– Прекрасная инвестиция алиментов, что уж тут. Молодец. – Не перебивай! Так вот она мне сказала, что у нас просто у всех по женской линии два нуля в Венере. И что в ближайшие десять дней встреча с суженым сотрет это проклятие. – Два нуля в Венере, говоришь? Я для этого на трех работах пашу, чтобы репетиторов оплачивать? Ольга, хочу напомнить: ты поступаешь на физмат МГУ. Как и я когда-то. Как и эта постепенно выживающая из ума женщина. – Леночка, ты стала очень грубая… – И с мужиками у нас не получается, потому что нормального в таком окружении не встретишь. Математики – они все психи и аутисты. Я тебе это как человек, не растерявший в нашем дурдоме остатки логики и рассудка, говорю. Нет никаких гадалок, гороскопов, венцов, хренцов. Нет их! Они говорили громче положенного и почти начали друг на друга орать, но мне даже нравилось: в этой троице не было безразличия, в них чувствовались тепло, боль, любовь. Это лучше, чем мама, внимательно листающая «тиндер», пока сын рассказывает о том, что облако похоже на большого слона. Это лучше, чем деловой папа, кричащий в воздух, как городской сумасшедший: «Добро, услышал тебя… Нет, я сказал, не понижаем, нет, нет! Если понижаем, то будет нарушение ука эрэф с моей стороны, да так, что ноги не срастутся, понял?» Это лучше, чем вхолостую проторчать у забора лагеря с утра и до позднего вечера, так и не дождавшись промелька знакомых фар во тьме. Часть III Художник по волосам Вот и пришло время рассказать про Вадика, моего жениха. Мы обручились с ним за три месяца до «Чайки» в грустный, нелепый день. День моего рождения. Знаете, бывают такие вечеринки, после которых страшно открывать Spotify – вдруг увидишь там «Братва, не стреляйте друг друга», Андрея Губина, Буланову и Бритни Спирс? Ну вы поняли. А бывают такие, на которых подтягивающиеся гости все как один с порога вопрошают: «А че так тихо? А где вопли?» Понятия, кстати, не имею, какой тут требуется ответ. Вот и я просто молча улыбалась. А готовилась-то, с каким рвением готовилась! Рисовавшиеся накануне картины безудержного веселья были такими подробными и яркими, что в них не хотелось сомневаться. Я думала: ну в этот раз все точнобудет, подразумевая подбудетсюрприз-вечеринку, качание на руках, пьяные тосты в мою честь. Я, как и положено, создаласобытие, пригласив туда всех и написав подсмотренное у кого-то: «Приходите обниматься и танцевать». Народу я небезамбициозно позвала дикое количество: одногруппники и – курсники, девочки с факультатива (все как на подбор в серых кардиганах, с косами и без косметики), соседки, Люська и наши с ней модненькие друзья из манкой факультетской тусовки. Последние вяло подтвердили встречу: как и положено таким людям, они ответили на приглашение словами «наверное», «заскочу на полчасика», «буду стараться, много дел». Вадик, с которым я без особой охоты встречалась уже полгода, тоже был зван – скорее из правил приличия, чем из большого желания. Я очень переживала насчет знакомства простоватого Вадика с компанией интеллектуалов, в которой и сама была на птичьих правах. Боялась, что рассказанная версия Вадика окажется куда лучше настоящей, но в итоге всем было все равно. По иронии судьбы на этом сборище он был единственным человеком, который испытывал ко мне интерес. И был единственным, кем не интересовалась я. Вообще день этот как-то сразу пошел не очень. Накричала коменда, порвался набитый вином по акции пакет – так, что акция потеряла всякий смысл. Чтобы успокоиться, я долго драила нашу 403-ю в тщетной надежде, что чистота компенсирует ее убожество. Однако пьяные материны эсэмэски с чудовищно плохими стихами собственного сочинения свели на нет терапевтический эффект от уборки. В день моего рождения она начинала пить с самого утра – то ли вспоминала страшные шестнадцать часов моего отчаянного сопротивления появлению на свет, то ли просто считала меня главным достижением своей жизни – за отсутствием других. Вадик, разумеется, заявился самым первым, без десяти минут. Он подбадривал меня как мог: гладил по спине, говорил, что я очень красивая, мешался на кухне, лез под ноги и все время хотел мне что-то сказать. Я лишь отмахивалась как умела – очередной пустячной просьбой. Сходи, принеси, открой, подержи. Гости тем временем были увлечены собой: попивая вино, сетовали друг другу на сложности своего диплома, говорили про самозанятость и тупили в телефон. В какой-то момент стало ясно, что поздравлять меня никто не будет. Тогда инициативу в свои руки взял Вадик, торжественно вручив мне подарок. Подарком было платье (сама попросила, сама же и выбрала) и открытка. В открытке той Вадичкиным важным почерком значился следующий текст: С днем рожденья поздравляю! Счастья искренне желаю, Доброты, любви, тепла, Жизнь была чтоб хороша. «Не дай бог прочитает при всех», – единственное, что я тогда подумала. Не прочитал. Ладно. Я сухо клюнула Вадика в щеку, а потом, уколовшись о занозу его подрастающей бороды, ясно ощутила: сегодня что-то случится. И ощутила верно. Не выдержав после вручения презента и часа, Вадик киношно совершил все предписанные ситуацией ритуалы: колено, кольцо, напыщенная речь о моих добродетелях и красоте. Все участники события, кажется, испытали противоречивые чувства, пытаясь отыскать в Вадикиных искренних, как лепет младенца, чуточку бумерских словах хоть какой-то намек на постиронию. Куда там! Так под напором двадцати с чем-то праздно-вопросительных взглядов – да, именно под их, а не под Вадичкиным напором – я и сдалась. По-моему, нам даже зааплодировали. Я себя, конечно, не раз потом спрашивала: ну зачем? Почему было не ответить «я подумаю»? Да на худой конец чего бы и к шутке не свести? Страшно в этом признаваться, но, кажется, единственно важным мне было не допустить скандала. Ведь случись неловкая мизансцена,они всеобо мне обязательно что-то подумают. Они всетем временем не думали обо мне особо. Лишь некоторые на прощание сказали мне, что Вадик очень хороший. «Хороший» я интерпретировала как «нормального отхватила!». Потому что сказать-то сказали, а в разговоры свои не приглашали. Не нашего круга. Другой он, просто другой. * * * Какой? Добрый, простой, заботливый, хозяйственный, надежный, предприимчивый. В общем, обладатель тех человеческих качеств, которые сложно оценить, будучи экзальтированной высокомерной институткой двадцати двух лет. Вадик влюбился в меня как-то сразу и бесхитростно и потому быстро сделался мне неинтересным. Как скучную данность я воспринимала его чувства, и тем не менее наш роман просто не мог не начаться – настолько монструозными были его, Вадичкины, ухаживания. Такого я даже в кино не видела. Хотя нет, вру: такое как раз только в кино и показывают. Однажды, например, Вадик заказал автовышку, которая подняла его на балкон нашей комнаты, и оставил там букет цветов. В розовой упаковке, умерший через три дня после. Люська тогда сказала: «Значит, не от души дарил», но я не думаю, что она была права. Вадик хорошо зарабатывал, что в целом неудивительно для парикмахера с легкой рукой («на минуточку, художник по волосам», как он без конца меня поправлял). Работал он много и тяжело: в салоне – три через два, на дому – два через три. И не жаловался, никогда не жаловался. Кровные свои, заработанные на капризных дамах, чьи жидкие седины превращал в полноценные шевелюры с атласными отливами, тратил на меня легко, без жадности. Так благодаря Вадику я познала разные виды роскоши. Сверкали в полуденный завтрак зернышки красной икры на тонких домашних блинах. На степенных ресторанных ужинах шумно вылетали пробки игристого, потел хрусталь и визжало по фарфору тяжелое столовое серебро. Стояли взбитыми сливками накрахмаленные одеяла питерского «Англетера», куда гоняли просто так, на выходные, без унизительных предварительных накоплений. Никаким богачом Вадик не был и в помине. Просто в отличие от моих удушенных кредитами родителей умел обращаться с деньгами. И честное слово, было что-то волшебное в том, как на ресепшене отелей он расписывался своим ненастоящим черным «Паркером», оставляя рядом с пятизначными циферками едва ли не депутатские петлеватые автографы. Это была другая, совсем не привычная жизнь. А привычная жизнь – это что? Страдавшая недержанием общажная стиральная машинка, подтекавшая ровно раз в месяц и немедленно породившая недалекие гендерные шутки. Обоссанный пол в туалете и ругань из-за дежурств. Вечно недовольные лица коменд. Не могла я так больше, не могла. Другое дело – ночевки у Вадика дважды в неделю. И это не считая выходных, скучных и сытых, как послеобеденная дремота. Наберешь ванную – горяченную, соленую, отмокнешь там до состояния полураспада, впорхнешь в шелковистый халат, обдающий прохладой, а Вадик уже и картошки нажарил, ты погляди ж. Вадик уходил на работу ранним утром, а я просыпала первые пары и ела заботливо приготовленные, остывшие завтраки, найденные по записочке. После чего забирала деликатно оставленные на коридорной полочке у зеркала какие-нибудь пять тысяч рублей. Я вглядывалась в свое отражение и все пыталась понять: ну почему, почему я? Обычная, максимум «с приятной наружностью». Деньги все равно брала, они находили применение в ближайшем же эйчике, «Волконском» и «Ароматном мире». Такие у Вадика были выражения любви, которыми я ничуть не гнушалась. За них-то и прощалось мною великодушно его существование. А прощать было что. Где-то на второй месяц наших с ним отношений Вадик вдруг привиделся мне абстрактным примером определенного типа людей, про которых обычно сочиняют анекдоты. Будто по щелчку я развидела в нем все хорошее. Только и делала, что смаковала каждый огрех. Все меня раздражало в нем, буквально все. То, что, проезжая мимо храмов, он приглушал матерный рэп и исподтишка крестился. То, что на выходе из театра выдавал округлые правильные пустые фразы про любовь и смерть, добро и зло. То, что, как старпер, хихикал при слове «глиттер» и путал понятия «краш» и «кринж». Что соблюдал идиотские праздники типа 14 февраля. Что смотрел фильмы исключительно из «Топ-250» по версии «Кинопоиска» и те, что получили «Оскар» в этом году. Что говорил «Книга лучше фильма», потому что знал, что так принято, и вел список to read, напротив пунктов которого гордо ставил плюсик раз в три года. Колбаса названий, преимущественно состоящая из «Продавцов обуви», «Навыков высокоэффективных людей» и чего-то программного типа Достоевского, растягивалась и растягивалась. Оно и ясно: читать-то не любил. За подаренного мною Довлатова брался изредка – с закладкой, месяцами воткнутой в одном и том же месте, но то и дело срывался на тупеж в телефоне или просто засыпал. Меня все время подмывало сказать ему «заткнись», пусть он ничего и не говорил, а просто зевал или смотрел в телевизор. Его кислый после пробуждения рот казался особенно противным. Но я терпела, изо всех сил терпела, не объясняя, на что злюсь, и зачиняя скандалы – один раскатистее другого. И все ждала: ну когда-нибудь хоть разочек наорет же в ответ. Он отважно пытался заучить правила моего миропорядка: ни слова до первого кофе, не есть руками, не оставлять капли воды на смесителе, не ходить по дому в трусах, и, естественно, добивался противоположных результатов. Все равно чуял, что ошибается, и все время извинялся за очередной, ему самому неведомый промах. Я в упор не замечала хорошего. Не хотела замечать. Ни заделанного пухлым слоем ваты окна общежития, ни нового идеального Люськиного блонда (а потом и не только Люськиного, но и всей 403-й комнаты), ни подаренной отцу новой газонокосилки. Во всем мне виделся подкуп, двойное дно. А то, с каким рвением он выискивал остроумие в моих постах и едва ли на заучил некоторые из них наизусть, было, по мне, банальным дурновкусием и отсутствием интеллекта. Довлатов писал: «Пороки его заключались в отсутствии недостатков». И честное слово, это самая исчерпывающая Вадичкина характеристика. Какая-то удивительная штука происходила с ним в моей компании, это точно. Уверенный в себе с ножницами в руках или с банкой пива в кругу своих тестостероновых друзей, в моем присутствии он удивительным образом терял всю свою крутизну. Будто сбрасывался до заводских настроек. Словно я была катализатором всех его страхов и комплексов, так умело спрятанных от окружающих, но то и дело обнаруживающих себя рядом со мной. Видимо, единожды дав слабину, он как-то смирился и отпустил вожжи, а с ним – чувство собственного достоинства. И весь ужас заключался в том, что, хорошо понимая происходящее, я продолжала упиваться властью и вить из него веревки, которых, пожалуй, хватило бы, чтобы обмотать по периметру весь Китай. Больше я ничего и не делала. Желе мещанства обездвижило меня, не хотелось принимать решений, действовать, вообще ничего уже не хотелось. Тем временем матримониальные намерения Вадика никуда не исчезали, и тучей нависший над нашими семействами вопрос о свадьбе требовал ответа. Папа, переживавший за благополучие дщери, настаивал на скромной церемонии, потому что «лучше купите путевки». Страдавшая от безделья мама, наоборот, хотела торжества, подготовка к которому наполнила бы жизнь приятными хлопотами. Мама Вадика, обращавшаяся к нему исключительно «сына», постоянно приглашала к себе на дачу для знакомства с бесчисленными родственниками. Им нужно было докладывать о себе, а потом повторить погромче, потому что какая-нибудь из теток обязательно говорила: «Что-что она сказала? Я не расслышала». Вадик за этими симметричными застольями (высаживались по старшинству) заметно мягчел, как печенье в чае, – таким благостным я, пожалуй, не видела его больше нигде. Никто, никто из них не догадывался. Только бабушка, будто носившая в себе встроенный камертон моих настроений, все понимала. А потому без нотаций и апломба брякала за обедом, не то прося, не то требуя: «Ну сходи ты уже за Вадика замуж, сходи, попробуй». Так буднично, словно сходить надо за хлебом или мусор выкинуть, а не главное в жизни «да» сказать и клятву верности у алтаря принести. Приладишься, ворковала она. И по голосу ее было ясно: знала, о чем говорит. Еще бабушка твердила: «Стерпится – слюбится». Но я не верила. Зачем мне это стерпится, когда жизнь сейчас – езда на велосипеде по лесной тропинке: то ровно, то с ухабами, то ветка по роже хлестанет, то ягодку вкусную найдешь. А замуж – это что? Бросить велик на дороге, сунуть ноги в резиновые сапоги 45-го размера по самое бедро и войти бесстрашно в это вязкое болото. Безобидное будто бы, чавкающее месиво, которое с годами еще и заплесневеет поди. Как не заплесневеть-то с ипотекой, следами зубной щетки на зеркале и сексом по расписанию! Сначала на раз в неделю договоримся, чтобы по совести, а потом и вовсе как в анекдоте будет про коллектора и супружеский долг. Можно, наверное, и дальше идти, сопротивляться плотной густоте. Но знаю ведь себя: все равно остановлюсь – нужда движения отпадет. Жизнь станет сытой. Будни – понятными, простыми и стройными, как крепкие стихи посредственного советского поэта. Торжество мещанства и деградации в непроницаемом вакууме бытия, где досконально выучены все телесные привычки и особенности работы ЖКТ. Затащит, поглотит, не отпустит. Зачем? Чтоб пропиской обзавестись, спать в обнимочку и называть Вадикамой? «Ой, девки,мойвчера опять нажрался», «Мы смоимтак вчера покуролесили» (неправда)? Обычно ба делила мальчиков на перспективных и неперспективных. Про первых она говорила: «И давно ты с ним путаешься?» Про вторых: «И давно ты с ним гуляешь?» С Вадиком мы, по бабушкиному мнению, гуляли. Я ее могу понять. Благодаря Вадику она впервые познала чудеса капиталистической частной медицины, заметно выигрывавшей на фоне бесплатной альтернативы (за четыре нежно удаленные микроскопические родинки Вадику прислали чек, какие выдают богатым женщинам после утомительного дня шопинга в ГУМе). Короче, вся моя семья была для Вадика источником огромной, безусловной (ох, безусловной ли?) любви. А я нет. Поездку в «Чайку» я воспринимала как своего рода передышку. И пообещала себе, что за время в лагере обязательно все обдумаю и найду в себе силы – либо на компромисс, либо на финальную точку. Кто ж его знал, что получается с точностью до наоборот. Любовь, дети и думы о Люське так поглотили меня, что про Вадика я почти не вспоминала, бессовестно игнорируя его сообщения по несколько дней подряд. Тот факт, что ситуация запущена дальше некуда, был осознан мною, когда я увидела двадцать семь пропущенных, настырно требовавших объяснений. А в вотсапе (Вадик отчего-то упорно пользовался им, а не телеграмом) – втрое больше негодующих сообщений, срок ответа на которые давно вышел. «Привет! Как там море? Купаешься?» «Вета, привет! Как дела? Что делаешь?» «Вета?» «Вет, с тобой все в порядке?» «Вета, почему ты не отвечаешь целыми днями? Так нельзя, я ведь переживаю!!» «Вет, ты охренела что ли?» «Вета, блин, почему я должен звонить твоим родителям, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке????!!!!» Я листала сообщения, в каждом из которых становилось все больше знаков пунктуации и все меньше любви, и думала о том, какая же головная боль мне вскоре предстоит. И правда, эта боль действительно ждала меня в самом конце. Там под щетиной восклицательных Вадик сообщал, что вылетает ко мне. * * * И он прилетел. Художник по волосам, ни разу на моей памяти не взявший нормального отпуска. Помоему, он даже спал с ножницами и феном в обнимку. Вадик стоял передо мной, а я никак, ну никак не могла заставить себя его обнять. Он сам сделал шаг навстречу и взял прядь моих волос – осторожно, словно фарфоровую. Потом спросил: «Для меня накрутилась?» И, видимо боясь услышать правду, сразу добавил: «Секутся». Вадик распушил мою челку на свой любимый, как он считал – единственно верный, манер. Я сильно тряханула головой, чтобы вернуть, как было. В ответ Вадик сообщил, что мы не будем портить день выяснением отношений, что наш поселок – дыра и что приличных отелей тут нет, поэтому он снял кое-что в городе, до которого ехать час, но это ничего, ведь тачку он арендовал, а у меня выходной. – Как здорово ты все придумал, – сказала я, садясь в машину. – А про выходной откуда знаешь? Вадик запнулся, суетливо вставляя ключ в зажигание; все мимо. Я смотрела на лагерь через окно, выискивая глазами Антона и боясь, что он меня заметит. Но видела только вяло топтавшуюся на футбольной площадке толпу детей. Слава богу. – Понятно. Люська сказала, – ответила я вслух сама же себе. Вадик не отрицал. Машина – длинноносая, глянцево-черная – рыкнула и заурчала; мы тронулись. Выехав на берег, Вадик нажал на кнопку, и крыша машины, медленно скукоживаясь, начала отъезжать назад. Ну да, все правильно. Предполагалось, что от этого фокуса я должна была испытать как минимум эйфорию. Именно ее выражение Вадик тщательно, но тщетно искал на моем лице. Потом что-то говорил про ресторан, в который мы едем, – лучший в городе, про него написали все блогеры. Про отель и про какие-то свадебные идеи. Про то, что сказала об этих идеях его мама. Я не особо вникала. В ресторане Вадик кокетничал с официанткой. Он так всегда делал, когда хотел «показать мужика». Обычно подкаты его были древними и безнадежными, как старые дедовы «жигули». Девушки сочувственно улыбались нелепой шутке, а Вадик чувствовал себя альфа-самцом и смотрел на меня с видом: «Ну что, съела?» Я обычно в ответ говорила: «Вы нам вина не несите, у нас с желудком проблемы» и пинала его ногой под столом. Но в этот раз как-то и не хотелось: просто сидела, машинально раздирая салфетку.