанный чайник чая и чашку на блюдце. Она заметила, что сегодня прекрасная погода. – Да, – ответила я. – Прекрасная не по сезону. Однако последнее слово как будто застряло между нёбом и языком и заглохло на последнем слоге. Девушка улыбнулась дежурной улыбкой, поскольку моя неспособность договорить даже самое элементарное предложение подтвердила ее догадку, что я иностранка, а значит, меня можно лишь пожалеть. Когда официантка ушла, я тоскливо огляделась по сторонам. Заняться было решительно нечем. Я забыла взять книжку. Будь я мужчиной, я попросила бы официантку купить мне газету, но я никогда не проявляла особенного интереса к текущим событиям в стране и мире, и сейчас было явно не самое подходящее время, чтобы это исправлять. Женщина в жутком бордовом пальто, сидевшая за три столика от меня, то и дело поглядывала в мою сторону. Она отломила кусочек булочки и отправила его в рот. Крошка упала ей прямо на шарф. На ее верхней губе осталась капля варенья, похожая на кровящую ранку. Она что-то сказала своему спутнику, продолжая жевать, и мне было видно, как кусок булочки у нее во рту превращается в размокший мякиш. Как удачно, что я не позавтракала. Иначе меня бы стошнило. Я отвела взгляд. Часы на дальней стене показывали двадцать минут десятого. Все было приглушенным, как бывает, когда лежишь в ванне и погружаешь голову в воду. Я вдруг застеснялась. Мне казалось, что все на меня смотрят. Что я скажу, если меня спросят, почему я тут сижу? Какое может быть правдоподобное объяснение? Я живу близко отсюда. Зачем я вышла из дома, где есть запасы отличных чаев, и сижу в одиночестве в этом кафе, заказав чайник чая за три шиллинга и шесть пенсов, который мне совершенно не хочется пить? Я взяла чайник и налила себе чаю. От него исходил легкий пар и слабый аромат. Я наклонилась поближе к чашке и сделала глубокий вдох. Я люблю чай, но конкретно сейчас желтовато-бурая жидкость показалась мне не более привлекательной, чем моча. Я напомнила себе, что это просто чашка чая. Привычная, уютная вещь. Я подлила в чай молока из крошечного кувшинчика с эмблемой «Лиона» и принялась наблюдать за слиянием двух жидкостей, взвихренных движением моей ложки. Да, вполне неплохой чай. Выпей чаю, сказала я себе. Выпьешь чаю, и все сразу наладится. Но это, конечно, был самообман. Я поднесла чашку к губам. Удивительно, как я раньше пила эту жуткую смесь, причем не только охотно, но и с удовольствием. Я решила, что буду смотреть в окно. Если уж я не могла пересесть за другой столик, то уж точно могла бы следить, не появится ли снаружи миссис Ллевелин. Утренний поток конторских служащих, спешащих на работу, уже успел схлынуть. Настал черед домохозяек, неспешно бредущих в мясную лавку за отбивной мужу на ужин. Домохозяйкам не надо спешить. Их задача на сегодняшний день: купить отбивную. Позже все купленные отбивные будут пожарены и поданы с гарниром из картофеля и капусты. Домохозяйки накроют стол и станут ждать, когда их дорогие мужья вернутся из внешнего мира. Но до вечера еще далеко, а между «тогда» и «сейчас» – ничего. Пустота. Возможно, кто-то из них решит прогуляться по парку или побаловать себя чайником чая в «Лионе». Кто-то сядет читать, кто-то закроет дверь на цепочку, ляжет в супружескую постель и примется ублажать себя руками, вперив взгляд в потолок. Все эти маленькие кратковременные удовольствия преследуют лишь одну цель: хоть как-то отвлечься от тоскливого хода времени. Из окна была видна телефонная будка, откуда я звонила по объявлению мистера Браунли. Рядом с ней остановился мужчина, проверил мелочь в карманах и вошел внутрь. Защемил дверью подол плаща и резко дернул его, чтобы освободить. Ему было лет тридцать пять. Шляпа сдвинута на затылок, словно он ее приподнимал, чтобы вытереть пот со лба, и забыл вернуть на место. Он казался взволнованным. Я наблюдала, как он снял трубку, поднес ее к уху и зажал между плечом и щекой. Правой рукой набирал номер, а левую держал наготове у прорези для монет. Видимо, он звонил кому-то знакомому, потому что помнил номер наизусть. Набирал его без бумажки. Потом взял трубку правой рукой. В ожидании соединения он огляделся по сторонам, как бы желая убедиться, что за ним не следят. За ним не следили. Никто не обращал на него внимания. Он ждал с трубкой у уха. Возможно, он звонил жене – проверить, дома она или нет. Возможно, любовнице – договориться о тайном свидании. Как бы там ни было, где-то в городе в чьей-то квартире в эту минуту настойчиво звонил телефон. Может быть, в комнате никого не было. Или какая-то женщина медлила у аппарата и решала, взять трубку или не взять. Я начала ощущать нарастающее напряжение. Мужчина в будке опустил в прорезь монетку. Я прочитала по его губам слово «алло». Он повторил его трижды, но, очевидно, ответа не было. Он убрал трубку от уха, сердито уставился на нее, словно она была виновата, что ему не удалось дозвониться, и несколько раз с силой ударил ею по наборному диску. Затем аккуратно повесил трубку на рычаг и поправил воротник плаща. Вышел из будки, огляделся по сторонам, словно чтобы убедиться, что его маленький акт вандализма остался незамеченным, и зашагал прочь. На подоле его плаща (в том месте, где его прищемило дверью) осталось грязное пятно. Мой чай остыл. Я поднесла чашку ко рту и притворилась, что пью. Я забыла надеть часы, но все равно взглянула на запястье, сделав вид, что мне надо следить за временем, чтобы не опоздать на назначенную встречу. Меня охватило какое-то странное оцепенение. Я боялась подняться из-за стола. Боялась, что опрокину его и поднимется шум. Официантки засуетятся. Наверняка позовут управляющего, и мне придется платить за разбитую посуду. Весь перед моей юбки пропитается холодным чаем. Прохожие за окном будут отводить взгляды, ускорив шаг. Чем дольше я сидела за столиком, тем сильнее закостеневала. Я смотрела в окно и пыталась решить, сколько времени можно сидеть в кафе с одним мелким заказом, не нарушая приличий. Миссис Ллевелин так и не появилась, и никаких маленьких драм в телефонной будке больше не произошло. Наконец я поняла, что больше не выдержу. Я достала из сумочки кошелек. Он весь измазался мармеладом от тоста, который я припрятала в сумке за завтраком. Я отсчитала монетки на нужную сумму и оставила их на оловянном подносе, предусмотренном специально для этих целей. Я решила не оставлять чаевых. Пусть это маленькое упущение спишут на то, что я иностранка и не знаю здешних обычаев. Как следует сосредоточившись, я сумела подняться из-за стола без происшествий. Когда я вышла на улицу, у меня закружилась голова. Я заставила себя пройти несколько ярдов, надеясь, что со стороны я похожа на человека, который не просто так бродит по улицам, а торопится в определенное место с конкретной целью. Через дорогу я перебежала, не глядя по сторонам, почти надеясь, что меня собьет автобус. Я представила, как лежу на асфальте, а вокруг суетятся прохожие. Симпатичный молодой человек встанет рядом со мной на колени, возьмет меня за руку и скажет, что надо держаться, что «Скорая» уже едет и все будет хорошо. Я улыбнусь ему слабой улыбкой, закрою глаза и усну вечным сном. Я шла по улице как в тумане. Мешала прохожим. У меня в ногах запутался поводок чьей-то собаки. Мне хотелось пнуть это мелкое лохматое чудище. Сама мысль о том, что мне придется слоняться по городу еще много часов, была невыносима. Я присела на скамейку в сквере на Рэндольф-Кресент. Чуть позже на ту же скамейку уселась какая-то старушка. Улыбнулась мне и сказала, что сегодня чудесное утро. Можно было и не отвечать на такое банальное замечание, но я все же заставила себя улыбнуться в ответ и выдавила короткое: «Да». Она сцепила пальцы в замок у себя на коленях и уставилась прямо перед собой. На голые деревья и задние стены ближайших домов. Она носила обручальное кольцо, но было ясно, что ее мужа давно нет в живых. Наверное, эта старушка ходила в сквер каждый день. Возможно, в какие-то дни ей попадались более общительные собеседники, чем я. Мне даже стало немного неловко, что я так невежливо ответила на ее замечание о погоде. Хотелось встать и уйти, но не хотелось обижать ее еще больше. Да и идти было некуда. Через пару минут она достала откуда-то из-под пальто большой бумажный пакет. В пакете лежали хлебные крошки, которые она принялась рассыпать по земле. Буквально через секунду нас окружила стая голубей, как ватага уличных мальчишек, дерущихся за монетку. Они слетались со всех сторон, словно их «наколдовал» Великий Дандо. Я незаметно задвинула ноги подальше под скамейку, стараясь, чтобы мое беспокойство не слишком бросалось в глаза. Голуби, сбившись в плотную кучу, торопились склевать угощение. Один особенно грязный, потрепанный экземпляр застыл на самом краю, не в силах пробиться в толпу собратьев. Он поджимал одну лапку, похожую на усохшую руку. Его перья были взъерошены и казались какими-то маслянистыми. Я легонько качнула ногой, чтобы вспугнуть голубей. Они безразлично и вяло раздались в стороны и снова сбились в тесную кучу почти у меня под ногами. Я отвернулась. Старушка наблюдала за птицами без всякого интереса. И без видимого удовольствия. Она просто сыпала крошки, голуби просто клевали. Каждый занимался своими делами. Чуть погодя она заглянула в пакет и перевернула его вверх дном, высыпая на землю последние крошки. Последняя вспышка активности – и кошмарные птицы исчезли так же быстро, как появились. Остался только взъерошенный голубь с усохшей лапкой. Он стучал клювом в асфальт на дорожке, но все было тщетно. Ему не оставили ничего. Вчера или, может быть, позавчера миссис Ллевелин тихонько постучалась в дверь моей спальни. В последнее время она относится ко мне с добротой, которую я уж точно не заслужила своим поведением по отношению к ней. Я считаю, что это знак. Она знает, что мне недолго осталось жить в этом мире. Я дала ей разрешение войти, и она сообщила, что пришел доктор Элдридж и хочет со мной побеседовать. Вряд ли доктор Элдридж пришел сам, его наверняка вызвал папа. Но я все равно согласилась его принять. Он выждал минут пять перед тем, как войти. Видимо, чтобы дать мне время привести себя в порядок. Я села в постели, подложив под спину подушку, и расчесала пальцами волосы, чтобы придать им какое-то подобие прически. Мне было неловко за мой жуткий вид и за царивший в комнате беспорядок. Я давно не проветривала, и воздух был затхлым. Доктор Элдридж вежливо сделал вид, что ничего не заметил. Он вошел и спросил, не могла ли бы я уделить ему пару минут. Когда я кивнула, он закрыл дверь и прошел чуть дальше в глубь комнаты. Доктор Элдридж был нашим семейным врачом с тех пор, как родители вернулись из Индии. Вполне вероятно, что он присутствовал при моем появлении на свет (мама неустанно мне напоминала, что это были трудные роды), и, наверное, он будет рядом, когда я покину сей скорбный мир. За все время, что я его знаю, он ни капельки не изменился. Не постарел ни на день. Даже его костюм-тройка из темно-серого твида, кажется, был тем же самым, что и в тот раз, когда меня пятилетнюю привезли к нему в клинику с подозрением на свинку. Я не из тех, кто бежит к врачу из-за малейшего чиха. Нас воспитывали в убеждении, что болезнь – это слабость, которой нельзя потакать. Детские простуды считались легким недомоганием, а всякие жалобы на плохое самочувствие неизменно рассматривались как притворство. Вот почему я так мало общаюсь с доктором Элдриджем. Однако его присутствие вселяет уверенность. Я ни капельки не сомневаюсь, что, если скажу ему о своих мыслях о самоубийстве, он только подожмет губы и неодобрительно поцокает языком. Он подошел к окну. – Давайте-ка впустим немного света, – сказал он и раздвинул шторы. Я удивилась, что на улице так светло. Я потеряла всякий счет времени. Он присел на краешек кровати. – Ваш отец говорит, что вам нездоровится. Я притворилась, что не понимаю, о чем он говорит. – Это просто усталость. Обычные женские недомогания. У меня всегда так, каждый месяц. Доктор Элдридж лишь тихо фыркнул. Если я думала смутить его упоминанием о ежемесячных женских недомоганиях, то я просчиталась. – В любом случае, раз уж я здесь, то давайте я вас посмотрю. Мы же должны убедиться, что все в порядке, да? Он положил пальцы мне на запястье. На то самое место, по которому я никогда не решусь полоснуть бритвой. Он достал из кармана часы и дождался, когда секундная стрелка дойдет до двенадцати. Мне было приятно ощущать легкое прикосновение его пальцев. Я с трудом подавила желание накрыть его руку ладонью. Секунд через тридцать он отпустил мою руку и молча кивнул своим мыслям. Потом достал из большой кожаной сумки какой-то прибор с широкой брезентовой лентой, какими-то трубками и коробочкой с круглой шкалой. Сказал, что сейчас мы измерим давление. Затем обернул мою руку брезентовой лентой, закрепил ее на липучке и принялся накачивать воздух, сжимая и разжимая резиновый шарик на конце одной трубки. Лента надулась, плотно сжав руку. – Будет немного давить, но вы уж потерпите, – пробормотал доктор Элдридж. Пока лента сдувалась, он безучастно смотрел на измерительную шкалу. Затем снял с меня ленту, убрал прибор в сумку, достал стетоскоп и попросил меня расстегнуть на груди ночную рубашку. У меня из-под кожи торчали ребра. Доктор вставил стетоскоп в уши и прижал к моей груди металлическую головку. Она была очень холодной. Его лицо оказалось буквально в нескольких дюймах от моего. Я видела сетку лопнувших сосудов у него на щеках. Ощущала на коже тепло его дыхания. От него пахло крепким табаком и карболовым мылом. Его лицо оставалось таким безмятежным, словно он слушал концерт Шопена. Моя рука так и лежала на одеяле ладонью вверх. Я повернула ее и легонько коснулась кончиками пальцев плотной брючной ткани у него на бедре. Он попросил меня сделать глубокий вдох. А потом, будто очнувшись от дремы, резко выпрямился и подался назад. – Хорошие новости: вы еще живы, – объявил он. Я издала сдавленный звук, который, наверное, был похож на смешок. – Можно мне послушать? – спросила я. Он чуть склонил голову набок и поднял брови, но все же снял стетоскоп с шеи и вручил его мне. Как только я вставила его в уши, все доносившиеся с улицы звуки затихли. Доктор Элдридж снова прижал металлическую головку к моей груди. Я накрыла его руку ладонью и услышала, как стучит мое сердце. Оно билось как ни в чем не бывало. Я затаила дыхание и слушала его ровный, убаюкивающий стук. Я так любила его, свое бедное сердце. Оно все-таки билось, оно выполняло свою работу, несмотря на никчемность своей хозяйки. Оно не заслуживало такой доли. Ему нужен кто-то получше, чем я. Доктор Элдридж за мной наблюдал. Наверное, только совсем маленькие детишки просят его дать «послушать в трубочку». Я вернула ему стетоскоп. Не знаю, почувствовал он или нет, что за эти секунды между нами что-то произошло. Это моя всегдашняя проблема. Почему-то мне кажется, что другие должны чувствовать то же, что чувствую я. Но у меня никогда не получалось понять, точно ли они что-то чувствуют. Хотя с доктором Элдриджем все было ясно. Для него это обычная рутина. Он проводит привычные процедуры, которые проводил уже тысячи раз. Он убрал стетоскоп в сумку, но остался сидеть. – Теперь что касается вашей усталости, – сказал он, причем произнес слово «усталость» чуть ли не по слогам, словно это было иностранное слово, которое он никогда раньше не слышал. – Расскажите о ней поподробнее. Я не стала ему говорить, что, когда просыпаюсь с утра (или днем, или вечером, или когда бы то ни было), одеяло кажется таким тяжелым, что у меня просто нет сил его сбросить. Я не стала ему говорить, что вся моя жизнь лишена цели и смысла и вряд ли что-то изменится в будущем. У меня нет никаких перспектив. Я не стала ему говорить, что, когда я представляю (с трудом), как приятно мне было бы в последний раз ощутить кожей солнечное тепло, при одной только мысли о том, чтобы выйти на улицу, меня сразу же одолевает невыносимая слабость. Я сказала, что все не так страшно. Просто я глупая и к тому же ленивая. Со мной все в порядке. Уже через пару дней я буду свеженькая, как огурчик (я действительно употребила этот идиотский фразеологизм). Я извинилась за беспокойство. Мне очень жаль, что ему пришлось ехать ко мне, бросив другие дела. Доктор Элдридж уверил меня, что я не причинила ему никакого беспокойства. Он смотрел на меня доброжелательно и спокойно. Мне хотелось, чтобы он сказал, что я говорю ерунду. Мне хотелось, чтобы он сказал, что я серьезно больна и поэтому нуждаюсь в длительном и непрерывном лечении. Доктор Бретуэйт сразу распознал бы обман. Но доктор Элдридж не распознал. Он поджал губы и медленно кивнул. Потом подхватил свою сумку и поднялся на ноги. – Старайтесь больше двигаться, – сказал он. – Ходите гулять. Мы все временами испытываем усталость. Но не следует целыми днями валяться в постели. И вам надо есть. Вы очень худая. С тем он и ушел. Мне хотелось, чтобы он остался. Я разрыдалась, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал. Ребекка прошипела мне на ухо, что я жалкая курица. Теперь уже поздно лить слезы. Меня никто не услышит. Я представила, как тревожится папа. Сидит внизу как на иголках, ждет заключения врача. Доктор Элдридж скажет ему, понизив голос, что не нашел у меня никаких признаков заболеваний, по крайней мере, с физиологической точки зрения. Он задаст ряд вопросов, и папа ответит, смущаясь от моего имени. Нет, она не выходит из дома. Она почти ничего не ест. У нее нет подруг. Через пару минут внизу хлопнула входная дверь. Значит, доктор ушел. Я решила еще раз сходить к доктору Бретуэйту. В последний раз. Это была идея Ребекки, и у меня не хватило сил ей возразить. Когда я проснулась сегодня утром, Ребекка пребывала в боевом настроении. Ее терпение лопнуло. Я, может быть, и махнула на себя рукой, но она – нет. Так просто нечестно, сказала она. Я была с ней согласна. И вправду нечестно. Почему Ребекка должна страдать из-за моих ошибок? Она пыталась меня растормошить, вывести из оцепенения. Я напомнила ей, как она меня обзывала плохими словами. Она извинилась. Она тогда говорила со зла. Но ее тоже можно понять. Она же привязана к такой мямле, как я. Кому такое понравится? Я отбросила одеяло и села, опустив ноги на пол. Шершавый ковер неприятно царапал босые стопы. Я надела халат, валявшийся на полу у кровати. В нос ударил противный запах из моих собственных подмышек. Я подошла к окну и раздвинула шторы. Снаружи шел дождь. Ну и что? – сказала Ребекка. Маленький дождик еще никому не навредил. Она велела мне принять ванну. В коридоре мне встретилась миссис Ллевелин. Она удивленно уставилась на меня и вдруг улыбнулась. Ребекка вежливо попросила ее набрать ванну. Раньше они никогда не встречались, но миссис Ллевелин подчинилась без возражений. – Конечно, милая, – сказала она. Я сидела на унитазе с опущенной крышкой, пока миссис Ллевелин набирала для меня ванну, периодически проверяя температуру воды рукой, как для ребенка. Когда все было готово, Ребекка поблагодарила ее таким тоном, что сразу стало понятно: ее присутствие больше не требуется. Я разделась и забралась в ванну. Положила на лицо мочалку и погрузилась в воду по уши. Вода была теплой, приятной. Можно было бы легко соскользнуть еще ниже, уйти под воду с головой, но Ребекка заставила меня сесть, намылить мочалку и как следует растереться. Особенно в зоне подмышек и интимных местечек. Ребекка следила за своей внешностью. В отличие от меня она бы никогда себя так не запустила. И она вовсе не собиралась нежиться в теплой мыльной воде. Она велела мне выйти из ванны и так яростно растерла меня полотенцем, что у меня покраснела кожа. Я подумала, что миссис Ллевелин наверняка сказала папе, что я встала с постели. Я решила составить ему компанию за завтраком. Надела халат и спустилась в столовую. Папа сидел на своем обычном месте во главе стола и очищал вареное яйцо. – Доброе утро, – сказал он, увидев меня. – Рад, что ты встала. Как я понимаю, нам уже лучше? – Гораздо лучше, – ответила ему Ребекка. Говори за себя, мысленно огрызнулась я. – Прекрасная погода для уток, – добавила она.