Забиравший меня из школы дядя Витя весьма фривольно относился к родительскому наказу делать со мной уроки. Куда интереснее карт контурных дяде Вите казались карты игральные. Пара, флеш, фул-хаус, каре. Такая у нас с ним была математика. Про дядю Витю надо знать следующее: он был мужем моей бабушки, сначала вторым, а потом четвертым. В перерыве был другой, стремительно закончившийся муж, чьего имени я сейчас и не вспомню. А также некоторые приходящие, не задерживавшиеся надолго элементы, которым бабушка на вопрос: «А супруг когда дома будет?» – отвечала: «Года через два-три, если выйдет по УДО». У них были сложные, полные драм отношения: дядя Витя считал, что своим разводом во время «отсидки» бабушка его предала. Передачками, правда, не брезговал. Как-то раз она зачем-то взяла меня с собойтуда.Мы ехали на двух автобусах, электричке и такси, толкались в очереди часов пять и лишь сорок минут общались с дядей Витей. Дядя Витя болтал со мной куда охотнее, чем с бабушкой, приняв от нее пакет мятых карамелек без энтузиазма. «Денег нету, Виктор», – говорила бабушка, смутно чуя укор в дяди-Витиных вздохах. Когда бабушка отошла, дядя Витя зачем-то уточнил, чем меня кормили сегодня на завтрак. Я честно ответила, что кормили меня колбасой, сыром и шоколадной пастой. Дядя Витя опять вздохнул о чем-то и зажевал конфету, осторожничая в силу отсутствия должного количества зубов. (На самом деле ничего из этого не произвело на меня такого впечатления, как начальник дяди-Витиной тюрьмы. На красной спортивной машине, в шубе, черных очках, с палкой-посохом, он был похож на появившегося из стылой мглы Гендальфа и 50 Cent'а одновременно.) Потом дядя Витя вернулся. И снова зажил вместе с бабушкой. Периодически он, не находя partner in crime в нашей праведной семье, привлекал меня для всякого рода безобразий: читал мне матерные частушки и учил играть. Не знаю, сколько бы длилась наша странная дружба, но брошенная как-то в телефонном разговоре с одноклассницей фраза «Да он тот еще фраерок» (сплетничали про новенького) не встретила родительского одобрения. Так дядя Витя больше не составлял мне компанию из школы до дома, а уроки я начала делать сама, списывая с решебника. Карты с тех пор я не разлюбила – поигрывала, когда было с кем. С кем, надо сказать, было редко: общажный покер если и случался, то превращался в шалман-базар. Все жадничали на входном банке, играя на неинтересные сто рублей, без которых, ясное дело, не было ни ощущения риска, не желания победить. Больше галдели не по делу. Так что инициативу «буревестников» я восприняла с энтузиазмом. Спросила только: «На что играем?» – «А на жопу Милкину и играем», – ответил Костян и широкорото захохотал. Я ничего не ответила, посмотрела на Люсю с лицом типа «Серьезно?», а она потупилась как дурочка, мол, ну такой он у меня, шутник. Мы начали. Я, Люся, ее краш Константин и две какие-то девицы, для которых Константин, кажется, тоже был краш. Будет неправильным назвать этот бой равным. Буровским ребятам все-таки куда лучше давались бег, прыжки в длину, забрасывание мячей в кольцо – понятные состязания без психологического прессинга и блефа. Короче, девицы вышли довольно быстро. Так мы и остались втроем. Я, Костян и Люся, которая за годы общежитского картежничества так и не перестала играть агрессивно-бездумно и не придумала лучшего блефа, чем спрашивать: «Ой, а что делать, когда на руках четыре короля и один туз?» На нее я особо надежд не возлагала, но Костяна обязательно нужно было красиво и основательно обыграть. Шибко понтовался он жонглированием словечками типа префлоп и бэкдор. Хотя играл, зараза, неплохо. Из всей компании нашего так называемого казино на покрытом клеенкой пне он был единственным, за кем хотелось наблюдать: рисково и всегда оправданно повышал. Периодически Костян начинал дергать ногой, часто дышать, широко открывать глаза – так, что было видно, как зрачок поглощает радужку. Из этого я пыталась вывести какую-то поведенческую закономерность. Увы, безуспешно. Мне не особо везло в тот день. Червы шли, когда не надо, зато не к месту приходили в кон, где собирался пиковый флеш. На старте мне часто попадалось несвязное разномастье, а после вскрытия карт из чужой «руки» посмеивалась нужная для стрита шестерка. К двум часам ночи явно заскучавший за нашей ровной игрой Костян провозгласил: «Ол ин» и выдвинул на середину конусообразную гору пластиковых крышек. Я долго-долго его разглядывала: глаза, лицо, руки. Потом смотрела куда-то вдаль. С зыбким намеком на старшую карту делать больше было нечего. Игра достигла волнительной кульминации, когда мы продолбали все – поставленные и утроенные деньги, ящик пива, три вина, Люсины наушники. Тогда Костян сказал нам, что мы можем отыграться, если дадим в безвозмездную аренду «Буревестнику» нашу диджей-установку на несколько дней. Так самодовольно сказал, что не согласиться я просто не могла. Люська в тот момент ахнула, совсем не деланно, по-настоящему. Я ахала внутри и думала лишь о том, что до конца смены оставались считаные дни и лишить детей трех драгоценных дискотек было бы чудовищным свинством. О том, как инсценировать пропажу установки, я даже и думать не начала. Но пути назад уже не было. Это был ужасный, ужасный кон. Настолько, что я даже начала представлять, как буду звонить Вадику и клянчить у него деньги на новую установку, которую неведомым способом нужно будет за сутки доставить в наш Богом забытый поселок. Причины переживать у меня действительно были. Двойка червей и пиковый валет в стартовой руке – так себе мэтч, чего уж. На столе уже лежали шестерка треф, десятка бубен и еще что-то, уже и не вспомню, никак, ну никак не годившееся. А потом Костян вытащил ее – медленно-медленно вел ребром карты, будто стирая со стола пыль. Сторона с голой блондинкой в неприличной позе наконец послушно легла лицом к столу, блеснула глянцевым заветная двойка. Мы чекнули, и следом легла – вторая. Не блондинка (там уже была, кстати, рыжая). Двойка. Я чуть не заорала. После моей триумфальной победы Костян умыл руки, оставив нас с Люсей вдвоем. Пошипел нечленораздельно, на мате. Что-то про везение и женскую интуицию. Люся связала проигрыш Костяна с его потенциальными успехами в личной жизни, о чем немедленно сообщила, выразительно на него зыркнув. О картах она тогда, конечно, особо не думала, а потому без конца мне ими светила (там уже собрался уверенный стрит). Я долго смотрела на выпавшую мне жидкую пару и в 3:37 утра повторила за Костяном, сказав «ол ин». Услышав, Люся не поверила: долго всматривалась в стол, шумно сглотнула, потом все-таки уравняла ставку. После вскрытия она с ногами залезла на скамейку, все повторяя: «Я победила! Я победила! В первый раз в жизни! Костя, ты представляешь?» Выигранного в ту ночь оказалось так много, что наших с Люсей рук на пакеты не хватило, и его, выигранное, пришлось везти в невесть откуда взявшейся старой детской коляске. Ее колеса звонко хлюпали при встрече с дождевой лужей, а содержимое короба красноречиво позвякивало. Люся, по праву считавшая себя главным выгодополучателем, катила коляску с пивными бутылками, по десятому кругу объясняя мне, что теперь-то Костян про нее все понял, что так не бывает, что у нее никогда до этого не получался стрит, что это все знак судьбы и происки Вселенной. Что, мол, теперь-то точно сбудется. Да, моментами Люся была восхитительной дурой. Но ее никак, никак нельзя было не любить. Обратно Я сильно заблуждалась, полагая, что после покерной битвы, риска потерять музыкальное оборудование и извержения экскрементов на нас успело обрушиться все уготованное мирозданием. Мы прожили лишь пару спокойных дней, а в середине третьей недели «Чайка» массово траванулась. Десять угодивших в лазарет парней оказались нехилой нагрузкой для фельдшера Серго, богомолом скакавшего от одной койки к другой – к стонущим, блюющим, температурящим. В медпункте Кубышка устроила очную ставку самых главных, по ее мнению, подозреваемых: меня как недоглядевшей, Серго в качестве профилактики и Антона как потенциального отравителя. Серго, красный и злющий, коршуном набросился на Антона с требованием «пояснить за жрачку». На что тот спокойно возразил: – Жрачку ты сам себе готовить будешь, а у меня еда. – Тогда какого хера у меня с нее детей несет? – Ага, из двухсот детей несет только десятерых. Это ты у них аллергию упустил, а теперь орешь! На лбу Серго замерцала толстая вена: он в этой битве явно проигрывал. Так бывает – сразу видно, кто в споре глыба. Глыбой был Антон. Они еще долго препирались, но Кубышка быстро потеряла к ним интерес, смекнув, что виноватых надо искать не среди нас, а среди пострадавших. Опыт, сын ошибок трудных, Кубышку не подвел. Жорик раскололся первым. Трепыхавшийся на койке с энергией выброшенной на берег рыбы, он очень боялся умереть, а потому, вцепившись в руку Серго, без конца спрашивал его: «Я выживу?» Кубышка гаркнула на него и сказала, что выжить не получится, если Жорик не расскажет нам правды. Потом для большей убедительности склонилась к нему и грозно спросила: «Ты, в конце концов, член коллектива или нет?» Оказалось, что еще в начале смены парни из нашего отряда сперли жмых от компота, спрятали его на крыше и оставили бродить. А после немедленно выпили. – Смотрите-ка, почти целую осилили. – Оглядывая вытащенную из рюкзака Жорика бутылку, Антон присвистнул. Понюхал горлышко и резко поморщился от ударивших в нос спиртяжных паров. – А у нас еще одна осталась! – радостно объявил Федя-Кекс, перед тем как содержимое его желудка отправилось наверх по пищеводу – в пятый уже за день раз. Кубышка приказала доставить пойло в медпункт и вылить его на глазах у негодяев. Подумала, видимо, что страданиям физическим не хватает страданий моральных. Антон обратился к Серго: «Метнешься кабанчиком?» Ухмылка злобная-злобная. Серго не подумал отвечать, слава богу. Даже до взгляда в его сторону не снизошел. За Антона в тот момент мне, как ни странно, сделалось стыдно. Как бывает за близкого друга, мужа, парня. Он за ней все-таки пошел сам. А вернувшись, вручил мне со словами: «Хочешь? Лонгдринк, как ты любишь» – и засмеялся, страшно довольный собой. Не получив должной реакции с моей стороны, Антон прицепился к Серго. Налил мутное пойло в граненый стакан и протянул со словами: «Ну че, братюнь, давай. Как говорится, чтоб хер стоял и деньги были». От этой вульгарщины стало смешно и радостно, но я быстро одернула себя. И подумала с сожалением: скажи такое Вадик, я, без сомнений, обдала бы его волной презрения. Я поймала взгляд Серго – нехороший, решительный. Спустя секунду тот выхватил бутылку из рук Антона, рявкнув: «Дай сюда!» (рявкнув, правда, когда бутылка уже и так была в его руках). Содержимое, сулившее изготовителям новые ощущения, нет, не выливалось – выходило с трудом: словно не хотело наружу. Серго тряс рукой остервенело, бормоча что-то про сукиных детей, но как будто не про тех, что лежали сейчас в изоляторе. Не про тех. – Эх, какую рецептуру уничтожили, – разочарованно протянул Жорик. – Кто это придумал-то? – спросила я – не ради наказания, а из чистого интереса. – Да у меня ж батя брагу делает, – объяснил Жорик. Воистину like father like son. Рецепт браги Жорикиного папы с микрофлорой Жорикиного кишечника так и не подружился. Когда все вышли, он подозвал меня и тихо-тихо, на ушко сказал: «Виолет Виктна, я обкакался», а потом заплакал, совершенно по-детски. Будто он совсем не тот Жорик, что посылал меня за «Беломором», харкал на свежевыметенный асфальт и надевал на Ваню помойное ведро. Было в этом что-то трогательное и, несмотря на поднимавшийся над кроватью Жорика запах, умильное. Вечером, после мучительно долгого дня, полного разнообразной детской органики, мы с Серго наконец выдохнули. Синхронно как-то выдохнули. А потом за сигаретой – первой за день – разболтались. Так я узнала, что в «Чайке» Серго не раз был еще подростком: здесь когда-то работала врачом его бабушка, к которой родители ссылали ребенка из пыльного Тбилиси на пару месяцев лета. Еще я узнала, что Серго мечтал стать детским онкологом. И стал им, но после года в отделении не выдержал. Он не умел отстраняться, совсем: болел неистово за каждого, выдирал из лап смерти, ругался с Богом. А потом ходил в церковь и молил: «Ну дай ты пожить ему, ну дай». Серго, так и не сумевший нарастить панцирь здорового цинизма, ненавидел себя за неумение сохранять голос разума. И про церковь не рассказывал никому. Думал, засмеют. Список с именами детей в его телефоне закрепился намертво – новые все приходили и приходили, а ушедших, которых сожрала болезнь, он не стирал. Они все были его, его. Он с ними не расставался. Через год Серго понял, что сходит с ума. Смалодушничал и шагнул в сторону комфорта. А с ним – покоя и стабильных хлебов. Переквалифицировался в пластического хирурга. В стране, где женщины рождаются с характерной горбинкой на носу, ремесло было востребованным. Отец Серго выбора сына не одобрил. Говорил: «Жопосисьник». Нет, не отрекся. Просто перестал уважать. Сам он, будучи преданным делу – а работал он, сколько себя помнил, всегда за рулем, – не понимал, как можно отказаться от предназначения. Насчет своего отец Серго не сомневался: будто родившийся с баранкой в руке, он знал наизусть все тропы и дороги Грузии. Мцхета – Сигнахи – Казбеги – Сванетия. Умел не столкнуться с лихачом, обгонявшим на встречке по три фуры в слепых поворотах, увлечь капризную туристку рассказанной в сотый раз байкой про реку Арагви и отвезти в лавку с лучшими в Грузии хачапури лодочкой. Не менеджер, не торгаш. Водитель. Он этим и вправду гордился. Отец был прав, на тысячу процентов прав, Серго и сам это знал. Но признаться в этом было невыносимо. Поэтому он так и продолжал с сентября по май изменять замысел Господа: отрезал, ушивал, сглаживал, накачивал. Будто в отместку за то, что в свое время не был услышан. Серго жил сыто и безбедно, хоть и очень несчастливо. Но так жить, аккумулируя блага материальные, присоединяя один день к другому, ему быстро надоело. Нужно, нужно было как-то унять чувство вины. Он и придумал как – продолжив дело бабки. Попросился в лагерь детства простецким фельдшером и, конечно, был принят с охотой. Получилось двадцать семь триста в месяц плюс отдельная комната, питание и какое-никакое оправдание предательства дела жизни. Ну и море из окна по утрам. Это был удивительный разговор, какой бывает за сигаретой в холодном тамбуре у попутчиков поезда, знающих, что они больше никогда не встретятся. Видимо, на откровенность провоцировал близкий срок окончания смены. Мы рассказывали друг другу про все: про романы и расставания, про неудачи, про друзей, про то, чего боимся. То есть – про себя, а не про то, как любим Жан-Люка Годара. Я спросила его, почему за все время пребывания в «Чайке» он ни разу не ходил тусоваться в «Акварель». «Мне не о чем с ними пить», – ответил Серго и, преисполненный гордости, отвернулся в окно. Казалось, что я даже понимала, о чем он говорит. Кажется, за ту ночь я сказала столько, сколько не сказала за все три смены. Я говорила про то, как ненавижу лагерь, а вместе с ним Кубышку, Гильзу, тупую детскую злость и мою перед ними капитуляцию, про нас с Люсей. Он слушал внимательно и кивал явно не для виду, а я все думала: как же так вышло, что за несколько часов я узнала про него больше, чем про Антона. (При мысли о нем сделалось особенно грустно: вспомнилась наша недавняя ночь, когда мы, как-то синхронно и не сговариваясь, впервые не занялись сексом. Мне было лень, но я все-таки начала свои пододеяльные прелюдии. Антон отвернулся, сказав, что устал, а я, так и не поняв, обидеться или обрадоваться, ушла спать к себе.) Серго хлопнул ладонью по выпуклой кнопке на лампе, и в комнату наконец плеснуло светом. Я рассматривала его, даже не украдкой, а как картину. На лице, что было ко мне ближе, чем стоило бы, гладью лежала щетина. Интеллигентские очки в тонкой-тонкой оправе сидели на длинном носу как влитые. Оскар Айзек, только лучше. Руки Серго с явно значившим что-то перстнем на мизинце делали все хирургически точно: разливали коньяк, резали лимон, щелкали зажигалкой. Курил он, кстати, необычно: перед затяжкой брал папиросу двумя пальцами, а убирая ее, держал большим и указательным, как гопник. Я даже надеялась в какой-то момент, что мы поцелуемся, ему ведь хотелось, я видела. Но он не стал. Не такой человек. Словно подслушав мои мысли, Серго в упор на меня посмотрел и спросил: – Эх, Ветка-Ветка, где ж ты была все лето? – Да если б я знала, – ответила я. Я и вправду не знала, где была. Мы хотим танцевать Дискотеку в лагере ждали с самого утра. Как бы ни грозила ее сорвать паясничающая погода. Потому что дискотека – это надежда. В этот раз-то уж точно. Подойдет, скажет, пригласит, не даст подпирать стену. Доколе? Чем ближе смена подходила к точке экстремума, тем похабнее на дискотеках выпускалось дионисийское начало. Особенно среди женской части «Чайки». Юбки становились короче, вырезы глубже, макияж ярче и нелепее. Разрисованные, сверкающие дешевыми синими тенями и глиттером, девчонки как-то особенно бесстыдно двигали бедрами, и это было, страшно сказать,сексуально. Душнила внутри меня в каком-то смысле солидаризировалась с воспиталкой Гильзой: не знай я, что это лагерь, подумала бы, что передо мной хедлайнеры провинциального филиала конкурса «Мисс Россия». За музыку на наших дискотеках отвечал Санек – диджей, шабашивший в разных заведениях поселка. Диджеем его делало наличие флешки и умение это флешку втыкать в установку. Такой вот job description. Его подход к работе казался мне непрофессиональным. Песни Санек даже толком не сводил, треки просто шли чередой, один за другим. Иногда между ними зияли дыры неловких пауз, в которые мальчики и девочки не знали, куда деть руки и глаза, словно с выключением музыки их раскрепощенность исчезала и вуаль взрослости над ними растворялась. Особенно ужасным я находила тот факт, что дети танцуют под слова «Музыка плавно берет тебя сзади» или «Будуар императрицы повидал немало на своем веку». Это происходило, когда Санек, диджеивший не только в «Чайке», но и во всех кабаках набережной, путался по запарке. Вожатые тоже ходили на дискотеки. Бдеть. Чтобы Санек не вольничал с репертуаром и чтоб на медляках руки не опускались ниже талии. Ну и чтоб не целовался никто, ясное дело. Эти задуманные Кубышкой превентивные меры были абсолютно бессмысленными. Во-первых, большинство девочек и мальчиков всю дискотеку торчали на скамейках, манкируя непосредственным участием в веселье, лишь наблюдая за ним через глазок телефона. Во-вторых, те, кто социальным сетям предпочитал социальное взаимодействие – живое, самое что ни на есть телесное, – не будь дураками, обжиматься уходили за сарай. Там же курили, там же резались в карты, там же распивали. Сарай был полулегальным островком порока. Дежурство на последней дискотеке выпало мне, да я и не возражала. Чуяла: будет что-то, точно будет. С самого утра в чаячьем воздухе звенела тревога, нереализованные романтические связи норовили воплотиться, пакости – свершиться, обидные слова – быть произнесенными вслух. Я смотрела на вскипающий танцпол: дергающиеся мимо такта тела, потные красные лица – все расплывались, превращаясь в сплошную массу. Рука скользнула в карман и встретилась с ключом от номера Антона, приятно холодевшим в кармане. Я вытащила ключ, продолговатый, почерневший от окиси. «Жаль, что не от сердечка», – пронеслось в моей голове, а следом пролетело: «Боже, ну и тупость». Это меня отрезвило. Я долго теребила ключ, пока он не стал влажным и противно теплым. И думала: а ведь это было уже, было не единожды. Каждый раз, кроме разве что Вадика, одно и то же. Сначала ароматы ванили, сладкой ваты клубы, тополиный пух, жара, июль; здесь так красиво, я перестаю дышать; ах, мальчик-красавчик; муси-пуси, джага-джага, завтра мы идем тратить все твои деньги. Следом я выбираю жить в кайф, я сошла с ума, я знаю точно, невозможное возможно (нужное подчеркнуть). Потом наконец ба-бац, открываешь глаза. И одни вопросы: тихо лужи покрывает лед, помнишь мы с тобою? Знаешь ли ты, вдоль ночных дорог? А эти ночи в Крыму – теперь кому? Ответов нет и не будет: вне зоны доступа, мы неопознанны, она хотела бы жить на Манхэттене, а он просто диджей на радио. Короче! Smells Like Teen Spirit. * * * В тот вечер Марина со свитой купалась в триумфе: на предшествовавшем танцам концерте она с товарками заняла первое место, покорив сердца зрителей исполнением какой-то песни Леди Гаги. Чтение написанной моим тайным сообществом пьесы не снискало зрительской симпатии и заработало лишь жиденькие аплодисменты. Чуть более теплые, чем выступление нашего хора под предводительством Раисы Иванны. «А-старт спрединг зэ ньюз»[2]– именно так, с придыхательной открывающей «а», выдавали дети чистые пионерские ноты, пока Раиса Иванна старательно растягивала меха баяна. (Прости нас, старина Фрэнк.) Юля всеми силами пыталась втиснуться в Маринин кружочек в центре дискотеки. Куда там. Стояли плотным кольцом, не пролезешь. А отталкивали-то как: незаметно, исподтишка, как бы жестом, движением тела. На Юле был мой сарафан – черный, на тонких бретелях. Сарафан этот был фантастически идеального кроя – так сказать, хорошо скрывал широту кости. К тому же в моем гардеробе слыл счастливым: в нем я получала незаслуженные пятерки и однажды выиграла пылесос в автобусной лотерее. Сарафан этот я очень любила. А еще его любил Вадик и Антон. Даже Люся, главная наша fashionista, просила порой погонять. Мне это льстило, хотя я ей, конечно, отказывала.