— Ты что, ничего не хочешь понять? Искал куда подальше скрыться от милиции, а у нее с тобой давние счеты. Все, надо сворачивать, если Андронов сам не свернет! — Ну, цех он не закроет! Если ты такой нервненький, то другие мужики покрепче будут. — Если даже не закроет, я больше ни жука, ни вишенки, ни черешенки не сделаю! — Да ты что, дорогуша, ты что, золотко мое самоварное, рехнулся! Чистенький, говоришь, ты? Из дела захотел выйти? Это что тебе, ансамбль народного танца и пляски, что ли? Балалаечник несчастный! Дурень, чистоплюй, придурок! По нашим законам так легко из дела не выходят! Зайчик-побегайчик! — Погребинский не на шутку разозлился. Испугался. — А я выйду! За вашу глупость не хочу идти под суд! — И за умные дела своей супруги? — Добавь еще Алояна! За свою, за вашу глупость, — это уже роли не играет! Из дела я выхожу! — Тем и подтвердишь их подозрения? — Если цех не закроют, поработаю, но без лишних изделий! — Ну это мы еще посмотрим. — Хватит! Я все сказал! Павел направился к цеху. Погребинский постоял еще с минуту на пригорке и направился следом. Долгушин уехал на следующий день утром. В обед Андронов вызвал в контору Погребинского и Горина. — Вот что, мальчики, — сказал он. — Вовсе вы и не мальчики, а взрослые мужики. Всю жизнь отдавать жучкам да ягодкам глупо и обидно. Можно было бы, конечно, еще полгодика штамповать эти безделицы, да нареканий много. Упрекают меня: мол, как же это получается — доярки за свой тяжелый труд зарабатывают гораздо меньше, чем рабочие в цехе за этакую ерунду. И ведь правы. Надо подумать о чем-то другом... — Милиционер вас испугал? — буркнул недовольно Погребинский. — Не надо бояться! Вот вам крест, хотя я и неверующий, никаких нарушений закона мы не допускаем. — Милиции мне пугаться нечего! — ответил Андронов. — Малость помогли совхозу, а теперь мне о вас надобно подумать. Есть предложение: в помещении подсобного цеха разместить автомастерскую. И для вас выбор широкий — хоть электриком, хоть слесарем, хоть бы и мотористом. Двести целковых всегда с вами, а на сезонном ремонте выйдет и побольше! Погребинский улыбнулся: — Я человек вольный, на все руки мастер. Василий Васильевич Карачаев знал, кого вам рекомендовать... — Карачаева оставим! — перебил Андронов. — Так я вольный, хотя бы и электриком могу. А вот коллеге моему одно направление: кончил он художественный институт, в художники не пробился, а в галантерее заявил себя первейшим человеком. Ему рисовать, лепить, отливать! К ювелирной работе склонность! — Мда-а! Ювелирам у нас трудно! У нас инструмент грубый: больше вилы да лопаты. С заготовками разделайтесь, чтобы добро не пропадало, отвезете жуков и черешенки, милости прошу! Ничем не обидим... Погребинский уезжал из совхоза с заверением, что, как только сдаст товар, тут же, дескать, и обратно. Павел распрощался с Андроновым. Директор совхоза не очень-то рассчитывал на возвращение Погребинского. В своих раздумьях он вспоминал о рекомендации Карачаева. Разыскал коротенькую записку: «Иван! Верь ему, как мне. Вас. Вас.» Что означали эти слова, кто их знает... Андронов познакомился с Карачаевым в санатории в Ессентуках, разговаривали все больше о хозяйственных делах. Василий Васильевич изъявил желание покупать в андроновском хозяйстве бруснику, клюкву, грибы для консервного завода. Совхозу было выгодно продавать это за наличный расчет: так легче рассчитываться со сборщиками лесных ягод и грибов, и в совхозе — свободные деньги. В этом можно было усмотреть какое-то нарушение финансовой дисциплины. В совхозе эти деньги не учитывались в бухгалтерии, могли бы, конечно, послужить и средством для незаконного обогащения, но они находились под столь пристальным контролем сборщиков, что об этом и думать было странно. О возможностях превращать сырье в неучтенную продукцию консервного завода Андронов не мог и подумать. Склонность Карачаева к расточительству Андронов заметил — удивлялся, что бухгалтер небольшого консервного завода так вольно тратит деньги. Так что же все-таки имел в виду Карачаев, рекомендуя Погребинского? Андронов никак не мог взять в толк, что все-таки позвало городских молодых людей в совхоз, да еще столь удаленный от оживленных центров? Ему доводилось слышать, что в подсобных цехах некие ловкачи занимаются изготовлением побочной продукции. Неужели и они с тем же сюда приехали? Нет, непохоже. Не замечал ничего подозрительного. Да и сами-то они, особенно Павел, вроде симпатичные. И нет возможностей у них реализовать неучтенные брошки — не на рынке же им стоять с этаким товаром! Решил, что Погребинский, ранее судимый, искал уголок поглуше, а Горин, наверное, хотел найти здесь душевное утешение. Наверняка какая-нибудь романтическая любовь, неудача, разочарование. Он, по всему видать, натура тонкая, переживает сильно, вот и решил все бросить, уехать подальше, переболеть. Недаром иногда Погребинский ему напоминает о какой-то красотке, Диане кажется... Хотя все может быть. В тихом омуте черти водятся. Надо помозговать. А то ведь не ровен час... Да нет, наверное, опасения напрасны... И все-таки Андронов обратился за советом в районный отдел внутренних дел. Приехал оперуполномоченный ОБХСС. Ознакомившись с технологией производства, учетом сырья и изделий, побеседовав с рабочими, он сразу понял, что в цехе действительно производилась неучтенная продукция. По представлению ОБХСС, районный прокурор возбудил уголовное дело. В Ленинград направили запрос, каким образом и через какие магазины реализовалась продукция подсобного цеха совхоза «Воронки». Диана давно взяла себе за жизненное правило — быть подальше от неудачников. Кого бы ни коснулся неудачник — на того тут же перекинет свои несчастья. Нет, она не разразилась упреками, не затеяла скандала, не показала ничем, что разочарована известием о закрытии подсобного цеха, — она просто поняла, что с Павлом у нее все кончено. С кем другим у Дианы хватило бы решимости порвать эффектно. С Павлом боялась: хлюпик, может разнюниться, начнутся выяснения отношений, упреки, может, и слезы. Ну как это все мерзко! Но самое гадкое не в этом — «честный мальчик» может добровольно сдаться ментам. А это уж вовсе ни к чему. Поэтому лучше потерпеть чуть-чуть. А отыграться всегда можно. ...Начались сложности со сбытом неучтенной продукции. «Жуки» осели на прилавках. Ни одна из точек сбыта не пожелала рассчитываться с Погребинским наличными. В Ленинградское Управление внутренних дел пришла информация о деятельности подсобного цеха в совхозе «Воронки». В ней обращалось внимание на частые поездки в Ленинград начальника цеха Погребинского, высказывалось предположение, что за этими поездками может стоять сбыт левой продукции. В документе указывалось на некоторые магазины, через которые шла реализация галантерейного товара. Настораживал их перечень: в недавнем прошлом некоторые из них уже привлекали внимание БХСС. Установили наблюдение за бывшим завцехом Погребинским. Стало известно, что из совхоза он вместе с Гориным уехал в Ленинград... — Вот преимущество наших изделий, — хвастался Погребинский. — Две тысячи штук, а всего в двух чемоданах. Это не овощные дела, где нужны два грузовика. — Ты вот что, — мрачно ответил Павел, — не очень-то воображай! Всегда так было, что один чемодан с совхозной продукцией, а другой... Наряды были, кому придет в голову брошки пересчитывать, а тут ты без нарядов. Погребинский беспечно махнул рукой. — Э, Диана, зачем ты за него замуж вышла, за такого зануду? Не быть ему состоятельным человеком! Никогда не быть, запомни эти слова, Диана, они пророческие! — Состоятельным не быть, — согласилась Диана, вкладывая в тон, с которым они были произнесены, какой-то скрытый смысл. — Но на пророка, ты, Гарик, не похож, уж не обижайся, но не дотягиваешь! — Ох, и любите вы все обижать бедного Гарика. Недооцениваете мой ум, таланты. А я ведь парень хоть куда. Во мне многое заложено. Но ведь ценить не каждый умеет, на ценителей нынче большой дефицит. — Гарик, а ты случайно никому не рассказывал, что в Умань собрался? — Кому это интересно? — Хорошо, если никому! — одобрила Диана. — Только вспомни получше, может, так, невзначай, обмолвился?.. — Про «жуков» не рассказывал. Стыдно рассказывать серьезным людям, что затоварились. Вы да Бегун знаете, что в Умань еду. Заодно у Бегуна есть дельце к Карачаеву. Нет, больше никто не знает, нет, никто... Диана неодобрительно покачала головой. — Не надо бы таким широким фронтом! Ты дай нам сигнал, что все прошло благополучно, только осторожно. Я что-то стала бояться. Когда будешь в Умани? — Послезавтра, в десять утра. А чего это ты, Диан? Чего трухаешь-то, знаешь что-нибудь, что ли? — Ты, Гарик, дурак, что ли? Женщина я, понимаешь, женщина! А мы в отличие от вас, дураков ушастых, предчувствовать умеем. Понял, нет? Интуиция это называется. Так-то. Тьфу-тьфу-тьфу! Чтобы все хорошо было. Так вот: днем из Умани по телефону не пробьешься. Ты, как встретишься с Карачаевым, отстучи телеграмму. Ну, скажем, такого содержания: «Поздравляю семейным праздником» и какую-либо подпись. Смотри, как Павел за тебя волнуется! — И за себя! — захохотал Гарик. — За себя-то больше! Ты там еще не наложил, Паш, а?.. Павла передернуло от этого мерзкого разговора, от вульгарных манер Гарика, от всего, что происходило. Он закурил, подошел к окну. Он действительно волновался. В этом Гарик был прав. Он всегда волновался при сбыте побочной продукции. Теперь, выйдя из дела, волновался вдвойне. Помнился ему иронический взгляд Долгушина, долгий, проницательный взгляд профессионала. ...Павел не мог заснуть всю ночь. Впервые со всей реальностью он вдруг представил себе, что его ждет в случае провала, как воспримут этот позор родители. Господи, да почему же случилось со мной это затмение, умопомрачение? Рехнулся я, что ли? Зачем, зачем, зачем?.. Он потерял покой, посерел, осунулся. Казалось, он перестал реально воспринимать действительность. Все сместилось, все потеряло смысл. Существовал один страх. Павел вздрагивал от любого громкого звука, прислушивался, не хлопает ли дверца лифта, не раздаются ли за дверью шаги. Это было предчувствие краха. Страшное, изнуряющее, опустошающее предчувствие. — Да будь они прокляты, все эти дела! — восклицала Диана. — Нельзя из-за денег подвергать себя таким мучениям! Алоян в одном безусловно прав: здесь, в этом обществе, нельзя делать миллионы! — При чем тут деньги? Что ты мелешь? — не выдержал Павел. Он никогда не позволял себе подобного тона, таких слов с женой. Но ее лицемерие в такие минуты, ее мещанская психология, ограниченность (которые он разглядел только теперь) выводили из себя. Минула еще одна беспокойная ночь. С одиннадцати утра Павел часто выбегал к почтовому ящику: вдруг телеграмма? Диана поехала по магазинам, чтобы поднять себе настроение. Он был один. «Наверное, так люди и сходят с ума, — думал Павел. — Я совсем дошел. Зациклился на сто процентов. Нет, какой тут на сто — на миллион! А миллион процентов, это сколько же? А миллион процентов бывает? Боже мой, да о чем это я? Рехнулся, правда, рехнулся». Он пробовал читать, смотреть фильмы по видео, рисовать, лепить — ничего не мог. Мозг не слушался и управлял не так. Руки были безвольными, взгляд рассеянным... Разлад, полный разлад с самим собой. И ради чего? Ожидание стало нестерпимым: он боялся отойти от телефона, надеясь на звонок Гарика, раз уж не было телеграммы. Он не знал, что в десять часов утра Погребинский был задержан работниками ГОВД Умани, где его уже ждали. Утром, в девять часов, Карачаев сел за руль своего «жигуленка» и поехал в город. Погребинский прибыл в Умань с небольшим опозданием. Часы показывали 10.17. Карачаев терпеливо ждал. Сойдя с поезда, Гарик направился к знакомым «Жигулям». Карачаев открыл багажник, положил туда чемоданы. Не успели они опустить крышку, как подошли двое в милицейской форме. Все как в детективном фильме. Но, к великому сожалению для Гарика и Василия Васильевича, это была реальность. Давно изучена реакция преступников, когда берут с поличным. Недоумение, возмущение, угрозы, это, мол, вам так не пройдет, буду жаловаться... Карачаев не был исключением и потребовал тотчас же доставить его в райком партии. В кабинете начальника следственной части в присутствии понятых были открыты чемоданы Погребинского. В чемоданах броши «жук». Две тысячи четыреста штук. Погребинский, не моргнув глазом, дал показания, что это продукция совхоза, что он привез ее в Умань, ибо в Ленинграде она не находит сбыта. Карачаев заявил, что понятия не имел о содержимом чемоданов Погребинского. Его отпустили до выяснения обстоятельств, а Погребинского повезли в Ленинград. Все сроки получения сигнала от Погребинского миновали. В одиннадцатом часу вечера Павел соединился с квартирой Карачаева в поселке близ консервного завода. Павел представился, в ответ услышал: — Твой друг — мерзавец! Он меня страшно подвел! Он не сказал, что привез с собой ворованные изделия! Он вор! Его арестовали!