Папа удивленно взглянул на нее. Он посолил очищенное яйцо и принялся намазывать маслом тост. Ребекка сказала, что тоже будет яйцо. Даже два. Я сама никогда не ела на завтрак вареные яйца, но папа тут же выскочил из-за стола, бросил салфетку на сложенную газету, подошел к двери в кухню и велел миссис Ллевелин сварить еще два яйца. Ребекка, не знавшая о том, как трудно нам с папой поддерживать разговор, была не готова к напряженному молчанию, воцарившемуся за столом на все время варки яиц. Впрочем, она не особенно тяготилась этим молчанием. Она намазала маслом тост, разрезала его на четыре треугольных кусочка и начала есть. Папу, кажется, вовсе не удивило столь нехарактерное для меня поведение. Ребекка спросила, какие у него на сегодня планы. – Планы? – переспросил он. – Утром я собирался разобрать почту, ответить на письма. – Очень важно, когда тебе есть чем заняться, – сказала она. Несомненно, это замечание было адресовано мне. Папа согласно кивнул. Я сказала Ребекке, что, если она не уймется, я сейчас же вернусь в постель. Прежде чем она успела мне возразить, миссис Ллевелин принесла яйца. Отличный повод прервать натужную светскую беседу. Ребекка очистила яйца, густо намазала маслом еще два тоста, выложила на каждый по яйцу и размяла их вилкой. Ребекка, как я понимаю, совсем не тревожилась о своих бедрах. Папа смотрел на нее с явным недоумением. Она улыбнулась ему и откусила большой кусок тоста с яйцом. Жидкий желток капнул ей на халат, но она даже и не заметила. Я взяла салфетку и попыталась вытереть пятно. После завтрака мы с Ребеккой вернулись в нашу комнату. Ребекка сказала, что сама выберет мне наряд. Я с облегчением передала ей командование. Она начала было меня упрекать, что я одеваюсь как клуша, и совершенно не слежу за модой, но тут же умолкла, вовремя сообразив, что она все еще сильно зависит от моей воли. Она по-дружески объявила, что в ближайшее время нам надо будет пройтись по магазинам вдвоем. Я ответила, что я только за. Несмотря ни на что, мне было приятно, что она хочет со мной подружиться. Может быть, я не такая уж и недотепа. Она выбрала белую блузку и серый твидовый костюм. Я осталась довольна. Это был тот же самый наряд, который я выбрала для ее первого визита к доктору Бретуэйту. Она иногда забывает, что без меня ее не было бы вовсе, но, раз уж мы (в кои-то веки) сумели поладить, я решила, что сейчас лучше об этом не напоминать. Если бы не Ребекка, я до сих пор валялась бы в постели, как никчемная лентяйка, которой я, собственно, и была. Пусть лучше всем заправляет Ребекка. Насчет Бретуэйта она тоже была права. В отличие от легковерного доктора Элдриджа, одурачить Коллинза Бретуэйта совсем непросто. Если я до сих пор ему сопротивлялась, то исключительно из упрямства. У меня было стойкое ощущение, что мне может помочь только Бретуэйт и что надо последовать любому его совету. Я надела белье и уселась перед зеркалом. Посмотрела на знакомые вещи, в беспорядке разложенные на трюмо: набор щеток для волос с ручками, украшенными камеями; маленькая жестяная шкатулка, купленная на каникулах в Торки, когда я была совсем маленькой (теперь я храню в ней заколки); флакон духов «Шанель № 5», которыми я раньше душилась в надежде, что хоть какой-то мужчина хотя бы раз сделает мне комплимент, что от меня хорошо пахнет. Я расставила все аккуратнее и приступила к утреннему макияжу. Нанося пудру на щеки, я наблюдала, как я исчезаю. Немного румян – и вместо меня в зеркале появилась Ребекка. Она мне улыбнулась, и я улыбнулась в ответ. Я накрасила тушью ресницы. Накрасила губы красной помадой, которую приобрела специально для Ребекки (для меня она слишком яркая). Ребекка, похоже, осталась довольна моими стараниями. Она выглядела потрясающе. Она неспешно оделась и оглядела себя в большом зеркале на обороте дверцы платяного шкафа. Она была готова к выходу. Я попросила лишь об одном: дать мне десять минут, чтобы записать в тетрадь несколько строк. Мы не записывались на прием к доктору Бретуэйту, так что можно было прийти к нему в любое время. Ребекка не стала спорить. Я уселась за письменный стол и открыла ящик, где храню эти тетради. Теперь я закончила, и нам, наверное, пора выходить. Думаю, здесь это будет моя последняя запись. Бретуэйт V: Последний побег Последние годы жизни Бретуэйт провел в родительском доме на Уэстлендс-роуд в Дарлингтоне. После смерти его брата Джорджа в 1962 году дом пустовал, и продать его не удалось. К 1970 году авторские отчисления за продажи двух книг Бретуэйта почти полностью прекратились, а сам Бретуэйт окончательно исчерпал запасы терпения тех, кто был готов одолжить ему денег на оплату аренды жилья или покупку спиртного. Последние месяцы в Лондоне он жил в дешевых пансионах, где приставал к женщинам с непристойными предложениями и изводил всех, оказавшихся в зоне слышимости, возмущенными речами о снобах-издателях, тухлом столичном истеблишменте и «этом мудиле Лэйнге». Его регулярно просили съехать. В письме к Эдварду Сирсу в январе 1971 года Бретуэйт писал, что Лондон «себя исчерпал» и он собирается начать новую жизнь где-нибудь в другом месте. Он решил взяться за сочинение романа, как предлагал Сирс, и просил выплатить ему аванс. Сирс не поверил ни единому слову, но его грела мысль о предстоящем прощании с Бретуэйтом, и он на радостях послал ему чек на 50 фунтов. Он надеялся, что на этом его общение с Бретуэйтом благополучно закончится. Бретуэйт уехал из Лондона в Дарлингтон 4 февраля 1971 года, в свой сорок шестой день рождения. Смутьян и мятежник, проповедник «вечной революции своего «я» в итоге вернулся к тому же, с чего начинал. В 1971 году Дарлингтон и Лондон с его контркультурой, привычной Бретуэйту, разделяло не только 250 миль географического расстояния. Дарлингтон так и остался традиционным северным городом тяжелого машиностроения и трикотажной мануфактуры. Согласно планам послевоенного градостроительства в историческом центре снесли часть застройки, чтобы освободить место для новой системы кольцевых дорог, но в целом город практически не изменился с тридцатых годов. За исключением длины женских юбок, легендарные «бушующие шестидесятые» никак себя не проявляли. К новомодным идеям здесь относились с обычным северным флегматизмом. Дарлингтон как будто застыл в прошлом. Для кого-то возвращение в родной город может стать поводом для радости, но для Бретуэйта это было «равносильно признанию поражения». Если он опасался, что местные будут над ним насмехаться из-за столь унизительного падения после взлета, то его опасения оказались напрасными. В Дарлингтоне никто и не знал, кто он такой. У него не было ключей от дома на Уэстлендс-роуд, и, чтобы войти внутрь, ему пришлось разбить окно у задней двери. Женщина из соседнего дома, миссис Агнес Белл, позвонила в полицию с сообщением о краже со взломом. По вызову прибыл местный констебль Фред Херст. Он постучался в переднюю дверь, и ему открыл человек, с виду – вылитый бомж. «Я Артур Коллинз Бретуэйт, – объявил он. – И это мой дом». Он попросил Херста подождать на крыльце, ушел в дом и вернулся минут через десять с водительскими правами. Само по себе это еще ничего не доказывало, но, несмотря на свой неопрятный вид, Бретуэйт вел себя как хозяин, а не как посторонний грабитель, и Херст ушел восвояси. На следующий день он позвонил миссис Белл и сказал, что полиция провела надлежащую проверку и предполагаемый взломщик на самом деле является законным владельцем дома. Расстроенная своей ошибкой, она пошла к Бретуэйту, чтобы извиниться. Еще два-три года назад Бретуэйт сразу послал бы ее далеко и надолго, а теперь выслушал с искренним любопытством, неловко переминаясь с ноги на ногу. Он представился как Артур и объяснил, что этот дом принадлежал его отцу. «Он, знаете ли, застрелился. Старый дурак». Миссис Белл, ныне вдова, до сих пор проживает на Уэстлендс-роуд в Дарлингтоне. Я ей позвонил, и она была рада рассказать о своем бывшем соседе, которого до сих пор вспоминает со смесью нежности и жалости. Когда она познакомилась с Бретуэйтом, ей еще не было тридцати. В молодости она была стройной и вполне симпатичной. В первый день их знакомства она пришла к Бретуэйту в грязном переднике – просто не сообразила переодеться, – и под его пристальным взглядом ей стало неловко. «У него был удивительный взгляд, – вспоминала она. – Я не встречала никого с таким взглядом». Бретуэйт уверил ее, что извиняться не надо. На самом деле это ему следует извиниться, что он ее напугал. Миссис Белл сказала, что это очень великодушно с его стороны, и пригласила его на ужин, раз уж они теперь будут соседями. Бретуэйт поначалу отказывался, но все-таки дал себя уговорить. Тем более что у него дома не было ничего съестного. Ужин не удался. Бретуэйт принес с собой сумку, набитую бутылками с темным элем, но не отдал их хозяевам в качестве приветственного подарка, а все время держал сумку у ног и потягивал пиво, что называется, в одно лицо. Агнес изо всех сил старалась поддерживать разговор. Она работала библиотекарем на полставки в младшей школе в Кокертоне. Ее муж Роберт служил бухгалтером на трикотажной фабрике «Патонс и Болдуинс» – одном из крупнейших промышленных предприятий в Дарлингтоне. У них было двое маленьких сыновей, Питер и Эндрю, которых к приходу Бретуэйта уже уложили спать. Их дом был обставлен уютно и современно. Беллы принадлежали к тому поколению, которое активно стремилось сбросить с себя добродетельный аскетизм послевоенных лет. Для них, детей Макмиллана и Уилсона, революция означала не взлом дверей восприятия, а беспрепятственный доступ к покупкам в рассрочку, ознаменовавший новую эпоху потребления. «Приобретая дорогие вещи, – довольно злобно писал Бретуэйт, – Беллы так эффективно подавляли свою экзистенциальную и сексуальную неудовлетворенность, что даже не понимали, что они оба духовно мертвы: это были самые счастливые люди из всех, кого мне довелось знать». Агнес расстаралась и приготовила разнообразные замысловатые закуски, и Бретуэйт жадно набросился на угощение, поданное в гостиной. Также он не отказался от хереса и не стеснялся подливать себе из бутылки, стоявшей на низком журнальном столике. Когда Агнес ушла в кухню, чтобы проследить за горячим, мужчины не знали, о чем говорить. Роберт был страстным футбольным болельщиком; Бретуэйт совершенно не интересовался спортом. Роберт спросил, чем занимается Бретуэйт, и тот лишь неопределенно повел рукой. Он вообще говорил мало, но все же высказался, что Агнес «красивая баба». Роберт ответил смущенным «спасибо». Для него стало большим облегчением, когда Агнес вернулась в гостиную и объявила, что ужин готов. Стол был накрыт в маленькой столовой, что примыкала к кухне и соединялась с ней прорезанным в стене окошком. Агнес приготовила coq au vin[29] и сообщила Бретуэйту, что это французское блюдо. Они с Робертом собирались свозить сыновей во Францию, когда те чуть-чуть подрастут. Очень важно, сказала она, чтобы у подрастающего поколения была возможность познакомиться с иностранной культурой. Тут Бретуэйт наконец разговорился. Может быть, потому, что поел, или выпил слишком много эля, намешанного с хересом, или просто потому, что разговор случайно коснулся темы, которая была ему интересна. Следующие полчаса Бретуэйт развлекал Беллов рассказами о своих похождениях во Франции после войны, в том числе – о многочисленных сексуальных победах. После одного особенно пикантного эпизода Роберт запротестовал, что подобные разговоры не стоит вести в присутствии его супруги. Бретуэйт посмотрел на него, изобразив искреннее изумление. «У вас двое детей, – сказал он. – Наверняка было время, когда она и сама была очень не прочь хорошо пошпилиться». Агнес разрядила обстановку, начав убирать со стола. Бретуэйт беззастенчиво разглядывал ее в упор. Она ушла в кухню готовить десерт, тихонечко напевая себе под нос. Мужчины сидели в молчании. Вернувшись за стол, Агнес завела разговор о переменах, произошедших в городе, пока здесь не было Бретуэйта. Бретуэйт сказал, что он никаких перемен не заметил. В какой-то момент Роберт поднялся наверх, чтобы проверить, как спят сыновья. Бретуэйт повернулся к Агнес и пристально посмотрел на нее. Она почувствовала, что краснеет. Затем Бретуэйт вроде как извинился. Он не хотел никого оскорбить или обидеть, он просто отвык находиться в вежливом обществе. Агнес уверила его, что она совсем не обиделась. Ей очень приятно принимать у себя такого образованного, искушенного гостя. Он, наверное, считает их с мужем дремучими провинциалами. Бретуэйт ответил, что нет. Он так не считает. Вечер закончился достаточно миролюбиво, но Беллы больше не приглашали к себе Бретуэйта. Старый дом Бретуэйтов на Уэстлендс-роуд находился в запущенном состоянии. На крыше не хватало нескольких черепиц, дождевая вода просочилась на чердак, и потолки на втором этаже заметно просели. Размокшая штукатурка осыпалась на пол в коридоре, и ковер прогнил насквозь. Обои на лестничной клетке отслаивались от стен. Весь дом пропах плесенью и сыростью. Кроме родительской спальни Бретуэйт пользовался только кухней, которую обогревал примусом. В первые месяцы в Дарлингтоне он пил по-черному. Редко когда поднимался с постели раньше полудня. Завтракал сигаретой и глотком виски, бутылку с которым всегда держал рядом с кроватью и старался не допивать до конца вечером накануне. В доме не было горячей воды, так что гигиенические процедуры сводились к минимуму. Одежду Бретуэйт не стирал никогда. Он совсем исхудал. Все вечера он проводил в пивной на Хай-Нортгейт. Сидел за столиком в дальнем углу, пил крепкое пиво, кружку за кружкой, и тупо таращился в одну точку. Он выглядел как опустившийся бомж, но у него были деньги, так что владельца питейного заведения, Брайана Армитеджа, ничуть не смущало присутствие такого клиента. Бретуэйт не проявлял враждебности по отношению к другим посетителям паба, но и не участвовал в обсуждениях новостей или местных сплетен. Его тоже никто не трогал: сидит человек, и пусть сидит. По дороге домой он запасался сардинами в банках и консервированным персиковым компотом в бакалейной лавке на Норткот-Террас. Потом сидел у себя в кухне до поздней ночи, устроившись на диване, который перетащил из гостиной, читал книги и пил виски. Иногда засыпал прямо в кухне, иногда добирался до спальни на втором этаже. «От меня ничего не осталось, во всех смыслах слова, – писал он позднее, сравнивая себя с бестелесным голосом из романа Сэмюэла Беккета «Безымянный», потоком сознания, оторванного от реальности физического мира. – Это было своего рода освобождение. Я не думал вообще ни о чем, кроме физического выживания. И все-таки, несмотря на все попытки утопить разум в алкоголе, он продолжал беспрестанно меня донимать. Он никак не желал отключаться». Но весной все изменилось. «Я проснулся однажды в апреле, – писал Бретуэйт, – и увидел луч света, проникший через неплотно задернутые шторы. Я оглядел комнату. Все вокруг было грязным. Стены в пятнах. Ковер в пятнах. Постель тоже в пятнах. Я сам весь в грязи. Я спустился на кухню. Пол заставлен пустыми бутылками. В углу свалена куча консервных банок. В мусоре копошились мыши. Мне стало противно и мерзко от себя самого. Кажется, я окончательно опустился». В тот же день или чуть позже Агнес Белл поняла, что в соседнем доме идет генеральная уборка. Сначала в маленьком дворике перед домом появились коробки с пустыми бутылками и прочим мусором. Потом Бретуэйт вынес на задний двор всю старую мебель и разрубил ее топором. Он хотел ее сжечь, но она отсырела и не загоралась. Еще почти месяц обломки лежали на улице, напоминая обветшавшую скульптуру. Затем Бретуэйт принялся расчищать заросший сад и часто работал с утра до вечера, почти без перерывов. Агнес подходила к забору, разделявшему их участки, и беседовала с Бретуэйтом. Иногда приносила ему чашку чая. Бретуэйт был рассеян и отвечал невпопад, но держался достаточно дружелюбно и не отпускал никаких сальных шуточек. Однажды он спросил у Агнес, знала ли она его отца, но она покачала головой. Кажется, он огорчился, когда Агнес сказала, что не помнит скобяную лавку на Скиннергейт. Она была слишком юной. «Отец гордился этим домом, и посмотри, что с ним стало теперь», – сказал Бретуэйт и продолжил срезать сорняки. Как-то утром в субботу Агнес увидела Бретуэйта на крыше. Он пытался восстановить недостающую черепицу. Она испугалась, что он упадет, и попросила Роберта подержать ему лестницу. Хоть и с большой неохотой, тот все-таки выполнил просьбу жены. «Ты пришел держать лестницу или хочешь, чтобы я грохнулся?» – крикнул ему Бретуэйт. Когда мебель на заднем дворе окончательно высохла, Бретуэйт ее сжег, а на освободившемся месте поставил маленький столик и стул. В течение нескольких месяцев миссис Белл наблюдала, как ее сосед (часто голый по пояс) часами сидит за столом во дворе, сгорбившись над пишущей машинкой. Однажды она спросила, что он сочиняет, и он ответил: «Трагедию. Кровавую жизненную трагедию». Машинописная рукопись «Я сам и прочие незнакомцы» составляет почти 500 страниц. Даже переживая упадок, Бретуэйт не сомневался в своей гениальности. Его падение объяснялось не собственной несостоятельностью, а исключительно происками врагов, полных решимости его уничтожить. Он утверждает, что это естественная реакция. Чтобы истеблишмент удержал свои позиции, «те, кто заинтересован в сохранении статуса, должны уничтожить всех оппозиционеров. Это справедливо, – пишет он, – для каждой тоталитарной системы, и политической, и психической». Возможно, в этом наблюдении есть доля истины, однако оно подтверждает, что свойственная Бретуэйту завышенная самооценка никуда не делась. На самом деле все было проще: несмотря на свою кратковременную известность, он никогда не был достаточно значительной фигурой, чтобы кто-то стал затевать против него масштабную организованную кампанию, хотя он сам был уверен, что в этом крестовом походе объединились полиция, пресса и государственная правовая система, а также отдельные личности вроде Эдварда Сирса, Ричарда Аарона и, конечно, Ронни Лэйнга. Никто не избежал его язвительной ярости. Дирк Богард, которому он во многом обязан своим успехом, обозначен в его мемуарах «пустым человеком, настолько тщеславным и претенциозным, что его самого как бы и не существует». Сирс – «жалкий трус, как все гомики; посредственность, нападающая на других, чтобы отвлечь внимание от своих собственных слабостей и недостатков». Но самые гадкие колкости Бретуэйт, разумеется, приберегает для Лэйнга: «Вот он восседает на своей куче навоза, как на Парнасе, и подхалимствующие приспешники лакают его мочу, словно марочное шампанское». «Я сам и прочие незнакомцы» получилась бессвязной, местами напыщенной, полной беззастенчивых самооправданий и бесцеремонной по отношению к фактам. Тем не менее, в каком-то смысле, это лучшая книга Бретуэйта. Когда он не сводит счеты с обидчиками и не похваляется собственным интеллектом, его мемуары становятся по-настоящему увлекательными. Это прекрасный образчик так называемой беллетризованной автобиографии. Воспоминания из детства и описания поездки во Францию очень лиричны и выразительны. Отрывки о клинике в Нетли буквально пышут негодованием, в кои-то веки оправданным. Возможно, Эдвард Сирс не зря предлагал Бретуэйту взяться за художественный роман. Рассказывая о работе в скобяной лавке отца, Бретуэйт вспоминает не только свое раздражение, когда его постоянно шпыняли и ругали за малейшие ошибки, но и приятные тактильные ощущения: как сжимаешь в ладони слегка изогнутую рукоять топора, чувствуешь тяжесть кованой стали. «Когда держишь в руке топор, – пишет он, – сразу хочется им замахнуться. Инструменты ручного труда призывают к действию, подобающему настоящему мужчине. Махать топором – это вам не бумагу марать». Вспоминая, как старшие братья его избивали, он им даже сочувствует: «Я совершил тяжкий грех. Я был умным очкариком, они – тупыми громилами. Вряд ли стоило ожидать, что они будут внимать гласу разума». Братья лупили его с ведома и молчаливого одобрения отца, который, «вероятно, считал, что из меня, умника, надо повыбить всю дурь». На протяжении всей книги периодически возникает мотив необходимости спрятаться, как в прямом, так и в метафорическом смысле. Бретуэйт утверждает, что его самое раннее воспоминание из детства было таким: он притворяется спящим в своей кроватке в спальне родителей, а его отец, вернувшись из паба, принуждает мать к близости. Она возражает, что они разбудят Артура. Но когда она тихонько зовет его шепотом, чтобы проверить, спит он или нет, он еще крепче зажмуривает глаза. Он лежит, замерев в темноте, слушает хриплое дыхание отца и чувствует себя соучастником насилия над матерью. И даже не важно, реальное это воспоминание или детская выдумка. Эпизод показателен сам по себе: даже в четырехлетнем возрасте Бретуэйт учился скрывать свое присутствие. Однажды, когда ему было тринадцать или четырнадцать лет, он выкрал из шкафа в родительской спальне мамину ночную рубашку и унес к себе в комнату. Надел ее и занялся мастурбацией. Бретуэйт очень подробно описывает свои ощущения: аромат мягкой фланели как будто сближал его с матерью. Возможно, кому-то это покажется непристойным, но тут надо помнить, что речь идет о совсем юном мальчишке, которого бросила мать и который не знал, как еще можно дать выход своим переживаниям. Позже он разрезал подкладку в передних карманах брюк, чтобы ему было удобней тайком мастурбировать, наблюдая за девушками на речной набережной. «Мне и в голову не приходило, – пишет Бретуэйт, – что можно было бы подойти познакомиться с кем-то из этих девушек, пригласить на прогулку или в кино, чего мне, собственно, и хотелось. Но в семье меня приучили считать себя конченым уродом, недостойным любви и участия, так что я научился скрывать свои чувства». Когда читаешь подобные откровения, сразу становится ясно, откуда проистекают все неприятные качества Бретуэйта, развившиеся позднее: его неспособность воспринимать других мужчин не иначе как соперников; его чудовищное самомнение; его пренебрежительное отношение к женщинам. Все происходит из обычного страха быть отвергнутым. Самые счастливые воспоминания Бретуэйта связаны с поездкой во Францию. «Жить в другой стране, говорить на другом языке, быть другим человеком… И вот тогда, став другим человеком, я впервые почувствовал себя собой». Ему нравилось ощущение товарищества, что царило в бригаде сборщиков винограда. Нравилась усталость, разливавшаяся по телу после целого дня простого ручного труда. Нравилось, как солнце пекло ему спину. Нравился солоноватый вкус пота на верхней губе. Нравилось пить молодое вино за обедом и слушать французские анекдоты, которые он понимал только наполовину. И больше всего ему нравились свободные нравы и легкие связи. «Я понял, что секс – это не акт завоевательной агрессии, не что-то такое, что мужчина делает с женщиной, а обоюдно приятное действие для удовольствия двух человек, независимых друг от друга и не обязанных друг другу ничем». Когда читаешь его описания рыжевато-ржавой земли Прованса и запахов лимонов, лаванды и свежего навоза, кажется удивительным – и, возможно, трагичным, – что он вообще вернулся в Англию. Он не пишет подробности об отдельных клиентах. Может быть, потому, что все подробности уже были описаны в «Антитерапии». Но скорее всего потому, что ему просто наскучило слушать, как состоятельные лондонские умники рассказывают о своих «дешевых экзистенциальных тревогах». «Если я чему-то и научился, – пишет он, – то только тому, что сколько бы материальных богатств ни имел человек, ему всегда всего мало. Он всегда найдет повод для тяжких страданий. Мы запрограммированы на постоянную неудовлетворенность. Нам всегда хочется большего. Больше мебели, больше бытовых приборов, больше секса, больше любви. Мы хотим того же, что есть у соседа, а сосед хочет того же, что есть у нас. Это стимул для вечного недовольства». Работа психотерапевта («так называемого») оказалась самой легкой на свете. «У меня не было ни единого посетителя, который не понимал бы, в чем заключается его проблема. Мне надо было лишь слушать и наблюдать, а затем изложить свои наблюдения клиенту: озвучить то, что он и так уже знал. По сути, я ничего не делал, однако все как один восхищались моей проницательностью: какой я внимательный, вдумчивый, как я все понимаю. Но я просто слушал. Когда посетитель приходит заранее уверенный, что ты – какой-то гуру, каждое твое слово уже будет наполнено глубоким смыслом. Будучи терапевтом, ты получаешь огромную благодарность за такие высказывания, за которые в пабе получил бы по морде. Когда тебе платят пять гиней в час, каждое твое слово священно. Психотерапия – это не более чем надувательство, злоупотребление доверием». Это довольно циничная точка зрения, с которой категорически не согласятся ни традиционные психиатры, ни современные «консультанты». Также, возможно, она принижает талант Бретуэйта как психотерапевта. Нельзя отрицать, что он умел выявить корневые причины неудовлетворенности своих клиентов и не боялся говорить правду, которой другие могли бы чураться. Когда женщина [пишет Бретуэйт] говорит, что она задыхается от своей нынешней жизни, не нужно быть гением, чтобы предположить, что эту жизнь надо менять. – Но я не могу ничего изменить, – скажет она с отчаянием в голосе. – Почему же не можете? – спросишь ты. – Просто не могу. Все очень сложно. Я в западне. – Если бы вы действительно хотели что-то изменить, вы бы взяли и изменили. – Думаете, я смогу? Людям – особенно женщинам – необходимо получить разрешение со стороны. Они настолько подавлены базовыми структурами семьи, приличия и ответственности, что не способны действовать самостоятельно. Им требуется внешнее дозволение для реализации собственных желаний. А ведь всего-то и нужно, что шагнуть вперед, отказавшись от привязанности к прошлому. Ирония ситуации – он записывал эти соображения, вернувшись в дом детства, – не укрылась от Бретуэйта. «Будь у меня лишние пять гиней, я бы потратил их на консультацию с самим собой, – пишет он. – Но у меня нет лишних денег». Летом 1971 года, когда он писал свою книгу, Агнес Белл заметила в нем перемену. Он стал готовить себе еду, простые, незамысловатые блюда. Он набрал вес. Он по-прежнему пил, но по утрам у него не тряслись руки. Он стал уделять больше внимания гигиене. Он регулярно стирал одежду и развешивал ее сушиться на веревке, протянутой между деревьями во дворе. Если он видел, что Агнес тоже развешивает белье, он всегда ей помогал. Позже, когда Беллы купили стиральную машину, Агнес предложила Бретуэйту отдавать стирку ей, и он не стал отказываться. Взамен он выполнял для нее мелкие работы в саду, по крайней мере, в те дни, когда Роберт был на работе. Иногда, если Агнес надо было сходить в магазин или на почту, она просила «дядю Артура» присмотреть за ее сыновьями. Временами Бретуэйт так погружался в работу, что даже не слышал, как Агнес окликала его через забор. Но чаще все-таки отрывался от пишущей машинки, закуривал и вполне дружелюбно общался с соседкой. Он рассказывал ей о своем дарлингтонском детстве. Агнес призналась, что вышла замуж за Роберта лишь потому, что забеременела. Он хороший муж и хороший отец, но она его не любит. Она много расспрашивала о Лондоне, где была лишь однажды, в свои восемнадцать лет. Бретуэйт сказал, что в Лондоне полно шарлатанов и что здесь, в провинции, ей будет спокойнее. «Но здесь так скучно, – ответила Агнес. – У меня ощущение, что я сижу в клетке». Бретуэйт сказал, что встречал многих женщин в похожей ситуации. Он спросил, что она будет делать, если клетка откроется. Агнес рассмеялась и сказала, что, наверное, запрет дверь изнутри и останется сидеть на жердочке. Хотя они с Агнес общались довольно близко, Бретуэйт не пытался к ней подкатывать. Даже когда она призналась, что иногда у нее возникает желание завести любовника, Бретуэйт сказал, что ей никто не мешает его завести, но не предложил свою кандидатуру. Два или три вечера в неделю Бретуэйт проводил в пивной на Хай-Нортгейт. Он по-прежнему держался особняком, но иногда перекидывался парой слов с другими завсегдатаями заведения. Однажды его пригласили в барную команду по дартсу, где был недобор. Бретуэйт никогда не дружил со спортом, он проигрывал все броски – иногда и вовсе не попадал в доску, – но новые товарищи отнеслись к его проигрышам с пониманием. Он купил в комиссионке подержанную доску для дартса с набором дротиков, повесил ее на заднюю дверь в коридоре и отмерил линию броска. Он тренировался каждый день, по часу утром и вечером. Когда умер один из старожилов «пивной дартс-команды», Бретуэйт был уже достаточно подготовлен, чтобы занять его место. В одном из матчей с командой главных соперников из соседнего паба именно Бретуэйт сделал победный бросок и отпраздновал свой триумф, напоив пивом не только товарищей по команде, но и противников тоже. Брайан Армитедж даже позволил компании сидеть в заведении до утра, что случалось крайне редко. Бретуэйт вернулся домой на рассвете, пьяный в дым, но довольный. «Я уже очень давно не испытывал таких простых удовольствий, – писал он. – Такого чувства товарищества. Меня приняли в компанию мужчин, которые знали меня только по имени и не требовали от меня ничего, кроме способности попасть дротиком по мишени. Я вышел на новый уровень в жизни». В ноябре 1971 года Бретуэйт отправил Эдварду Сирсу машинописную рукопись книги «Я сам и прочие незнакомцы». Со своим всегдашним высокомерием он не потрудился перепечатать рукопись начисто и не удалил уничижительные замечания в адрес Сирса. Сирс распечатал конверт с содроганием, однако честно прочел новый опус Бретуэйта и даже передал рукопись на рассмотрение одному из коллег, чтобы убедиться, что он сам отнесся к ней непредвзято из-за личного предубеждения против автора. Не желая, чтобы Бретуэйт подумал, что его книге не уделили должного внимания, Сирс выждал полтора месяца и только потом написал ответ. Это письмо от 12 января 1972 года сохранилось в архивах. Отказ принять рукопись к публикации был предельно вежливым, но твердым. После сдержанной похвалы «фирменной дерзости» и «колоритному слогу» Бретуэйта Сирс заключил, что «к сожалению, на нынешнем рынке больше нет спроса на подобную литературу». Поэтому он с благодарностью возвращает рукопись автору. Бретуэйт, уже разъяренный задержкой с ответом, позвонил Сирсу на следующий день. Сирс устало выслушал вполне предсказуемую гневную речь. Когда Бретуэйт понял, что его бывший издатель не изменит своего первоначального мнения, он похвастался, что другие издательства готовы оторвать его книгу с руками, но он послал рукопись Сирсу «по старой дружбе, которая, как видно, уже не в цене». Сирс пожелал ему удачи с другими издательствами и бросил трубку. Неизвестно, отсылал ли Бретуэйт рукопись кому-то еще. Если да, то вполне очевидно, что он везде встретил отказ. Книга так и не вышла в свет. Единственный экземпляр рукописи ныне хранится в архивах Даремского университета. Еще через пару недель Бретуэйт написал Сирсу с просьбой прислать ему чек с последними авторскими отчислениями за две предыдущие книги. Никаких отчислений не поступало. Весь тираж «Убей себя в себе» и «Антитерапии» был распродан, и книги больше не переиздавались. Однако Сирс – в качестве жеста доброй воли – прислал Бретуэйту чек на двадцать фунтов. Примерно в то же время Бретуэйт написал Зельде. Он поздравил ее с успехом (у нее вышло уже четыре романа, один из которых, «Короткий ливень», был экранизирован Льюисом Гилбертом) и попросил вернуть 50 фунтов, которые она ему якобы задолжала. Зельда не ответила на это письмо. «Я сам и прочие незнакомцы» завершается так: Я всю жизнь ненавидел Дарлингтон. Ненавидел дома из красного кирпича. Ненавидел булыжные мостовые и вонючие пабы. Ненавидел богатеньких щеголей из Кокертона и вульгарные толпы фабричных рабочих. Ненавидел Джозефа Пиза, глядящего со своего постамента на Хай-Роу. Ненавидел короткое прозвище города: Дарло. Дарло не был мне другом. Дарло был мне врагом. Дарло был тюрьмой, откуда хотелось сбежать. Чтобы сохранить здравый рассудок, надо было бежать. Если не убежишь, то неизбежно впадешь в маразматическую муниципальную гордыню – прибежище тех, кто застрял здесь на всю жизнь. Только теперь, вернувшись в Дарлингтон, я понял, что моя ненависть к этому городу была направлена не по адресу. Дарлингтон не лучше и не хуже любого другого места. Я ненавидел Дарлингтон лишь потому, что сам здесь родился. Я ненавидел не Дарлингтон, я ненавидел себя. От себя я пытался бежать, но не смог. 14 апреля 1972 года Бретуэйт взял в садовом сарае моток веревки и повесился на потолочной балке над первым лестничным пролетом у себя в доме. Заднюю дверь он оставил незапертой, и на следующий день его тело нашла безутешная Агнес Белл. Рукопись «Я сам и прочие незнакомцы» лежала на кухонном столе. Также Бретуэйт оставил короткую записку: Если мое предприятие увенчалось успехом, считайте эту бумажку предсмертной запиской. АКБ.