– Ну да. – А не надо его искать. – В смысле? – Выхода нет! В смысле совсем. Понимаете? А потом добавил: – Шутка! Сюда идите. И я пошла. * * * Готовое пропасть за горизонтом солнце напоследок заглянуло ко мне через кружево беседки, где мы договорились встретиться. Закат не медлил, а вот Антон – да. Опаздывал уже на непозволительные в моем понимании 12 минут. Острый угол пачки презервативов, упрятанной глубоко в карман, больно колол бедро. Еще через полчаса сумерки намекнули мне, что пора бы и честь знать. Еще через семь пошел дождь. Только не шел Антон. Я гипнотизировала телефон, не разрешая себе написать, позвонить, спросить. Last seen recently Last seen recently Last seen recently Last seen recently Last seen recently Было почти десять, когда в марле тумана я наконец увидела его приближающуюся не торопясь фигуру. Вот он подошел, по-мальчишески размахивая авоськой (внутри вино, яблоки и коробка шахмат – надо же, вспомнил!), а с ним эхо столовского запаха. Замотанный, усталый, с закрахмаленным жирным пятном супа на футболке. На шортах расстались пуговичка с дыркой. Ни капли брезгливости, чудеса да и только. При виде Антона, как обычно, грудь расперло от счастья, а по кончикам пальцев стрельнуло током – хотелось броситься на шею, душить в объятиях, целоваться. – Ты почему опоздал? – А мы че, на конкретное время договаривались? – Да, на девять. – Нет, ты ж сама сказала: «В районе девяти». Я и подумал, что после девяти. – Блин, пять утра – это тоже после девяти. – Чего ты передергиваешь? – Ничего я не передергиваю, тебе просто на меня наплевать. – Ну ты охренела, что ли? Весь день с этими котлетами носился, чтобы к тебе успеть!!! А потом еще название беседки не мог вспомнить! – Я ведь сказала: Брюсов! – Вет, да я ебу, что ли: Брюсов, Пушкин… Потом Антон рассказал, что встал в пять утра, чтобы сделать заготовки, что телефон разрядился, что название беседки он забыл, поэтому методично обошел все десять «писательских» беседок «Чайки», а оказалась я, конечно же, в последней. Причины нагромождались друг на друга, в них не было ни намека на раскаяние, но это уже не имело значения. Мы были здесь, вместе, секретно – чтобы никто не видел, взявшись за руки под столом – отчего внутри делалось радостно и свободно, как бывало в детстве 30 и 31 мая. Двое суток редкого счастья, когда школа уже закончилась, а лето только впереди и время еще не начало жадно отщипывать от него день за днем. Остановить, засахарить это мгновение, оставить в памяти навсегда. – Грустишь? – спросил Антон и, не заметив моего кивания, сказал: – Я тоже маленько. Я понятия не имела, о чем он грустит. Но верила, ясное дело, в то, что грустим мы про одно и то же. Лето, конечно, совершенно особенное время года. Лета ждут, до него отсчитывают дни, их сравнивают между собой. Вы, например, часто слышите, когда говорят: «Это была лучшая осень в моей жизни» или «Эта весна лучше, чем предыдущая»? Я нет. Летом особенно хочется успеть все. Новый велик, кроссовки, плавать голым, босые танцы под Агутина, орать песни, сидя на чьем-то плече, безрассудный one night stand, белые ночи в Петербурге. Именно летом принято переживать о его безрассудной растрате. А оно не терпит, не ждет: улетает – не заметишь. Если бы в момент нашей ссоры в беседке меня спросили, какое лето самое счастливое в моей жизни, я бы, не сомневаясь, ответила, что это, переживаемое сейчас. Просто оно и вправду было таким. Родительский день Вхолостую проторчишь у забора лагеря с самого утра и до позднего вечера, так и не дождешься промелька знакомых фар во тьме. Не увидишь родных, дорогих, теплых, пахнущих домом, сумевших выкроить копеечку, денек, чтобы приехать. Обнять, взять на руки, не поругать за порванные сандалии и накормить самым вкусным, самым лучшим. А просто вкусное и просто лучшее раздарить новым товарищам, чтобы те обзавидовались: «Эх, какие же они у тебя классные, эх, какие». Счастливейший день, которого не было и не будет. У меня. Зато будет у них. На родительский день в «Чайке» было заявлено 83 человека. И это на 216 детей. Даже не знаю, чем обусловлена такая популярность мероприятия. Не хочется думать, что близостью лагеря к морю, совсем не хочется. Директриса Кубышка хотела, чтобы мы выглядели солидно, потому велела надеть самое достойное. Под достойным подразумевались целомудренные майки, прикрывавшие хотя бы пупок, и не подразумевался дуэт носков с резиновыми сланцами. Еще Виктор Михалыч за день до мероприятия предложил покрасить лавочки. Решение это нельзя было назвать стратегически грамотным: на территории стало негде сидеть, зато повсюду воняло растворителем. Кубышка в родительский день слегка сошла с ума. Та еще любительница театрального мельтешения вокруг собственной персоны, теперь она сама заискивала перед родителями. Пресмыкалась. Говорила с тревожной приветливостью и льстила формулировками типа «шебутной, но перспективный». Хранила трепыхавшуюся на лице улыбку, когда бабушки критиковали скудость столовского рациона, и прикрывала мощным телом поставленных друг на друга игрушечных лошадок, оказавшихся в неприличной позе не то по чьей-то забывчивости, не то по воле шутников парней. К родительскому дню – единственному за смену, когда пытались произвести впечатление, – она подходила со всей ответственностью, а потому длинные ряды столов в главном корпусе были заставлены блюдами, которых отродясь не бывало в чайкинском меню. Театрально-буфетных размеров бутерброды, уложенная пионовыми лепестками ветчина, сияющие, будто налакированные пирожки. Я разглядывала стоявшего у стола Антона, ревниво поправлявшего совсем не эстетскую сервировку авторства Раисы Иванны, и что-то мягчело в душе от его изможденного лица, теперь прояснившего мне причины его манкирования ночным рандеву. Мамашкам и папашкам было не до того. Вся их масса за секунду вывалилась из одышливого желтого автобуса и собралась у ворот аккурат в полдень. Они текли через КПП, демонстрируя утробу сумок и спуская на охрану праведный родительский гнев: «Чего пристали, гостинцы везем!» Я то и дело становилась случайным свидетелем их бесед, увы, демонстрировавших бессмысленность моих уроков развития речи в нашем отряде. Из мерно гудящего шума родительских голосов я вычленила многое. Все они зво́нили, предлагали покушать, садили на коленочки, запрещали ложить локти на стол, предлагали полакомиться творожочком, определяли принадлежность как ейную, скучали за своими чадами и утверждали то, что. Многие, употребляли выражения похлеще тех, что были в ходу у юного поколения: пипец, вкусняшка, пупсик, вацапка. В самое сердце поразила меня мама Марины Колесниковой. Миниатюрная женщина в желтой футболке с надписью I am sexy VIP на туго обтянутой груди увещевала дщерь: «Марина, колбасу надо слайсить пи-си-ка-ми. Это что за лошади квадратные? А ну дай сюда нож, дура безрукая». – «Ма, ну че ты агришься, а?» (Как выяснилось позже, она десять лет работала продавщицей на Брайтон-Бич, так что в моих глазах это было даже простительно.) Мешанина сленга, местечковых диалектов и потешного говорка не кончалась весь день. Окруженная ей, я невольно вовлекалась в беседы, а вместе с ним – и в чужую жизнь. Прав был Лев Николаевич: все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. В «Чайке» я не встретила ни одной счастливой семьи. Они редко были полными, но часто сложносочиненным – такая, например, как у Феди-Кекса: тетя, двоюродная сестра, мама и старенькая колли Берта, все как на подбор опрятные бюджетники. Мама жаловалась тете: «Нет, ты подумай, он говорит, что я – токсик. Я чуть под стол не упала. Ты представляешь вообще, матери родной в лицо такое сказать?» Тетя цокала и качала головой, а Федя не слушал: уничтожал домашний маковый рулет. Или, например, Оля Балкина, к которой приехали бабушка в платье-халате цвета застиранной наволочки и мама. Они сидели рядышком в убогой тесноте девичьей комнаты. Над кроватью Олиной соседки висел самодельный календарик – 21 квадрат, из них почти половина жирно закрашена крестами (и снова сделалось грустно). «Видимо, не очень тут у вас», – подметила Олина мама, пока бабушка Оли вытаскивала пакетики один за другим, нараспев рассказывая о содержимом и улыбаясь вставной керамикой. Они втроем говорили поразительно схожими голосами, образуя чудную гамму – от звонкой к скрипучей и обратно. – Мам, заканчивай давай ее кормить, у нее твоими стараниями скоро диабет начнется. И умоляю, не чавкайте обе. Пожалуйста. – Леночка, фу, как грубо. Она же ребенок, растущий организм. – Куда растущий? Вширь? – Злая ты, мам. Но это потому что мужика у тебя нет. – А у тебя, можно подумать, есть. – Вот и есть. – Ой, Оленька, как интересно, расскажи. – Да я не знаю, что сказать-то. Нормальный чечик. Симп. – Симп? – Симпатичный, ба. – А-а-а. А зовут-то как? – Марк. – Еврейчик, что ли? Ну так это чудесно, будет хороший семьянин. – Ба, ну что вот ты сразу эту свою телегу? А вон он, смотрите. – Ой, страх какой. А волосы-то зачем синие? – Так, развели тут. Никаких любовей до института! Марк тебя на физмат не поступит! – Счастье женщины, Леночка, не в физмате. – Ладно эта – совсем уже кукуха поехала. Но ты-то! И в кого только мозгами пошла… – В папашку своего. От тебя красота только. И ширь. – Похами мне, похами. – Да я, может быть, наконец избавлю нашу семью от наследственного венца безбрачия! – Это правильно, Оленька. Сколько же можно… Только как? – А так. Я недавно в одной соцсети нашла гадалку…