– СНИЛСа, – загранпаспорта, – ИНН, – трудовой книжки, – карты москвича, – документов о собственности на недвижимое имущество. Вот они, девять кругов ада бессмысленной и беспощадной русской бюрократии, сразу под которыми значилось: «Смотрите также: Как развестись Как заключить брак» В таком вот именно порядке. Короче, я осталась Виолеттой-Викторией, какой и была уже двадцать два года, решив отправиться в лучшее будущее самой, без вспомогательных инструментов, сконцентрировавшись на ремесле. Оно, это будущее, надо сказать, было вполне сносным, а местами даже симпатичными. На финальной стадии корпоративов – для самых стойких и самых пьющих – наш коммерческий директор травил про Лану множество сомнительных, но таких веселых легенд о ее судьбе. Мол, дешевой моделью уехала на шесть лет в Эмираты, а вернулась статусной дамой с недвижимостью на «Золотой миле», и мы как бы не хотим, совсем не хотим знать, каким трудом она зарабатывала себе эти квадратные метры. Девочки из отдела красоты, ласково прозванные «бьютиками», регулярно вываливали на офисный стол горы не подошедших для съемок косметики и парфюма. Баночки серебристо сверкали, просились в руки и дарили надежду на лучшую жизнь. Редакторы моды никогда не отказывали в просьбе договориться о скидке на платье, а «культурка» регулярно звала на пресс-показы в театры и кино. Однажды их началка Лена увидела мой пост, в котором я язвительно поругала новый фильм Жоры Крыжовникова – смело, на широкую публику в 127 своих подписчиков. Лена ответила мне в комментарии: «Весьма дерзновенно». В мою кровь поступило достаточное количество адреналина к тому моменту, как она написала мне в личку: предложила мне делать для них афишу за дополнительные (и довольно, надо сказать, смешные) тысячи рублей. Тысячи рублей роли не играли, я была счастлива согласиться. Тем более что Лена была ко мне добра: никогда не унижала, критиковала по делу, мягкой рукой возвращая на стол мои распечатки, заботливо обрисованные вязью маргиналий. А однажды даже доверила взять интервью у третьесортного актеришки с монструозным, ясное дело, самомнением. Готовилась я как отличница: составила список из тридцати корректных вопросов, подумав, что их хватит хотя бы на сорок минут. Но за односложностью ответов дарования список кончился гораздо раньше. Да. Нет. Не знаю. Наверное. А вы, журналисты, вообще готовитесь хоть иногда? Брэд Питт, а не Петя Тютькин, честное слово. Мне было неловко не оправдать его ожиданий, и потому пришлось доставать козырь из рукава. Ну да: «Вы можете назвать “Раскаленную страсть” этапной работой в вашей карьере?» (Она все-таки не была.) Еще в мои скромные обязанности входило заниматься рубрикой «Гороскоп». Если точнее – его редактировать. Письмо с текстом гороскопа я открывала с некоторым волнением и читала, свято веря во владение тайным знанием,информацией. Когда описываемое в файле будущее не в полной мере меня удовлетворяло, я позволяла себе не ограничиваться правками стилистическими и меняла текст – слегка, едва заметно, чуть-чуть. Ну, например: Для Овнов месяц с большой вероятностью будет благополучен в финансовом плане. К чему сомнения? Для Овнов месяц будет фантастически благополучен в финансовом плане. Служебные проблемы в моих гороскопах становились интересными челленджами, влюбленности, мешавшие карьерному росту, открывали новые горизонты планирования времени, бытовые неурядицы оборачивались приятными домашними хлопотами. Пускай. Так лучше. На этом мой вклад в отечественную журналистику закончился. Если не считать нескольких часов преподавания в ШЮЖе[3]при моем институте, куда я попросилась со всем своим противоречивым педагогическим анамнезом. Видимо, с университетом я была все-таки в созависимых отношениях и сепарироваться от него полностью не смогла даже после официального отчисления. Теперь каждое воскресенье я проверяла сочинения, как я их сама называла, будущих коллег. И много, много смеялась. Из-за Онегина голова Татьяны отлетела по полной. Анна Каренина пришла облегчиться на рельсы. Печорин – король флекса. И так далее, и так далее. Я ювелирно подбирала слова для фидбэка, чтобы ни в коем случае не оставить ни царапинки на хрупком детском самолюбии и вместе с тем чему-то их научить. Что до Вадика, то по нему, кажется, куда больше горевали мои родители, чем я. Вернувшись из «Чайки», я наконец-то все ему выложила – без запинок и пауз, как выступают с давно заготовленной речью. Под словом «все» я подразумеваю не только свой адюльтер, но и остальное. Про то, что чувств не стало, хотя не может не стать того, чего и так не было; про то, что я согласилась выйти за него, сама не понимая зачем; про то, что ни дня, ни секунды его не любила. Вадик слушал, почти не моргая и ни разу меня не перебив. Я сразу поняла, что его молчание не сулит ничего хорошего. Так и было. Дослушав, он спросил: «Это все?» И наконец-то впервые в жизни на меня наорал. Страшно, брызжа слюной вперемешку с обидными словами. И слава богу, что так. Удивительно только, как фальшивые насквозь отношения смогли закончиться таким честным способом. И break-up-сексом, конечно. Ладно, целой серией break-up-секса, который у нас долго не получалось прекратить. О случившихся в моей жизни переменах мне показалось правильным уведомить родителей по-человечески. Не по скайпу, а лично. Для этого даже не поленилась слетать домой. Из трех новостей адженды[4]– про отчисление, Вадика и новую работу – маму хватило только на первые две. Дослушав до середины и поняв, что в обозримой дочерней перспективе не значится семейной гармонии, она совсем не картинно схватилась за сердце, и мы с отцом весь вечер отпаивали ее валокордином. Тогда я подумала: а это даже хорошо, что мне стало лень сменить имя. Придаток «Виктория» ведь изначально был ее инициативой, якобы должной принести моей судьбе много побед. Мама не разговаривала со мной две недели, но потом все-таки не сдержалась и позвонила под натиском новой теории заговора, распространяемой родней в чатах вотсапа. Папа же изобразил понимание. Когда я уезжала от них, он на прощание сказал: «Ну ты это. Короче. Давай там». На его языке это значило: «Мы любим тебя, ты молодец, у тебя все получится». А у меня и вправду получилось, много чего. Перестать бегать на вечеринки, едва в области солнечного сплетения заноет сложноформулируемое чувство пустоты. Не ходить на свидания из страха одиночества в вечер субботы. Научиться этот самый вечер субботы проводить в своей же компании: пить вино и смотреть «Ноттинг Хилл» на проекторе. Зажить не вовне, а концентрированно, вовнутрь. Покупать живые цветы – самой себе, просто так, без повода. Подпустить на расстояние ближе вытянутой руки новых людей. Разных, не таких, как мы с Люсей. Тех, что любят твиттер больше книг, терпеть не могут Петербург и смотрят «Офис», а не «Твин Пикс». Тех, кто работает в банке, а не в стартапе. Или вообще не работает, потому что амбициям профессиональным предпочитают амбиции домохозяйские. Тех, кто наращивает ногти, говорит «Доброго времени суток», «треня» и «кушать». Ставит дефис вместо длинного тире и разрешает себе постить в соцсетях выточенную на фитнесе жопу. Все это, ты подумай, оказалось, не таким уж и страшным преступлением – жаль, мне понадобилось столько времени, чтобы понять. Когда я перестала просыпаться ночами в холодном поту с мыслями «Меня уволят! Меня уволят!» и поняла, что кровные продолжают падать на карточку, я наконец решилась съехать из общежития, нелегальное пребывание в котором перешло все немыслимые сроки. Аппетиты коммендантши росли, и конфетными взятками тут уже было не отделаться. Решение далось мне непросто – общага, с которой за годы бакалавриата мы едва ли не приросли друг к другу, будто имела над нами власть: не отпускала, манила к себе. К тому же в сравнении с неуютными предложениями ЦИАНа не требовала страшного ежемесячного арендного оброка (вот и вся, на самом деле, магия). На этот переезд я возлагала большие надежды – надежды старта с белого листа. Новая жизнь со старым барахлом – это не дело, подумала я и выкинула к чертовой матери ⅔ нажитого за годы в Москве имущества. Пятикилограммовая гиря (правильно охранник тогда сказал: «Ну и куда ты ее прешь-то? Она тебе ни в пизду, ни в Красную армию»; как в воду глядел). Никотиновые пластыри и «Как бросить курить» Аллена Карра. Красная лаковая юбка, селфхэлп про токсичные отношения, колготки в сеточку. Запутанный моток пряжи, вставленная в него спица, кусок перекошенного шарфа, умершего в родовых муках. Карты таро и почти съеденное молью розовое боа. Разбор и сортировка заняли примерно семь подкастов и отчетливо показали, что сложившийся порядок жизни шел вразрез с запросами моей натуры. Так три ящика надежд на лучшую версию себя, нереализованных мечтаний и проигнорированных вызовов судьбы оказались наконец там, где им и место, – на районной помойке. Освободившись от прошлого, я сняла комнату в огромной квартире благородной мрачноватой ветхости. За смешные двадцать тысяч рублей (как-то случайно нашлось по знакомым). Клянусь вам, там все разговаривает. Половицы ворчливо переругиваются, кровать недовольно ухает, едва присядешь. Металлическая, черная, с витым изголовьем – наверняка повидала немало. Краешки фужеров позвякивают в знак солидарности с проезжающим внизу трамваем. Колонка на кухне уютно вспыхивает, включаясь. Темные шторы шепчут чего-то на ветру – раскрываю их только в сумерках. Это любимое время суток: еще часок – и на потолке с лепниной замерцает карусель теней. Лишь гантели красные молчат. Спрятались под стол – ненужные, забытые 4 кг надежды на лучшее тело. Рука не поднимается выкинуть. Главная гордость квартиры – нарядный эркер. Не портит его даже то, что окна здесь почти не пропускают свет: уже какой месяц закрыты клеточками строительных лесов. Не вижу смысла их мыть. Зачем? Пиру капремонта в вечно хорошеющей Москве нет конца и края. Белая строительная пудра падает с крыш, ботинок рабочего болтается в окошке. Они, рабочие, то и дело орут друг на друга, не сосредоточишься. Приходится свешиваться из окна, просить: «Ой, а вы не могли бы потише, пожалуйста?» – «Конечно, хозяйка. Тсс-тсс». Да, я тут хозяйка. Делаю что хочу. Хожу в атласном халате, курю прямо в комнате. Брызгаю пару капель Serge Lutens L’Eau Froide – мой трофей с журнальной раздачи, чуть не подрались за него с секретаршей Танечкой. Любимые. Мята, базилик, бергамот. Страшное расточительство. А как-то раз и кресло с помойки принесла, не побрезговала. Отдраила, залакировала, обила бархатом темно-зеленым. Ну а что клопов потом всем подъездом травили – это достойная, считаю, цена. Хоть какие-то им приключения, жителям мхатовского дома. Теперь они меня все ненавидят. Неизвестно даже, кого больше – меня или проститутку Ларису. В ее статусе жители дома и не думали сомневаться: они давно всё поняли, услышав характерные звуки, разносящиеся на несколько этажей вверх и вниз, вверх и вниз. То ли она дело свое хорошо знает, то ли просто время нынче такое, что люди жалуют промискуитет. Лариса – женщина работящая, трудолюбивая. С самого утра, бывает, слышишь сладкую, хорошо известную мне гамму стонов: от нижних регистров до высших и обратно. Заучила, от программы ни на шаг. Меня это все здорово, надо сказать, подстегивает. Я тогда тоже перестаю ерундой заниматься и усерднее налегаю на дела. На другие, правда, менее прибыльные дела. Удивительно быстро прошел этот год, и снова наступило лето. В последние дни мая в редакции только и было разговоров, что о грядущих каникулах, на которые журнал вынужденно – из-за жадности рекламодателей – уходил. Мы с мужем на Сицилию, возьмем машину. А я везу маму на Алтай, в санаторий. Там, говорят, такой воздух вкусный, что им наедаешься. А я никуда не поеду, фрилансов наберу и в Москве сидеть буду. А чего, тут нормально – самокаты, апероли. Ой, эти мне ваши самокаты… А ты, Вета, куда? Меня спрашивали и спрашивали, и надоело это в какой-то момент хуже горькой редьки, даже хуже вопроса про планы на Новый год. Тогда я стала отвечать расплывчато «куда-нибудь на море», еще не догадываясь, что отвечаю чистую правду. Через каких-то несколько дней на финальном занятии ШЮЖа мне повстречается от руки написанное объявление на двери деканата. Оно-то все и решило. Едва дочитав его до конца, я уже знала, куда поеду этим летом. Просто знала, и все. И о том, что есть сейчас Я смотрю на стюардесс и пилотов, болтающих друг с другом, не бросая своих дел. Пройти в пиликающую рамку металлоискателя, дать паспорт, сунуть сумку в нутро сканера и не удостоить взглядом ни раскрашенное рентгеном содержимое багажа, ни равнодушную, скучающую без дела собаку. Бедная, бесполезная псина: никто не провозит в чемодане наркотики и тротил. В «Му-Му» на красном подносе – беляши под зернисто запотевшей пленкой; кажется, померли еще вчера. Кассирша подмигивает: мол, бери, недорого. Да нет, спасибо – рефлекс (в буфете аэропорта родного города папа как-то раз за космические в 2007-м четыреста рублей купил мне борщ, которым меня в самолете немедленно вырвало). Бежит тетка с красным лицом, распугивая на ходу все свои пять сумок в сине-черную клеточку, а вслед ей смотрит дедушка с дешевенькими малиновыми астрами, жалкие такие цветочки. Женский голос из громкоговорителя называет фамилии, номера рейсов, смутные топонимы. Уборщица в туалете возит рваной тряпкой по серому, в трещинах кафелю; тщетно – пол остается грязно-серым. Лампы моргают и разбрасывают свет, тоже какой-то грязно-серый. Тут нет мыла, вода течет тонкой струйкой, в кабинках явственно чувствуется дух недавнего человеческого присутствия, несмотря на цветочный освежитель, еще более невыносимый. Я верю, что для каждого заготовлен свой персональный ад. Мой – аэропорты. Здесь всегда одно и то же. Автобус вместо «рукава» – еле набирающийся, с орущим ребенком, парой за 55 (он с борсеткой, она в туфлях на платформе; вяло переругиваются на тему, малоинтересную обоим). Теплые поручни, наверное, в миллиардах микробов. Двери шипят пару раз в знак закрытия, но это обман – они стоят нараспашку еще несколько минут, впуская в салон жару. Колеса наконец туго трогаются, ползут еле-еле, а при торможении отчего-то, наоборот, встают резко, словно специально, чтобы все друг на друга упали. Занимаю место у иллюминатора, отгораживающего меня толстым стеклом от Москвы; этот ракурс мне по душе. «Поменяться не желаете, а то у меня тут?..» И знать не хочу, что у них тут. «Нет, спасибо» (твердо, уверенно). Через несколько минут самолет тронется и Москва останется позади. С высоты птичьего полета она будет похожа на угли костра – догорающие, жаркие, будто еще пульсирующие. Я смотрю в кружочек окна. Города, поля, абрис гор, смена часовых поясов, брезжит рассвет. Все правильно, все хорошо. Снижаемся, садимся. Снова дурацкий автобус, снова микробы, снова орущий ребенок. Внезапно водитель – стоящий на аэродроме мужчина в оранжевом жилете – поднимает руки высоко над головой и скрещивает их. Рация водителя шипит помехами, и он, каким-то образом поняв сообщение, говорит: «Все на выход. Идем пешком». Люди высыпаются из автобуса, как горошки, и неровной толпой шагают к аэропорту. Ветер рвет на них одежду, а впереди бегущей женщине и вовсе нахально лезет под юбку; ноги у нее такие, ничего. У входа с нами прощается стюардесса. Перед вылетом я спросила ее: «А мы точно не разобьемся?» Стюардесса улыбается мне. Помнит. Думает, что я дура. Медлительная лента транспортера наконец привозит мне чемодан. Хватаю его и бегу к желтой линии выстроившихся такси. Выторговываю непринципиальные двести рублей, сажусь в старую «Волгу». Внутри пахнет горячей пылью, нагретой машиной. Я верчу заклинившую ручку, стекло опускается, ветер бьет по лицу. И вот я здесь. Знакомые пять букв, за внесезонье в проемки набились пыль и листики. На последней раскрыла крылья птичка. Перепутье развилок, справа рябая поверхность воды, слева – уставший фасад главного корпуса, окошки глядят на горнистку. Ноги сами идут к кухне, честное слово, сами. А я и не против. Тут все так же, как в прошлый раз, а еще так же, как в моем детстве. Шеренги кастрюль с половинками пробок под ручками. Керамические кружки с цветочками, идеально намытые, с отколотыми краями. Пахнет теплым, мучным. Тополь прислонился к корпусу, словно устал, играет с высунувшейся за окно занавеской. Скоро он зацветет и заест мне глаза аллергией. Пускай. Вспоминаю ту ночь, когда мы, варвары, забрались сюда, украли из холодильника дефицитную клубнику и съели здесь же, присев на пол, с выключенным светом. Нашу торопливую, скомканную любовь – прямо на холодном металлическом столе. И мои трусливые просьбы: «Давай быстрей, вдруг войдут». – Ого, какие люди! – Не потускневший за год в памяти голос резко вырывает из мыслей. Оборачиваюсь. Разношенные до мятых задников парусиновые тапки, платье в мелкий цветочек, заметно укрупнявшийся на заду. Розовый, совсем девичий ободок на седых волосах. Будто и не уезжала. Раиса Иванна! Громадно-огромный источник безусловной любви. А вы одна, что ли, в эту смену, без подмоги? (спрашиваю так, на всякий случай) Бюджетов не дали, вот и одна. Да и на кой мне тут нужен кто, а? Киваю, мол, да, не нужен, и выхожу с кухни мелкими шажочками, спиной к двери. (Булку прихватила, куда без булки!) Бросаю чемодан в вожатской, еще пустой и оттого сыро-теплой. Пользуясь случаем, выбираю другую кровать – не ту, что в прошлый раз, а у окошечка. В нем каждый день показывают море, поделенное на четыре квадратика. Хорошо! Надо Люсе сфотографировать. Она еще не знает, что я поехала. Разорется, наверное. Ну да ничего. Разорется и перестанет. Жизнь-то моя, мне и решать, что с ней делать. Иду на пляж – нет, бегу. И снова оно: туристический гвалт, лежак, песок – сверху теплый, а зароешь ногу поглубже – прохлада. Боязливо дотрагиваюсь воды самым кончиком пальца – раз, два, три. Ну, ладно. Переступаю линию, и вот мы снова вместе. Есть только оно – огромное, холодное, неосмысляемое. И есть я. Конец * * * notes Примечания 1 Отмечают в школах и лагерях, когда сразу у нескольких детей день рождения. 2