– Все равно, кажется, собирается дождь, – сказала я, пожав плечами. Роберт как будто меня и не слышал. Он опять углубился в книгу, которую держал вверх тормашками. Я вернулась к своему семейству, и когда села в кресло, никто даже и не посмотрел в мою сторону. Пока меня не было, к ним пришел врач, импозантный мужчина под шестьдесят, с красным лицом и порезом от бритвы у одного уголка рта. Он объявил, что Веронике не нужно никакое лечение, кроме хорошего долгого отдыха. Месяца через два-три она полностью придет в себя. Что-то подобное часто случается с молодыми женщинами, которые слишком усердствуют в жизни. Было не совсем ясно, что означает «что-то подобное», но я не стала уточнять, и папа тоже не стал. Вероника улыбалась блаженной улыбкой, словно гордилась своим излишним усердием в жизни. На обратном пути, по настоянию папы, мы пообедали в ресторане в придорожной гостинице. Папино настроение заметно улучшилось. Он съел стейк, пирог с почками и выпил полпинты пива. Я заказала свиную отбивную с гарниром из молодого картофеля, так щедро сдобренным сливочным маслом, что лишнего фунта жира на бедрах было не избежать. Не считая нескольких брошенных вскользь замечаний об окружающей обстановке, мы ели молча. Нам с папой особенно не о чем говорить – и так было всегда, – но именно это молчание нас и роднит. Мы не испытываем потребности проводить наше время вдвоем за бессмысленной болтовней. Оглядев зал, я подумала, что посторонние люди, возможно, принимают нас с ним за любовников. В то время я как-то не слишком задумывалась о нервном срыве Вероники. Как и предсказывал Питер, она быстро поправилась и уже через пару недель вернулась в Кембридж. Дома мы это не обсуждали. Но после ее смерти я поневоле задумалась: может быть, тот нервный срыв был предвестником грядущей беды. Как я понимаю, всем людям свойственно просеивать прошлое в поисках объяснения для настоящего. Я совершенно не разбираюсь в психиатрии, но, кажется, эти копания в прошлом составляют самую суть и основу темных психиатрических искусств. Именно в прошлом скрываются засекреченные подсказки, которые могут расшифровать только невозмутимые, бородатые доктора. У доктора Бретуэйта не было бороды, и пока что он не проявлял никакого особенного интереса к скрытым сокровищам моего прошлого. Честно признаюсь, что после первого визита я считала себя жутко умной и ужасно собою гордилась. Ребекка, как мне показалось, заморочила голову Бретуэйту, и он даже не заподозрил подвоха. Но за неделю, прошедшую между первым и вторым сеансом, я поняла, что мой план никуда не годится. Да, я на собственном опыте убедилась, насколько сильна его личность, но не узнала ничего существенного о Веронике, ради чего, собственно, все затевалось. Похоже, Ребекке Смитт надо вооружиться чем-то потяжелее смутного ощущения тревожности. Я решила, что у нее будет склонность к саморазрушению. Всю неделю я мысленно репетировала нашу будущую беседу. Я засыпала и просыпалась с мыслями о Коллинзе Бретуэйте, он снился мне каждую ночь. Я решила, что хватит актерствовать. Никаких больше рваных чулок и растрепанных волос. Отныне и впредь я буду, насколько возможно, придерживаться правды. Я не без удовольствия готовила Ребекку к следующему визиту. Шелковый шарф был извлечен из кармана пальто. Ее макияж был безупречен. Я тщательно рассмотрела себя в зеркале в туалете на лестничной площадке рядом с кабинетом мистера Браунли и пришла к выводу, что Ребекка выглядит идеально. Настоящая светская девушка. Не будь моя цель настолько серьезной, я бы, наверное, веселилась вовсю. В поезде по дороге на станцию Чок-Фарм мне улыбнулся мужчина в светло-сером костюме. Я не отвела взгляд, как сделала бы обычно, а посмотрела ему прямо в глаза. Именно так поступила бы Ребекка. Мужчина ничуть не смутился. С виду вполне респектабельный джентльмен. Лет сорока, может, чуть больше, с намечающейся сединой на висках. В левой руке он держал сложенный плащ, перекинутый через локоть, в правой – сегодняшний номер «Таймс». Его взгляд задержался на моих коленках, потом неспешно поднялся вверх. Он смотрел на меня в упор. У него на губах играла лукавая улыбка. Он приподнял одну бровь. Я поднесла руку к лицу, чтобы скрыть румянец смущения. Я уставилась в дальний конец вагона, но всю дорогу чувствовала на себе его взгляд. Может быть, именно так начинаются тайные связи? Поезд уже приближался к моей остановке. Я украдкой взглянула на того мужчину. К моей вящей досаде, он увлеченно читал газету и, похоже, совсем обо мне позабыл. Он даже не посмотрел в мою сторону, когда я выходила. Наверное, я как-то не так сыграла свою роль в этой игре. Тем не менее я испытала определенное возбуждение, словно мы с ним заключили негласную тайную договоренность. Возможно, позже, засыпая рядом с женой, он вспомнит Ребекку и будет думать о ней. Никаких наводнений, пожаров и прочих непредвиденных катастроф, на которые я заложила время, так и не случилось, и я опять оказалась в окрестностях Эйнджер-роуд гораздо раньше назначенного часа. Как и в прошлый раз, колокольчик над дверью кафе возвестил о моем приходе. Единственным посетителем, кроме меня, была молодая женщина в шляпке-таблетке, уныло глядящая на недоеденный шоколадный эклер у себя на тарелке. Было не очень понятно, из-за чего она так грустит: то ли из-за того, что от эклера осталась всего половинка, то ли из-за того, что она уже съела одну половину и теперь сожалеет о потребленных калориях. Столик у окна был свободен, но я села за свой прежний столик в глубине зала. Как в прошлый раз, я заказала маленький чайник чая и булочку с джемом. Мне совсем не хотелось есть, но если уж я похвалила здешнюю выпечку, то было бы странно не взять ничего в этот раз. Когда миссис Глинн принесла мне заказ, она выжала из себя вялую улыбку и сумела поставить тарелку на стол, не уронив на пол столовые приборы. Кстати, мое желание сесть за столик, который я про себя называла столиком миссис Александр, возникло вовсе не из стремления смотреть в окно. Просто я втайне надеялась, что Том (или как его звали) пройдет мимо кафе по дороге в свою фотостудию. Тут надо честно признаться, что я, конечно, не думала, что на пути к Бретуэйту меня задержит пожар, наводнение или вспышка чумы. Я приехала раньше, потому что надеялась на встречу с Томом. Я через силу жевала булочку, не сводя глаз с окна, но он так и не появился. Может, и к лучшему. Все равно я не знаю, что стала бы делать, если бы он прошел мимо кафе. Женщина в шляпке-таблетке поднялась и ушла. С моего места мне было не видно, доела она эклер или нет. Но, наверное, доела, хотя бы лишь для того, чтобы не навлечь на себя недовольство грозной миссис Глинн. Уже близилось время сеанса. Я расплатилась по чеку и оставила два пенса на чай, как в прошлый раз. Когда я собралась перейти улицу, кто-то окликнул Ребекку по имени. Причем дважды. На второй раз я обернулась. Ко мне бежал Том, подняв в приветствии правую руку. – Ребекка, – повторил он, остановившись передо мной. Не уверенная, правильно ли я запомнила его имя, я лишь улыбнулась в ответ. Я надеялась, что миссис Глинн наблюдает за нами в окно. – Значит, вас не отправили в дурдом? – спросил он. – Очевидно, что нет, – сухо ответила я. Он секунду помедлил и проговорил: – Как удачно мы встретились. Это просто подарок судьбы. Я тут подумал… раз уж нас снова свела счастливая случайность, может быть, вы не откажетесь со мной выпить? – Он выпалил эти слова так, словно они не давали ему дышать, застряв в горле, а тут какой-то прохожий внезапно хлопнул его по спине. Я смотрела на него, словно бы удивленная его дерзостью. Он и вправду был очень хорош собой. Он провел рукой по подбородку, заросшему темной щетиной. Кажется, он сегодня не брился. Мой отец неукоснительно бреется каждый день. Когда я была маленькой, он ставил меня на табурет в ванной, давал мне помазок, похожий на аккуратно подстриженный хвостик пони, и разрешал намылить ему щеки. Он кривил лицо, чтобы натянуть кожу, а мне казалось, что он корчит рожи, и я повторяла за ним, наблюдая с нарастающим напряжением, как он водит бритвой по горлу. Если ему случалось порезаться, он только цокал языком и просил передать ему чистую тряпочку, чтобы промокнуть ранку. Потом он умывался, и вода в раковине становилась розовой, как ополаскиватель для рта в стоматологическом кабинете. Я много лет думала, что это и есть вода с кровью, и отказывалась полоскать рот, когда меня водили к зубному врачу. – Так что? – спросил Том. – Почему бы и нет? – ответила я, стараясь выдержать небрежный тон. – Отлично, – сказал он. Мы договорились встретиться в пабе «Пембриджский замок», на этой же улице. – В половине седьмого вам будет удобно? Я лишь молча кивнула, поскольку уж точно не стала бы признаваться, что никогда в жизни не бывала в пабе. Вернее, кивнула не я, а Ребекка. – Значит, до вечера, – сказал он, словно все это было в порядке вещей. Он пошел прочь, держа руки в карманах пальто. Как я поняла, он уже думал о чем-то своем. Дейзи радушно меня поприветствовала. Она была из тех редких непробиваемо жизнерадостных созданий, которым неведомы тревоги и горести остальных смертных. В ней воплотилась та самая безобидная, девчоночья непосредственность, которая так нравится мужчинам в молоденьких девушках, и это сказано ей не в упрек. Если у меня когда-нибудь будет подруга, мне бы хотелось, чтобы она была такой, как Дейзи. Дейзи не станет надо мной насмехаться или ставить меня в неловкое положение. Она будет одалживать мне чулки, не требуя ничего взамен. Если мы соберемся в кино, она позволит мне выбрать фильм, а если мы пойдем в кафе, то она обязательно скажет, что каждый платит за себя. Я представила нас двоих в образе семидесятилетних старушек – так никогда и не вышедших замуж – в какой-нибудь обветшавшей сельской гостинице, где мы делим счет пополам и ругаем себя за то, что растратили друг на друга свои драгоценные жизни. Мне заранее стало смешно. Тем не менее, памятуя о своей главной цели, я могла бы попробовать заручиться ее поддержкой. Мне вовсе не помешает союзница в лице секретарши доктора Бретуэйта. Вот почему я похвалила ее кардиган (который, если по правде, был мятно-зеленым и совершенно кошмарным). Дейзи оторвалась от пишущей машинки и вопросительно посмотрела на меня. Похоже, за стуком клавиш она не услышала, что я сказала. Я повторила свой комплимент. Она поблагодарила меня за добрые слова, но не продолжила разговор о кардигане. И не похвалила в ответ мой наряд, как это принято у вежливых людей. Но я все равно проговорила: – Вы, наверное, купили его в «Хитоне»? Никаким «Хитоном» там даже не пахло, но мое замечание привело к желаемому результату. – Божечки, нет, – ответила Дейзи. – Я связала его сама. По схеме из журнала. – Какая вы молодец! – Могу дать вам схему. – Я совсем не умею вязать, – сказала я и зачем-то добавила: – Может быть, если бы я умела вязать, мне бы и не понадобилось лечить голову. Дейзи улыбнулась, но в ее взгляде явно сквозила жалость. Она ничего не сказала и продолжила печатать. Я утешила себя мыслью, что, если я изображаю психически ненормальную, от меня, в общем, и ждут маразматических замечаний. И все же мне было стыдно, что я низвожу Ребекку до своего уровня. Такая разумная, уравновешенная девушка, как Дейзи, никогда не подружится с такой недотепой, как я. Ее предложения одолжить мне чулки или схему вязания происходят отнюдь не из дружеских чувств. Просто она рассудила, что я буду ходить к доктору Бретуэйту еще очень долго, и, стало быть, у меня будет много возможностей их вернуть. Надрыв на обоях над столом Дейзи так никто и не подклеил. Я рассматривала его и пыталась понять, не стал ли он больше. Свисающий вниз бумажный треугольник напоминал бледный язык. Поскольку я еще в самом начале решила ничего не скрывать, я должна записать мысли, которые приходили мне в голову, пока я смотрела на этот «язык». Я читала о практиках (эротических практиках, я имею в виду), подразумевающих стимуляцию половых органов языком. Не знаю, правда это или выдумка. Лично мне было бы неприятно и даже страшно касаться губами и языком чьих-то чужих гениталий. Но иногда, когда я ублажаю себя рукой, я облизываю кончик среднего пальца и представляю, что это не палец, а крошечный влажный язычок. Доктор Бретуэйт наверняка пришел бы в восторг, если бы я рассказала ему об этом; психиатры, как известно, зациклены на сексе. Эта мысль меня рассмешила, и я тихонько хихикнула. Дейзи на миг оторвалась от пишущей машинки и улыбнулась все той же жалостливой, снисходительной улыбкой. Как мы знаем, безумцам свойственно смеяться без всякой причины. Открылась дверь кабинета, и в приемную вышла мисс Кеплер. Снимая с вешалки шубу, она повернулась ко мне лицом. Наши взгляды встретились, но ее выражение не изменилось. Как я понимаю, в приемной у психиатра не принято вести светские беседы, и, будучи здесь неофитом, я не хотела нарушить одно из неписаных правил. Как и в прошлый раз, мне пришлось подождать еще пару минут, прежде чем Дейзи сказала, что мне уже можно пройти в кабинет. Доктор Бретуэйт сидел на подоконном диванчике, точно по центру: руки раскинуты по спинке, ноги расставлены до неприличия широко. Он радушно со мной поздоровался, но не встал мне навстречу. Он обвел комнату широким жестом, мол, не стесняйтесь, садитесь. Я осталась стоять где стояла. Бретуэйт не сводил с меня пристального взгляда, и у меня появилось ощущение, что меня подвергают какому-то испытанию. – Что-то не так? – спросил он через пару секунд. – Вы сидите на моем месте, – ответила я. – Что, правда? – проговорил он с невинным видом. – А то вы не знаете, – сказала я. – Вы нарочно сели на мое место, чтобы сбить меня с толку. Я решила, что Ребекка – такой человек, который высказывает все, что думает. В этом смысле она была моей полной противоположностью. Я привыкла держать свои мысли при себе. Иногда из соображений приличий (есть вещи, о которых просто не говорят вслух), но чаще, чтобы не раскрывать карты; если ты открываешься перед людьми, то становишься более уязвимой. В любом случае, как я давно поняла, окружающим все равно, что я думаю. Когда мистер Браунли убегает на важную встречу (он вечно всюду опаздывает) и спрашивает у меня, хорошо ли он выглядит, он не хочет услышать, что его рубашка совсем не подходит к костюму или что его галстук испачкан в соусе. Он хочет услышать, что замечательно выглядит, и именно так я ему и говорю. Но Ребекка Смитт не стала бы щадить его чувства. Она сказала бы прямо, что он похож на неопрятного нищеброда. Впрочем, Ребекка никогда бы и не стала работать на мистера Браунли. – Сбить вас с толку, – задумчиво проговорил Бретуэйт. – Интересная фраза. Можете объяснить поподробнее, что именно вы имеете в виду? Я продолжала стоять в центре комнаты. – Сначала я хочу сесть на свое место, – сказала я. Он чуть поморщился, словно был раздосадован моим упрямством, потом поднялся с диванчика и указал на него рукой, мол, садитесь, пожалуйста. Когда я уселась, он повторил свой вопрос. Я ответила, что, по-моему, и так очевидно, что именно я имела в виду, и если он будет и дальше придираться к каждому моему слову, то мы никогда ни к чему не придем. – А к чему вы хотите прийти? – спросил он. Он сам остался стоять и по-прежнему не сводил с меня глаз. Я достала из сумочки сигареты и закурила. Он уселся в неудобное с виду плетеное кресло. Только теперь я заметила, что он был босиком. Он сидел, скрестив лодыжки, и молча ждал. – Честно сказать, я не знаю, – наконец произнесла я. – Но вы все же хотите к чему-то прийти? – Иначе я не обратилась бы к вам. – И все же, когда вы вошли, вас возмутило, что я занял место, которое вы считали своим лишь на том основании, что сидели там в первый раз. Любой другой на вашем месте наверняка был бы рад сесть в другом месте, но вам захотелось вернуться туда, где вы уже были раньше. – Он секунду помедлил и поднял руки, словно сдаваясь. – Ладно, признаюсь вам честно. Я и вправду пытался сбить вас с толку, Ребекка. Так сказать, выбить из колеи. Собственно, в этом и заключается моя работа. Вы жаловались на тревожность. Но если вам хочется избавиться от тревожности, значит, надо что-то менять. Однако вы не пытаетесь что-то менять. Вы держитесь за свои устоявшиеся привычки, хотя наверняка понимаете, что они-то и делают вас несчастной. И чем дольше вы держитесь за эти привычки, тем крепче они будут укореняться. Я не верю, что вам так уж понравился этот диван – на самом деле он чертовски неудобный, – но вам все равно хочется сесть на знакомое место вместо того, чтобы попробовать что-то новое. Это правда. Диванчик был на редкость неудобным. Сиденье продавлено: как ни садись, все равно в ягодицы упрутся пружины. Бретуэйт поднялся с кресла и дал понять, что мне тоже надо бы встать. Я осталась сидеть. Меня задели его слова, но если бы я начала возражать, то тем самым признала бы его правоту. Ребекка Смитт не из тех, кого можно шпынять. Я сказала, что мне очень даже удобно. – Откуда вы знаете, что на другом месте не будет удобнее? Он смотрел на меня в упор, но я не отвела взгляд. – Я вас поняла, – сказала я. – Но вы вряд ли чего-то добьетесь, если заставите меня пересесть. Доктор Бретуэйт ответил, что он меня не заставляет. Он всего лишь предлагает мне выбор. Если я не хочу им воспользоваться, это, как говорится, моя проблема. Через пару секунд он пожал плечами и уселся на пол по-турецки. Насмешливо посмотрел на меня, но ничего не сказал. В такой ситуации даже две-три секунды покажутся вечностью. А без часов так и вовсе было непонятно, сколько прошло времени. Я очень остро осознавала каждую деталь: пучок темных волос, торчащих из носа у Бретуэйта; облупившуюся краску на дверном косяке у него за спиной; пятно в форме моркови на потертом ковре; тихий шипящий свист, похожий на звук закипающего чайника и, видимо, исходивший от батареи; едва уловимый травяной аромат, поднимавшийся из нижней квартиры. Я даже подумала, что Бретуэйт меня гипнотизирует. Может быть, именно так ощущается гипноз: как всеобъемлющее замедление времени. Я прямо чувствовала, как моя воля слабеет и покоряется ему. Когда я снова скользнула взглядом по его лицу, он почти незаметно поджал губы. Я знала, что это значит. Он давал мне понять, что не сдвинется с места и будет молчать, сколько потребуется. До тех пор, пока я не решу пересесть. Мы оба знали, что эта пауза будет длиться ровно столько, сколько продержится мое упрямство. Я сама не стала бы сопротивляться, но Ребекка Смитт никому не позволит на себя давить. Она сама кого хочешь переупрямит. Однако в данном случае у меня не было никакой альтернативы. Я поднялась и обвела взглядом комнату. Сначала я думала пересесть в плетеное кресло, но решила, что лучше не надо. Плетеное кресло – олицетворение уюта. Мне не хотелось, чтобы Бретуэйт интерпретировал мой выбор как попытку устроиться поудобнее. Так что я выбрала наименее привлекательный вариант: стул с прямой спинкой, на котором сидел Бретуэйт в нашу первую встречу. Теперь я оказалась у него за спиной, вернее, за правым плечом. Я думала, что он поднимется с пола и сядет на подоконный диванчик, который я освободила, но он попросту развернулся ко мне лицом и уселся у моих ног, как ребенок в ожидании сказки. Я поняла его хитрость. Именно такого результата он и добивался. Поначалу я ощутила свое превосходство, потому что сижу как бы на возвышении, но потом до меня дошло, что теперь он может запросто заглянуть мне под юбку (к чему он, видимо, и стремился, когда с помощью манипуляций заставил меня пересесть на стул). Я еще плотнее сдвинула ноги и наклонила их вправо. – Ну вот, мы оба удобно уселись, – сказал Бретуэйт, – а теперь давайте сыграем в игру. – Я не люблю игры, – ответила я. – Эта игра вам понравится, – твердо проговорил он. – Вы мне расскажете о своем самом раннем воспоминании, а я расскажу вам о своем. – А если мне неинтересны ваши воспоминания? Он выразительно посмотрел на меня. Я поняла, что мне надо хоть что-то ему рассказать, чтобы не выбиваться из роли пациентки с проблемной психикой. Странно было бы платить пять гиней в час и вообще ничего не говорить. Люди, посещающие психиатров, – как правило, законченные нарциссисты, – им только дай рассказать о своих детских переживаниях. – Я не пытаюсь капризничать, – сказала я примирительным тоном. – Но как вообще можно определить, какое именно воспоминание самое раннее? Первые детские воспоминания, они всегда очень путаные, разве нет? – Важно не то, точно ли это самое раннее воспоминание. Как вы верно заметили, выявить первое воспоминание в принципе невозможно. Важно то, что какое-то событие из детства накрепко врезалось в вашу память. Я вижу, вы уже знаете, о чем рассказать. Так что давайте не будем тянуть кота за яйца и займемся делом. Я сделала вид, что меня не шокирует его лексикон. Ребекка – опытная, искушенная женщина. К тому же он, как обычно, был прав. Мне уже вспомнился один отвратительный случай. Мне не хотелось рассказывать о себе слишком много, но, поскольку у меня нет таланта к притворству, я вряд ли сумела бы выдумать что-нибудь на ходу. В любом случае доктор Бретуэйт наверняка сразу раскрыл бы обман. Мне тогда было года три или четыре, начала я. Мы с мамой пошли в «Вулворт». Когда мы проходили мимо прилавка с конфетами, я попросила купить мне пакетик фруктовой помадки. Мама сказала «нет». Мы еще не обедали, и конфеты испортят мне аппетит. Она повела меня дальше. Наверное, дело было зимой. Я помню, что была в красных резиновых сапогах и в теплом пальто. Из рукавов свисали варежки на резинке и хлопали меня по ногам. Линолеум под ногами был грязным и скользким. Когда мы пришли в отдел принадлежностей для шитья, я разрыдалась. Мне очень хотелось фруктовой помадки. Никогда в жизни я ничего не хотела так сильно, как эту помадку, и мамин отказ представлялся мне жуткой и беспричинной жестокостью. Я закатила истерику. От обиды, что мне не купили конфет. И чтобы все покупатели в магазине узнали, что моя мама – злая и бессердечная женщина. На нас оборачивались. Мама, которая ненавидела скандалы в общественных местах, наклонилась ко мне и принялась уговаривать, чтобы я успокоилась. Голос у нее был ласковый, но при этом она больно щипала меня за руку. Я разревелась еще громче. Рядом с нами остановилась какая-то женщина и спросила, все ли в порядке. Мама ущипнула меня еще больнее. Я поняла, что мне не выиграть эту битву, и перестала реветь. Мама принялась рассматривать книгу с выкройками, а я стояла рядом с ней и растирала саднящую руку. Вскоре я от нее ускользнула и вернулась к прилавку с конфетами. Встала на цыпочки, схватила пригоршню фруктовой помадки и быстро запихнула в рот. Потом схватила еще горсть и ссыпала ее в карман. Я, наверное, считала себя невидимкой. Когда я потянулась к помадке в третий или четвертый раз, ко мне подошел какой-то дяденька. Сперва я увидела его ноги. Потом подняла глаза. Дяденька строго на меня смотрел. Он спросил, собираюсь ли я заплатить за конфеты, которыми втихаря набиваю карманы. Возможно, он выразился по-другому, я точно не помню. Но смысл был такой. Я ничего не ответила. Только скорее запихала в рот те конфеты, которые держала в руке. Почти все упали на грязный пол. Я присела на корточки, чтобы их собрать. Дяденька взял меня за руку и поднял на ноги. Он спросил, где моя мама. Я сказала: «Не знаю». Потом, видимо, понадеявшись на его жалость (его голос был вовсе не злым), я сказала, что я сирота. Он снова взял меня за руку и отвел в кабинет в глубине магазина, где были служебные помещения. В кабинет в дальнем конце коридора, где пахло сырыми опилками. У меня было чувство, что я уже никогда не выйду оттуда на волю. Дяденька поднял меня и усадил на высокий стул горчичного цвета. Там был стол, заваленный бумагами. Вдоль стен стояли пустые картонные коробки. Дяденька спросил, как меня зовут. Я была совсем маленькой и еще не умела врать. Я ответила ему правду. Он куда-то ушел. Я пыталась придумать, как можно сбежать. Там было маленькое окошко, высоко над столом. Если вскарабкаться на коробки, я, наверное, сумела бы протиснуться наружу. Но я знала, что далеко мне не уйти. Меня быстро найдут и поймают. Так что я просто сидела на стуле и ждала своей участи. Я ни капельки не сомневалась, что меня отправят в тюрьму и я уже никогда не увижу свою семью. Через пару минут в кабинет вошла мама вместе с тем же дяденькой, который ее и привел. Она принялась горячо извиняться за беспокойство, которое я причинила сотруднику магазина. Она взяла меня за руку и стащила со стула, видимо, полагая, что инцидент исчерпан. Но нет. Дяденька объяснил моей маме, что я украла конфеты, и велел мне вывернуть карманы. Мне вдруг ужасно захотелось по-маленькому, и я плотно сдвинула ноги, прижав колени друг к другу. Дяденька протянул мне ладонь, и я безропотно выгребла все, что было у меня в карманах. Я не решалась посмотреть на маму. Кубики фруктовой помадки, вынутые из карманов, были все в пыли и крошках. Мама вновь принялась извиняться. «Моя дочь никогда раньше такого не делала», – сказала она. Потом больно сжала мне руку и потащила к двери. Дяденька преградил ей дорогу. – Прошу прощения, но вам придется заплатить за испорченный товар, – сказал он. – Вряд ли мы сможем продать эти конфеты после того, как они побывали в грязных карманах вашей дочери, верно? – Он слегка хохотнул. Мама оскорбилась до глубины души. Как кому-то могло прийти в голову, что у ее дочери грязные карманы?! Она молча достала из сумочки кошелек и отдала строгому дяденьке два пенса, которые он с нее требовал. Еще он сказал, что должен забрать у нее соответствующую продуктовую карточку. Мама принялась возражать, но дяденька был непреклонен: одно дело – обычное магазинное воровство, и совсем другое – незаконная торговля на черном рынке. Администрация «Вулворта» не допустит, чтобы их компанию обвинили в чем-то подобном. Мама отдала ему продовольственную книжку. Дяденька поискал ножницы, чтобы вырезать нужную карточку. Ножницы он не нашел и вернул книжку нетронутой, но мама все равно чувствовала себя совершенно униженной. Когда мы вышли из магазина, она завела меня в переулок и отшлепала по попе. В тот вечер за ужином она рассказала обо всем отцу, особо подчеркивая, как ей было за меня стыдно. Отец меня не ругал, только сказал мягким голосом, что я должна постараться не огорчать маму. На следующий день перед сном я нашла под подушкой маленький пакетик фруктовой помадки. Вскоре после этого случая мама приобрела детскую шлейку. Эта была конструкция из тонких белых кожаных ремешков, которая надевалась мне на грудь, а к ремешкам на спине крепился поводок наподобие конской уздечки. Я уверена, что мама купила эту шлейку вовсе не из-за страха, что я убегу и потеряюсь. Просто ей не хотелось вновь испытать то унижение, которое ей пришлось пережить в «Вулворте». Еще много лет, желая предостеречь меня от необдуманных поступков, она говорила мне так: «Нам не нужен еще один «Вулворт», верно?» Со временем эта присказка так прочно вошла в наш семейный жаргон, что никто уже даже не помнил, откуда она появилась. Она превратилась в универсальное предостережение против всякого действия, грозящего неприятными последствиями. Только когда мои школьные подруги начали поглядывать на меня с недоумением, если я произносила при них эту фразу, я поняла, что больше так никто не говорит. Но я надолго запомнила эту шлейку. Если мама хотела меня наказать, то результат получился прямо противоположным. Мне нравилось ощущение ремешков на груди, и на прогулках я нарочно старалась отбежать подальше от мамы, чтобы натянуть поводок, и тогда ей приходилось сердито подтаскивать меня к себе, бормоча что-то насчет «еще одного «Вулворта». Когда меня так укрощали, я чувствовала приятное покалывание между ног, как бывает, когда хочется по-маленькому в туалет, но еще не очень сильно. Тогда я не знала слова «возбуждение», но это было именно оно. Но прошло время, и мама вдруг объявила, что больше не будет водить меня на шлейке. Потому что я уже не малышка. «Если захочешь сбежать и попасть под автобус, значит, так тому и быть», – сказала она. Даже тогда я подумала, что она вовсе не так равнодушна к моей судьбе, как старается показать. Просто ей хочется лишить меня удовольствия от полюбившейся мне уздечки.