Но Юле нельзя было не дать. Платье, в котором она собиралась идти, единственное чистое и, судя по тому, что было оставлено «на десерт», считавшееся парадным, выглядело чудовищно и походило скорее на чехол для рояля. Серое, бесформенное, безразмерное. Такого нельзя было допустить. Спрятавшись от всех в вожатской, мы долго наряжались: Юля избирательно примеряла содержимое моего чемодана, пока я подкручивала ей волосы и красила ногти. Подводить глаза она наотрез отказалась, зато согласилась на сиреневый глиттер. Глиттер этот мерцал в свете диско-шара, я замечала это, потому что Юля то и дело оборачивалась на Ваню, сидевшего на лавочке в компании одиннадцатилеток – наверное, мало ему интересных, зато не отвергавших его. Вся их компания не отрывалась от экранов телефонов, от этого их лица светились сине-зеленым. С трудом отыскав в них Ванино, я смотрела на него в упор, будто гипнотизируя. Ну пригласи, пригласи, пригласи! Я прокручивала в голове знакомую с пубертата просьбу-заклинание. Только просила впервые в жизни не для себя. Солнце едва дотронулось до воды и спустя мгновение быстро в нее нырнуло. Танцы медленно переходили в томную стадию. Ударили басы незнакомой мне музыки, и, судя по тому, как стремительно сиротел танцпол, музыка эта была медляком. Успешные и красивые закружились смешными неваляшками. Кроме них, на площадке пошатывались в танце девочки с девочками, громко смеявшимися от собственного положения (кажется, слишком громко). Остальные ушли – пережидать унижение на лавочках. Ушла и Юля, почему-то по-старушечьи держа обе руки сзади, крепко сцепив их в замок. Она брела в сторону выхода медленно, будто нехотя, то и дело вертя головой. Я обреченно вздохнула было, однако в тот самый момент, когда залп припева был уже близок, Юля подошла к Ване, наклонилась к нему и сказала что-то на ухо. А потом повела его за руку прямо к центру. Я не могла в это поверить. Только смотрела и думала: вот оно, идеально выверенное вальсирование травм. Сцепление двух бракованных деталей конструктора, парадоксальным образом оказавшихся рядом и встраиваемых друг в друга до щелчка. И это было счастье, чистое счастье, какого я не помнила уже очень давно – ни от заново обнаруженной любви к Люське, ни в день, когда Антон впервые позвал меня к себе. Я смотрела и думала: вот бы эта песня никогда не заканчивалась. Пожалуйста. Песня кончилась. Рука Санька уже пронеслась над блинами диджей-установки. Кувыркнулся глянцево в воздухе чей-то выпавший из кармана телефон. Марина, весь медляк одинокая, провертевшая головой, как зевака, выискивающий в площадной толпе знакомое лицо, уже шепнула что-то своим. Свои хищно, совсем по-взрослому оскалились. Уже кто-то сказал: «Да не ссы ты, давай бырей». Юля с Ваней не успели даже еще расцепиться к тому моменту, как… Как Марина ловким кошачьим движением смахнула с Юлиных плеч лямки – сначала с правого, потом с левого. Как платье ухнуло вниз. Как обнажились Юлин простецкий лифчик и застиранные, пузырящиеся на заду трусы, едва державшиеся на ее худом теле и словно готовые с нее слететь – легко, без усилий, как по дуновению ветра. Толпа к ним подтянулась стремительно и начала радостно скандировать то, что ежедневно повторяла в столовой на протяжении минувших двадцати дней. В словах этих не было новизны, но достигшая немыслимого пика варваризация отряда наконец сделала свое. Что-то во мнезакончилось. В какой это было последовательности – пощечина или мысль о ней? Уже не вспомню. Помню только смачный звук. Как Марина мастерски играла оскорбленное достоинство. Как она орала про жалобы маме, прокуратуру, моральный ущерб и прочие взрослые слова. Как отпечаток моей несдержанности – краснющий, как ангинозное горло, – медленно таял на ее щеке. Я бежала к Кубышке сдаваться без боя. Бежала и думала: ужас не в моем потенциальном отчислении из универа, не в возможных разборках с ментами, не в осуждении общества. Все это меркло по сравнению с тем, что за содеянное мне было ни капельки не стыдно. Просто я действительно думала, что она это заслужила. * * * Вообще справедливости ради за такое меня стоило и уволить. Но Кубышка, уделившая мне аж двадцать минут внимания, отреагировала без негатива. Она, кажется, даже получила некоторую дозу наслаждения от собственной сердечности, когда говорила: «Ну зазвездолила по лицу, и ладно, эка невидаль». Только вот предусмотрительно попросила уехать на день пораньше, чтобы не попадаться на глаза Марининой матери. Помнится, я подумала тогда, что ради лишних часов прощания с Антоном я бы охотно согласилась и сама получить по морде – от самой Марины или всей ее семьи. Но перечить не стала. Вещи я собирала кое-как: из чемодана то и дело вываливались скомканные тряпки, но ни сил, ни, главное, смысла утрамбовывать их по-человечески у меня не было. Люся, смотря на это, без конца причитала: – Как же так? Что теперь будет? А вдруг тебя выгонят из универа? Нет, ну я понимаю, конечно, Марина та еще, но бить… Что-то ты, конечно, это… Слушай, а оставь мне вот это платье, раз уезжаешь. Я тут недельку еще позависаю на пляже. – Хуяже, – наконец не выдержала я. Вспыхнула, ударила дверью об косяк посильнее. Ну и черт с ней. Я ритмично прыгала на крышке чемодана и удивлялась. Когда я собиралась в Москве, он казался мне легче, тоньше. К тому же столько всего я тут растеряла, забыла, оставила на память, подарила. Похороненные «секретики», баночки с кремом, дочитанную Саган, посеянные Люськой шлепанцы. В какой-то момент молния вжикнула – закрылась наконец. Я посидела так еще немного, оттягивая время. Вставать не спешила, хотя мне и надо было зайти в девчачью комнату перед отбоем. Входить мне, мягко говоря, не хотелось. Встречи с Мариной я боялась так, словно это она меня накануне треснула по роже, а не наоборот. На пороге в их комнату мое сердце трусливо забилось, отчего стало особенно противно. Я выдохнула и с готовностью к очередному витку скандала толкнула дверь, а чтобы придать себе уверенности, сделала это сильно, зачем-то ногой. Зря: Маринина кровать пустовала. На мой вопросительный взгляд девчонки ответили, что Марина слишком разоралась у Кубышки о своем притеснении, боли и страдании и та не нашла лучше варианта, чем отправить ее в изолятор – успокаиваться валерианой и одиночеством. «Там ей и место», – пронеслось в моей голове. На этот раз уже без зазрения совести. В полутьме ночника я не сразу заметила Юлю за горой одеял. Мне не хотелось вытаскивать ее оттуда: казалось, своим касанием я разрушу ее безопасный мирок. Боялась к тому же не справиться с ее рыданиями – а то, что за слоями одеял именно они, я не сомневалась. Я потопталась возле нее какое-то время, как вдруг из-под самой толщи одеял слабо брызнуло светом телефона. Не спит! Легонько тронув сугроб подушки, я тихо позвала ее. Она резко откинула с себя одеяла, под которыми почему-то продолжала лежать дискотечно одетой. В руке у нее был телефон, светившийся чатом, от которого я быстро отвела глаза. Наконец я мотнула головой в сторону крылечка, мол, постоим немного? Давай. Говорить о случившемся она не хотела. Это понятно, избегающий тип. Наверное, лет через десять поговорит – за пять тысяч рублей в час. Или сколько там с учетом инфляции. Вместо этого Юля, поднявшись на цыпочки, обняла меня и сказала тихо-тихо, зло и радостно: «Здорово ты ее сегодня». Я обняла ее в ответ, аккуратно и бережно. В тот момент она показалась мне фарфорово-хрупкой. Я попыталась было объяснить, что в моей выходке было мало хорошего, про неумение справиться с эмоциями, про непедагогичность поступка, про то, что я была не права. Но не стала. Не хотелось врать. На прощание Юля пообещала, что обязательно вернет мне платье. «Завтра вечером, ладно? Чтоб постирать и погладить». Я ничего не ответила, зная, что завтра вечером буду на 37-й полке 10-го вагона крепко спать – впервые за последние несколько недель. И, конечно, реветь белугой – долго и всласть. * * * В курилке я в очередной раз проверила телефон. Ноль сообщений, ноль пропущенных. Даже от Вадика, бившего все мыслимые и немыслимые рекорды молчания. Обычно он не умел выдержать и часа после свидания, чтобы не закидать меня тысячей сообщений (а если во время ссор я блокировала его во всех мессенджерах, он, как мужик из мемов, присылал мне десять рублей на «Сбербанк» с сообщением «Прости меня»). Сколько там времени? Last seen recently. Значит, как договаривались, в двадцать три, то есть через пятьдесят семь минут. Скорее всего. Наверное. Наверняка с ним не получается. Я курила и думала про грядущую ночь – последнюю, нашу. В ее ожидании я провела большую половину смены, все время с нашего знакомства. То и дело представляла, что мы друг другу скажем и что будем делать (понятно в целом, но все же). За минувшие дни я вбивала имя его жены в поисковую строчку так часто, что она стала выпадать мне с первых букв. Я видела его разным: хмуро-похмельным, кое-как сохраняющим вертикальное положение, веселым, грустным, равнодушным, уставшим, срывающимся на других поваров, отдающим приказания по старой шефской привычке. Я тысячу раз подстраивала нашу встречу, будто случайно оказываясь на задворках кухни или мельтеша у пищеблока. Завязывала и без того крепкий узел шнурка, чтобы поравняться с ним в толпе. Я говорила: «Сегодня хочу побыть одна», чтобы выглядеть загадочной, хотя и понятия не имела, как распорядиться освободившимся временем. Я отвечала односложными сообщениями или эмодзи, словно мне лень по-нормальному. Без конца спрашивала себя: я это сейчас пишу, потому что по делу, или это выглядит как повод завязать разговор? Почему он не дает о себе знать весь день, хотя неустанно войсит в общий чат? Казаться, производить впечатление, выглядеть. Заинтересованной, но не очень. Томной, но не очень. Влюбленной, но не очень. Загадочной, но не очень. Вот чем я занималась все это время. Раздавив пятый бычок, я услышала характерный визг оконного шпингалета девичьей комнаты. Встав со скамейки, я присмотрелась и увидела, что одна створка болталась на весу, словно книжный форзац. Ветер, наверное. Ладно. Я двинулась к корпусу Антона максимально неспешно, считая шаги, рассматривая окружающий пейзаж, пытаясь забрать из него все, так и не веря до конца в то, что этот вот самый раз – последний. Прощание вышло дурацким, неловким, почти бессловесным. Секс, не выдержавший возложенной ответственности финального аккорда, получился скомканным, никаким. А я ведь просила: давай не будем пить, мне так хочется все запомнить. Разговор после не клеился. Чтобы хоть как-то разрядить повисшую паузу, я предложила музыку. Антон ответил: «Ставь сама». Я включила свой плейлист: сначала заиграла Луна, потом Эрик Сати, следом Пугачева. Ой, давай без этой консерватории, а то я сам сейчас в телку превращусь. Я пожала плечами. Ладно, давай. Забряцало техно, которое я – сто раз же говорила – терпеть не могла. Он сидел на стуле лицом к ноутбуку и спиной ко мне, его голова покачивалась в такт. – Песня, которую ты выключил. Ну, «Миллион алых роз». Знаешь, она ведь якобы на реальных событиях основана. – В смысле? – Был такой художник Пиросмани, он однажды влюбился в актрису, но та его динамила, а он и так и эдак. Тогда он на последние деньги купил кучу цветов, которыми завалил площадь перед гостиницей, где эта актриса жила, прикинь? Антон помолчал немного и ответил, не отрываясь от компьютера: – Мда, вот долбоеб! – Не понимаю, зачем ты такой противный. Последний вечер ведь. Он наконец встал из-за стола и двинулся к кровати. Ударившись мизинцем о ножку кресла и ругнувшись, как это часто с ним бывало, он приземлился на матрас и обнял меня. Я лежала в его пропахшей сыростью постели и думала: а что с нами будет? Мы когда-нибудь встретимся? Ты напишешь мне хотя бы завтра? Кем мы были друг другу? Ты меня хоть немножко в эту смену любил? Но я не спрашивала, ведь спрашивать такое не принято. Только ждала, что вот сейчас-то он скажет важное – определяющее нас здесь и сейчас, а лучше – где-нибудь и потом. И он сказал: – Ну не грусти уж так. У тебя вон вся жизнь впереди. Мы наконец обнялись на прощание. Я зарылась носом в его футболку – серую, как он говорил – «для спанья». Она отдавала кислым, и я вдыхала эту кислятину так жадно, словно хотела наполниться ей, оставить себе, но он, как и всегда, отстранился первым, сказав что-то про долгие проводы и лишние слезы. (Антон будет писать мне какое-то время. По инерции. Аккурат во времена, когда расположившийся во дворе нашего офиса женский хор начнет репетиции песни «Парней так много холостых на улицах Саратова». Переписка станет валкой, нелепой, какая случается у людей, не понимающих, о чем говорить, за отсутствием общей жизненной канвы (да и было ли нам вообще о чем говорить?). А потом и вовсе выдохнется – сама собой.) Мой поезд отходил через час, половину которого было некуда деть, потому за чемоданом в корпус я шла как могла медленно. На секунду все окружавшее меня показалось ненастоящим, театральной бутафорией. Вот тополь листьями скребется в окно вожатской, ластится, словно кот. Вот кусочек не нарушаемого ветром моря – гладкого-гладкого, страшно дотронуться. Вот самолет держит курс прямо на рассвет. Вот развилка тропинки – к столовой, вожатской, его корпусу. По ним хоть вслепую, доверяю. Такого больше не будет, просто не может быть, подумала я за воротами лагеря. Слезы уже заблюрили было пейзаж, когда, садясь в такси, одной ногой в машине, я вдруг увидела две фигуры, едва различимые за плотной листвой. Прищурившись, я опознала в них Юлю и Ваню. Они сидели на лавочке и целовались. О том, что было потом Два запаха отличают этот город: креозот и Макдональдс – это я еще с детства запомнила. Первый бьет в нос на Павелецком вокзале, куда приезжаешь после тридцати двух часов плацкартного вагона. Приезжаешь немытый, раздерганный, с сотней надежд. Второй – на Третьяковке (после Брюллова и длинной очереди к мощам в XXC мама любила съесть чикен-макнаггетс). Собирались в такие поездки как в космос. С утра всей семьей шли на рынок: за воблой, помидорами, икрой, выходным платьем и нестыдными сандалиями. Чтобы потом тащить все это добро, утрамбованное в сумки в черно-красную клеточку, на пятый этаж выхинской хрущевки, представлявшейся высшей жизненной наградой из всех возможных наград. И заглядывать заискивающе в глаза, ждать реакции: угодили ль родственникам? «Томаты ничего, а рыбу в этот раз жирную взяли», – говорил на пятой рыбехе дядя Коля, тетин муж. В семье считалось, что тетино с ним (подарившее прописку!) замужество – едва ли не главное счастье ее жизни, сравнимое разве что с миллионным выигрышем в «Поле чудес». Москва всегда казалась несбыточной, далекой. Будто мерцающий за вихрем снежной россыпи замок в стеклянном шаре. Возвращение сюда было праздником, огромным счастьем, в котором нельзя было не сомневаться. Оттого еще с малых лет придумалась сама собой привычка: по выходе из поезда сесть на корточки и положить на горячий перрон ладошку. Удостовериться, что ли: все происходящее – правда. Впервые в жизни я пренебрегла ритуалом на обратном пути из «Чайки». Просто хотелось сделать все по-другому, не дожидаясь понедельника или удобной для старта жизни 2.0 календарной даты. Хотелось действовать, менять, принимать меры прямо сейчас, и ясно было, что меры нужны куда более серьезные, чем короткая стрижка и обновление аватарки в телеграме. Уже по дороге в Москву я знала, что, вернувшись, расстанусь с Вадиком, найду работать и числанусь из магистратуры, игравшей для меня роль, как наконец стало ясно, заслонки от туманных перспектив взрослой жизни, не более. Ничего из этого не сравнится, конечно, с тем, что я добровольно, воспользовавшись благами обретенного ДМС, удалила кариес на седьмом зубе и сделала гистероскопию. А еще купила себе пуховик, изменив привычке носить тщедушное пальтецо давно прошедшего сезона. Пуховик был страшный, шумный, поглощающий собой половину коридора, но теплый и мягкий. Я смотрела на свое отражение в толщине синтепона и, едва отыскав себя в ткани, думала: вот он, Рубикон, точка невозврата, поделившая жизнь на до и после. * * * Исчезнувшие из жизни институт и магистратура высвободили тонны времени, которое, увы, не компенсировало отсутствие жилья и необходимость ежедневно себя чем-то занимать. И если выселения из общежития можно было избежать, еженедельно подмасливая коменду коробкой конфет, то с пустотой будней дела обстояли сложнее. Так, не найдя применения своему диплому с важными буковками, степени бакалавра международной журналистики, знанию двух иностранных языков и уверенному пользованию ПК, я пошла работать ассистентом главного редактора – в журнал про красивую жизнь. Люся меня за это легонько презирала. Спрашивала: «Ну как там твой журнальчик?» Сама-то продолжала учиться и стажироваться в «Коммерсанте», как всегда того и хотела. Говорила: «Фу, кому нужен глянец?» И гордо несла в себе страдания человека, угодившего в жернованастоящейжурналистской тусовки, то и дела жеманно ноя – либо о том, как сложно ей вывозить учебу с практикой, либо о том, как тернист путь начинающей акулы пера. Выделывалась, конечно. А как сыпала словами типа «полоса» или «редколлегия» и рассказывала призванные леденить душу истории о том, как в типографию отправили текст с опечатками, и как они в два часа ночи вызванивали какого-то техника Юру, и как он останавливал станок, и как все потом становилось хорошо, и как они дружно всей редакцией отправлялись в ближайший кабак. Еще она кидала в ленту ссылки на свои интервью, к которым была примерно одна и та же сопроводительная подводка: «Поболтала / посмеялась / похохотала / выпила кофе с N. Обсудили политику, Достоевского и феминизм. Искать текст в первом комменте. Маст!» Вот так вот императивно. Искать, маст. В какой-то из бесед Люся придумала спрашивать своего визави: «Вы можете назвать этот проект этапным в вашей карьере?» Вопросом Люся очень гордилась, это была ее фишка, ее особенный штришок. Эдакое «В чем сила, брат?». Вопрос в разных словесных вариациях кочевал из интервью в интервью, при этом неважно, чем визави занимался: кино, градостроительством, законотворчеством или инфоцыганством. Завидовала ли я ей? Кажется, ежеминутно. Просто теперь не скрывала этого ни от нее, ни, главное, от себя. Конечно, мой job description выглядел куда скромнее Люсиного и в основном был сосредоточен вокруг вселенной нашей главредши – светской дивы Ланы Паради. Я носила ей кофе, иногда покупала прокладки и протоколировала все сказанное на редколлегиях, тщательно выкорчевывая мат из будущего «фоллоуапчика». Лана была стервой и явно хотела походить на Миранду Пристли из фильма «Дьявол носит Prada»: отвергала любые предложенные идеи словом boring (r была по-британски английской, мягкой, урчащей), разговаривала с людьми, не отрываясь от телефона. На летучках она любила публично поносить чей-нибудь текст, ехидным голоском выделяя самые шероховатые места. Я кое-что поняла про эту женщину, когда однажды прихватила из принтера среди прочих своих бумаг еще совсем теплый авиабилет на имя Светланы Васильевны Пасюк. Он был распечатан вместе со сканом паспорта, откуда на меня смотрело знакомое лицо, еще щекастенькое, не знавшее филлеров, ботокса, ударной дозы коктейля French-75, двух ежедневных дорожек кокаина и прочих атрибутов не самой высоконравственной жизни. Так мы с Ланой Паради познакомились, можно сказать, заново. И я почему-то стала относиться к ней иначе: без злобы, с теплотой и пониманием. В какой-то момент я даже задумалась: а может, и мне наконец пора поменять свое чудовищно громоздкое имя? Люська вон не стеснялась вместо Людмилы Лаврецкой подписываться «Мила Лав». Надо сказать, я имею некоторое мнение по поводу смены имен и фамилий. В том смысле, что переквалифицироваться из Зины Жопиной в Лауру Эдельвейс мне кажется не очень честным, а вот минимальные эстетические корректировки вполне позволительны. Это как с пластической хирургией: все хорошо в меру. Для окружающих я придумала оправдание, что паспорт-де надо менять (страница с родной пропиской и вправду была замучена настолько, что размахрилась до безобразия). На самом же деле новое имя – просто Виолетта, без лишнего «Виктория» – казалось мне трамплином для чего-то совершенно другого, определенно лучшего, чем сейчас. Только вот в отличие от подруги и начальницы мне хотелось, чтобы процедура была в полной мере легитимной, узаконенной, так сказать, ОУФМС, а не писанной вилами по воде. Так я отважно шагнула в бездну «Госуслуг» – изучить механизм процедуры. И очень огорчилась, увидев, что паспорт оказался далеко не единственным документом, требующим отразить изменение ФИО. Сайт «Госуслуг» также хотел обновления: – полиса ОМС, – водительского удостоверения, – военного билета,