Ба замямлила, отняла у меня булку, зачем-то спрятала ее поглубже в пакет. – Ну чай-то пусть допьет. – Пусть, – внимательный взгляд, – только вы сахару в следующий раз не кладите. – И пошла по направлению к школе, разинувшей дверную пасть. Про сахар-то откуда знала, а? Я набрала в рот последний, больше привычного глоток, а потом сразу же его выплюнула. Но от случившегося спустя час меня это все равно не спасло. Так начался мой последний день в «резерве». * * * В школе Эльвиру Равилевну звали Эр – так было удобнее. Всем тихо, Эр идет. А Эр сегодня злая? Мяч забыла? Теперь Эр тебя точно убьет! Она и так нас убивала каждый день. Тот факт, что Эр – ведьма, был очевиден мне с первого дня. Я до сих пор помню ее глаза – черные, тягучие. Чистая нефть. Она смотрела выжидательно, изучающе, спокойно. Но под их воздействием мы переставали быть обычными девчонками – мы становились марионетками, армией, послушным орудием, глиной. Она смотрела так, что сами собой растягивались сухожилия, пальцы стопы таки достигали пола, а спины гнулись наперекор законам биологии. Мы плакали и кричали, но не просили пощады. Это было не принято. Надо отдать должное, Эр никогда нас не била. Вряд ли боялась суда родительского или уголовного. Скорее суда Страшного. Но удар был ничто по сравнению с трепетом, когда она, прохаживаясь между рядами, выцепляла жертву, склонялась над ней и, едва дотронувшись, внушала: «Ты можешь выше. Быстрее. Точнее. Ты можешь еще. Плечи сдула. Гачи по полу не тащим. И пошла, пошла. Нет, ты не устала. Ты можешь еще». В такие минуты каждая молила Бога: «Хоть бы не я». Потому что знала: не сделать точнее и выше будет просто нельзя. Эльвира Равилевна заметно отличалась от всех тренеров. Ей стукнуло шестьдесят пять, но, удивительное дело, притом что ба была моложе лет на десять и подкрашивалась, бабушкой выглядела именно она, а не пепельно-седая Эр. Та ходила в черном, балахонистом, кутаясь в шали и перебирая в руках какие-то бусы. Я не помню проявлений человеческого в ней, не помню пота, всклоченных волос, не помню, чтобы хоть раз ее лицо мазнуло гневно-красным, не помню резкого движения. Ее спина было такой ровной, словно вместо позвоночника у нее был железный кол (не удивлюсь, если так оно и было). А еще от нее пахло церковью, то есть ладаном – тяжелым, въедливым, как условный рефлекс порождавшим в нас подобострастную робость и благоговейный страх. Вы скажете, что я накручиваю. И будете правы. Но в нашей школе, от подвала и до пятого этажа пронизанной атмосферой мистики, ритуалов и суеверного шепотка, вера в потустороннее была топливом жизни. Единственно верным объяснением причинно-следственных связей. И единственно пригодным костылем для выживания. Это был не тот обычный уютный, лагерный мистицизм типа «Бегут-бегут по стенке зеленые глаза». Другой. Взрослый, страшный, осмысленный. Эр его поощряла. Когда однажды я одолжила для этюда булавы рассеянной и вечно все забывающей Тасе, которая все никак не могла преодолеть статус беспредметницы, Эльвира Равилевна сказала мне: «Зря. Теперь они тебя не будут слушаться». Стоит ли говорить, что слова оказались пророческими? Убедить родителей расчехлить спрятанный в темно́тах шкафа НЗ и купить другие булавы вылилось мне в обстоятельную трехчасовую истерику. И новую привычку – никому, никогда, ничего. Даже уставший от жизни, залеченный изолентой мяч. Даже его. В вопросе изобретения приманок победы мое сумасшествие не знало границ. Я четко следовала хронологии дней, когда меня хвалила Эр, тому, какой носок надевать сначала – правый или левый, что есть первым – кашу или яйцо, с какой ноги наступать на ковер. Безумие становилось заразным, ритуалы – общими. В какой-то момент у нас, групповичек, определился строгий порядок застегивания молний на купальниках. Юркая Аня помогала угодливой дылде Лене, хохотушка Вера – мне, я – вечно плачущей Лике, Лика – вертлявой Кате, а Катя – какой-то слабенькой девочке, так и не ставшей даже преюниоркой, так и оставшейся ноунэймом. Никем. И это работало. Именно при Эр таблица побед нашего СДЮСШОРа, до того хронически заполнявшаяся кружками нолей, показала солидные, взрослые цифры и дала добро на отправку в большой спорт – с такими же большими перспективами и надеждами. Эр эти циферки страшно любила, билась за каждую. Когда надо, не стеснялась подавать протесты. Да и когда не надо – тоже. Вырывала победы. За то и любили все мамочки. Как не любить? Мы брали медали, нас даже показывали по телику, обещали поездку на сборы в Москву. Поездка в Москву вообще была собирательным образом всего лучшего, что может случиться с человеком. И каждая мамашка этого лучшего для своего ребенка, ясное дело, очень хотела. То есть не для ребенка, конечно, а для себя. После тренировок они ждали выхода Эр, как второго пришествия Христа, и набрасывались, словно папарацци на Филиппа Киркорова. Все до единой растекались сиропом, лакейски кивали, водили холопский свой хоровод. Она говорила им, оставаясь на ступеньке повыше: «Потенциал есть». И тогда мамочки дружно выдыхали. Потом ее улыбка выцветала, и она добавляла: «Но надо работать». Тогда мамочки становились серьезными, шикали на чад и, накормленные обещаниями, расходились по домам. Мой ребенок будет олимпийским чемпионом, да, обязательно будет. Есть потенциал, только надо работать. Хоркина, Кабаева, Мамун. Все там будем. (Кабаева. Особенно Кабаева.) * * * Так вот, последний день в «резерве». Все помню, все. Как бежала с улицы в раздевалку, как наскоро расцеловала ба. В школе я никогда не ходила спокойно – ноги сами начинали бежать. Они знали, чем обернется вольное обращение с пятью секундами начавшегося урока. За опоздание ставили в центр разминочного хоровода и заставляли качать пресс в статике (это значит с ногами на весу; вы, наверное, клянетесь начать делать такое с каждого понедельника). Одно касание лопатками пола добавляло круг бегущим и дополнительную минуту опоздавшей. Эдакое симметричное наказание, зарождавшее в нас ненависть друг к другу и щепетильное отношение к ходу минут. Не исключаю, что со стороны это походило на языческий ритуал. Жаль только, что со стороны все равно никто не смотрел. Я торопливо надела купальник – рыночный, растянутый, родной. Накануне Эр громко отметила, что он «вот-вот треснет», и потребовала к следующему занятию похудеть или прийти в другом, чтобы не позориться. Верка сказала тогда: «Да не, Эльвира Равильна, не сможет она уже похудеть. У ней эта консистенция от природы». Так и сказала – консистенция. Дура. Мы с ба стали думать, что же нам делать. Покупка нового купальника нанесла бы их с дедом пенсии увечье, несовместимое с жизнью. А снова влезать в родительский НЗ, перепрятанный теперь далеко-далеко на случай новых дуновений финансового кризиса, было заранее провальной идеей. Не поймут они, просто не поймут. Тогда ба придумала сшить новый купальник из своего – дачного, розового. Я спросила ее: «А ты в чем будешь?» Ба ответила, что до лета нескоро и купаться она не любит. Это было неправдой. Во-первых, ба обожала Волгу. Во-вторых, до начала июня оставалось двенадцать дней. * * * Наряд рождался в муках. Я знала это, потому что до меня то и дело доносились страдающие стоны «Зингера» – в три, четыре, пять утра. Я слышала ба, ворчавшую, что педаль этой скотины то и дело заедает, что нитка петляет и пропускает, зараза, стежки. Мне все время хотелось войти в комнату к ба, но я боялась. Казалось, там вершится акт настоящего волшебства – единственное, на что я уповала в тот момент. Я проворочалась до утра и, поспав, что называется, аль-денте, подскочила и полетела в ее комнату. На пороге меня встретил запах горелых проводов – далеко не первый предвестник зингеровской смерти. А потом он – жалкий уродец, монстр Франкенштейна с розовым туловищем и сине-зелеными рукавами в три четверти. На месте вытачек и швов суетились золотистые пуговицы, призванные украшать, но никак с этой функцией не справлявшиеся. «А это как понимать-то?» – «Ну дык. Своего не хватило. Пришлось вот дедовы плавки в ход пустить. Иди меряй». Я осторожно сунула ноги в купальник, переживая, что швы на материи еще слишком свежи, что он не готов к встрече с жизнью. Оказалось, что из нас двоих к встрече с жизнью не была готова я. Зеркало не показало мне ничего хорошего, как я ни вертелась. Тогда мы с ба наконец-то разрыдалась. Сначала я, следом она. Плакали, обнимались, говорили что-то нечленораздельное, но очень понятное друг другу в тот момент. Я собралась и сказала: «Ты знаешь, очень красиво получилось. У меня такого никогда не было». И положила чудовище в свою спортивную сумку, прямо поверх вчерашнего тряпьишка. Еще подумала тогда про маму, что вечно орет, если вещи после тренировки не сразу разбирать. Хорошо, конечно, что я и по сей день ее не слушаюсь. * * * В тот день зал встретил меня привычно. Взвесь кислого пота, едва пробивающие сумерки квадратики ламп. Помню, как по заднему двору рассыпался смех счастливых, еще не поломанных детей. Как ртуть на термометре замерла у отметки 21. Как уплывал вечер, а с ним – детство, юность, счастье. Сбежать, думала я. И безропотно ждала знакомого ритма восходящих по лестнице шагов, прячась в припахивающую потом бабушкину жаркую кофту. Пам-пам. Пам-пам. Легко, острыми носами, почти по-девичьи. Дверь хлопнула, а с ней – оконная створка, оставив болтаться на улице сорванный трусливым сквозняком кусок занавески. Она вошла. Осмотрела, как это было ей свойственно, с головы до ног и обратно, вздохнула разочарованно и отвернулась. Вот так легко? Неужто не будет позорить «на центре»? Я не могла поверить своему счастью. И правильно, что не могла. У Эр была странная привычка – никогда не выпускать нас с занятий. Понятия не имею почему. Может, с тем разъединственным умыслом, чтобы не потерять свои чары, работавшие только в радиусе десяти метров? Не знаю. На моей памяти исключение было сделано однажды – ради эвакуации. Видимо, в понимании Эр только риск террористической атаки был достойным поводом покинуть зал, но никак не потребность выйти по другой, естественной причине. Мы к этому давно привыкли. Непреложное правило. «Отче наш», жи-ши и дважды два – четыре. В тот день я попросту забыла зайти в туалет. Может, слишком много думала про свое предательство и туалет другой – сварганенный бабушкой, но оставшийся в спортивной сумке? Так началась самая страшная пытка в моей жизни. Стрелки часов ворочались нехотя, а мы все тянули и тянули чертову заднюю «колбасу». Я старалась что есть сил, помогая себе фантазиями на тему, как стану юниоркой, потом сеньоркой, как буду самой успешной «личницей» школы, как научусь делать восьмерки круче, чем Ленка. Увы, это не помогало, и от каждого движения внутри простреливало острым. Тогда Эр подошла ко мне и спросила, устало и как-то обреченно: «Я не понимаю, ты девочка или бревно?» Взяла мои руки и со всей силы дернула к себе. Это была чудовищно длинная секунда, в которую, казалось, все ощущения выкрутили на максимум. Низ живота вспыхнул болью, резкой, но, к счастью, быстро окончившейся. Полтермоса чая, кефир, баночка теплой фанты – такие вот свидетельства несмываемого позора расползались подо мной медленной лужей. Я не знала, что делать, и не придумала лучшего, чем обмякнуть всем телом в вонюче-колючий ковер. Представляете, Эр тогда совсем не удивилась. Словно все было в порядке вещей. Просто поморщилась и сказала что-то типа: «Ну, зови уборщицу». И я пошла звать уборщицу под дружное: «Зассыха!» – оставив позади себя пятно, на удивление круглое и ровное, словно озерцо из букваря. Что было потом, я не помню. Кажется, в качестве компенсации за моральный ущерб мне разрешили три дня не ходить в школу. Я лежала лицом к стене, а из соседней комнаты доносились обсуждения моей дальнейшей пошатнувшейся судьбы. Мама мяла слова: «все-таки спорт», «она сильный тренер», «иногда надо терпеть». Бабушка отвечала маме, что она идиотка. А папа только говорил: «Мда». Так я не стала олимпийской чемпионкой по художественной гимнастике, превратившись в обычного ребенка, которому официально разрешили компьютер, сон, углеводы, гулять во дворе и неограниченно пить какао. Одну чашку, вторую, третью. От тех лет со мной осталась привычка втягивать живот, хранить запас счастливых трусов и перекладывать важные решения на цвет сигнала светофора. Увы, школа определенно не потеряла власть надо мной: каждый раз, когда я оказываюсь в родном городе, она снова и снова влечет меня к себе. Я подхожу поближе и заглядываю через мутное стекло зала, разделяющее мир на две части. Тот, в котором есть сонный паралич будней, страх воскресенья и разлинованная ежедневником жизнь. И другой, где в воздухе повисают многослойные орнаменты лент, перекатываются по девичьим плечам заговоренные на нарушение законов гравитации глянцевые мячи и пары булав, синхронно выписывая узоры, улетают ввысь. [конец флешбэка] * * * Короче говоря, я не особо рвалась в буровскую компанию. Все ее участники – осанистые, раскованные, скульптурные – были мне укором, напоминанием о моем малодушном манкировании спортивной карьерой. Люся, таки втиснувшаяся в их узкий привилегированный кружок, кажется, была этому рада. Знакомила она меня с ними подозрительно дозированно – видимо, жадничала. В вопросе дележа общественного внимания Люся всегда отличалась особой щепетильностью и не изменяла ей ни здесь, ни в Москве. В модную тусовку нашего факультета в свое время она меня тоже приглашала как-то опасливо. Звала редко и в основном на всякое скучное – настолки, кинопросмотры. До вечеринок в «Симаче» не доходило: Люся писала про них в такое время, когда я уже лежала в кровати, в пижаме и пяти слоях крема. Допустим, несмотря ни на что, я легко бы подорвалась и поехала бы даже трезвой, не успев, как учит студенческая нищета, хорошенько накидаться перед клубом, но на метро уже все равно было нельзя, о такси я в те времена и не помышляла, вот и не ехала. Люся же с чувством выполненного долга присылала мне в телеграме веселые кружочки, на которых очень плохо подпевала Меладзе и орала: «Ви, здесь так весело!!!» Ей, видимо, было важно знать, что я в этом удостоверилась. мы можем быть только на расстоянии и в невесомости хочешь лететь я неволить не стану хочешь лететь лети Ненавижу, ненавижу эти тупые кружочки. Однажды, правда, я таки собралась за рекордные пятнадцать минут и даже успела добежать до метро, но, когда вошла в вагон, Люся, уже изрядно отведав спиртных напитков, перестала мне отвечать, и адрес места X я так и не узнала. В полпервого ночи я обнаружила себя на платформе, без понятия, куда мне идти: возвращаться в общежитие, работавшее в это время только на выход, было бессмысленно. В ту ночь меня спас флаер «Кофехауза», несколько месяцев гулявший по недрам подкладки пальто вперемешку с другой бумажной трухой. Там-то я и сидела до шести утра, плакала, периодически спала на руках, пуская на стол тугую нить слюны, просыпалась, снова плакала, отпивая по микроскопическому глотку поганого кофе. Другие девчонки из нашей комнаты, кто попроворнее, не сдавались и лезли втусовочкуотчаянно, минуя связующее (лишнее) звено в виде Люси. И я могла их понять.Тусовочкаэта состояла из неплохих, занятных ребят. Они носили шоперы, фотографировали друг друга на пленку, курили самокрутки, сортировали мусор, читали Вальтера Беньямина. Они говорили: «горизонтальные связи», «генезис», «бинарная оппозиция» и «дискурс». Они вели телеграм-канал просмыслына 347 человек, открывали свои медиа и выпускали зины, у каждого из них был собственный собирательного образа подкаст с названием в духе «Все будет только хуже» – про травму, кэнсел-калча и, ясное дело, депрессию. Они ходили в театр «Практика», о чем обязательно оповещали в соцсетях, сопроводив отметку емким высказыванием: «На разрыв аорты», «Сильно», «Рыдаю». Все вышеперечисленное вызывало в нас нешуточное волнение, их авторитет был абсолютно непререкаем, мы рвались в их чатики, как не рвались в душ до момента опустошения бойлера с горячей водой. Девчонки нас, конечно, интересовали мало. А вот парни… День, когда один изтусовочкиснисходил до непритязательного чмока, подвисавшего где-то в воздухе между ухом и щекой, становился таким важным и счастливым, что по уровню значимости приравнивался, пожалуй, к вручению Нобелевской премии мира. Мы без конца соревновались друг с другом в полученных приглашениях, лайках, скинутых мемах. Кажется, только и делали, что ждали, когдаонипозовутнас. Но они не звали. Конечно, мы не были им нужны. Если они и удостаивали нас своим драгоценным обществом, то только ради необременительного развлечения. Что мы были для них? Молодая кровь, легкая мишень для якобы безобидных подколок и доступный секс, за которым не следовало ничего. В вопросах отношений они оперировали аббревиатурами FWB, ONS и англицизмами типа «ноу коммитмент лонгтерм рилэйшеншип», которые мы тихонечко подгугливали. Когда что-то из вышеперечисленного нам доводилось познать не из интернета, а эмпирически, было принято ныть в формате: «Бли-и-и-ин, я переспала с этим-то, че теперь будет…» За деланным негодованием стояла гордость, а также робкая надежда: «Ну, со мной-то все точно будет иначе». Но иначе не было, не было никогда. И Люська, и обитатели 403-й так и спали периодически сними, хороводом, по кругу, в какой-то момент придумав себе развлечение: украдкой делать фото, на которое попало бы максимальное количество экс-соителей, и слать его в женский чат. На меня лично этот перманентный обмен микрофлорой в компании наводил ипохондрический ужас. Что не помешало, правда, однажды, на чьем-то дне рождения, про него забыть. Честное слово, уже и не вспомню, как звали. Какое-то чинное имя. То ли Лев, то ли Марк. Пусть будет Лев. До «второй базы» мы дошли прямо на общажной лестнице, после чего я удостоилась приглашения в комнату, по счастливому совпадению пустовавшую (сосед удачно уехал к тетке). Я кое-что поняла про этого крысоподобного, как впоследствии было замечено, мальчика, когда у нас все наконец случилось. После мучительно долгой, нелепой стыковки он трудился надо мной на прямо вытянутых руках, будто в тот момент не любил женщину, а отжимался или стоял в планке. Его лицо морщила гримаса, какая бывает у человека, проглотившего сырое и склизкое. Финишировать с ним у меня, конечно, не вышло, хотя, может быть, стоило хотя бы изобразить. Я об этом не думала: мешала пьяная лень. Лев, кажется, счел это за оскорбление. Сказал, что «ему не хватило динамики», за чем последовало эфемерное обещание перезвонить. На другой день он со мной даже не поздоровался. При последующих случайных столкновениях, как правило, он не мог остановить панической беготни глазенок и неконтролируемого движения рук. Динамики, к слову, в этом было предостаточно. Думаю, именно история со Львом (?) стала для меня переломным моментом. Я просто наконец поняла, что из таких вот мальчиков-Львов разных ростовых и весовых категорий и состояла эта компания. В сущности, они только и делали, что прятались за броней своего ироничного высокомерия и воспоминаний о лучших годах их славной братии. Вот помните, когда тот-то украл из ларька ящик пива, влез в окно коменды и повесил ей трусы на люстру? А, ну конечно, не помните. Вас же тогда с нами не было. Да больно надо. Истории их, все как одна, не обходились без, так сказать, жертвоприношения Бахусу и мелкой, несимпатичной выходки, выглядевшей подвигом лишь за счет увеличительного стекла опьянения. Прыгнуть в апрельскую Москву-реку, украсть дорожный знак, поссать в публичном месте. Скукотища, честно говоря. В итоге я некоторым волевым усилием все-таки сепарировалась. Просто перестала с ними якшаться. Думала: не ровня вы мне. Именно так, не наоборот. Конечно, я надеялась, что мое неучастие в их жизни станет хоть кому-то заметно, но им было все равно. Все равно впоследствии стало и мне, и скучала я только по одному – теплому зерну пленочных фотографий, на которых мы весело пьем, смеемся, обнимаемся и будто бы даже любим друг друга. Под этими фото мои бывшие оставшиеся на малой родине одноклассницы писали, что я «богемная». Это мне очень льстило. С тех пор больших компаний я сторонилась. Они все при ближайшем рассмотрении казались мне больным созависимым сообществом с жесткой вертикальной иерархией, рождающей сплетни, конкуренцию, интриги и недосказанность. Судя по тому, что рассказывала Люся, которая уже третью смену безуспешно пыталась стать своей в вожатской системе «Буревестника», система это ничем не отличалось от других. Домыслы подтвердились, когда, поддавшись на надоедливое канючание подруги, умевшей как никто давить на мое чувство вины, я таки вышла в буровский свет. Мой функционал стал мне понятен сразу же, едва я сказала привилегированному спортивному классу «привет». Смейся моим шуткам, отсвечивай да помалкивай. Привыкшая быть звездой Люся выглядела заметно бледнее на фоне девочек из «Буревестника», и ее хохотливые истории не помогали. Она то и дело неуместно влезала в их разговор в формате: «Это фигня! У нас в “Чайке”…» Спустя час наблюдений за тем, как мучительно тяжело она тянет ношу души компании, преимущественно вульгарно матерясь и рассказывая какую-то похабщину, мне даже стало ее жалко. Довольно быстро выявилось и Люськино увлечение Костяном, вожаком буровской белокостной стаи. Я украдкой разглядывала этого невысокого коренастого парня и все не могла взять в толк, на что же польстилась обычно избирательная Люся. «Кого ебешь, кого хоронишь?» – сказал мне при знакомстве Костян, улыбаясь. Было заметно, что сентенцию эту он долго хранил в ожидании случая эффектно ввинтить в разговор. Я искренне не знала, что ответить, но Люська уже рассыпалась таким звонким смехом, что отвечать стало будто бы и не нужно. Она как-то окончательно и бесповоротно включила режим влюбленной дуры. Стеснявшаяся своего простоватого имени, представилась Костяну Милой, то и дело обращалась к нему с расспросами, на которые не ждала ответов, потому что отвечала сама, забывала сказанное минуту назад, перекидывала ногу на ногу, с простодушным бесстыдством садилась к нему на колени, а он периодически от души шлепал ее по жопе, отчего она повизгивала, восторженно рдея. С одной стороны, зрелище было не очень приятным. С другой, каждую секунду этого докучливого кокетства я восхищалась ее умением показывать чувства – честно, открыто. Не так, как делаю я. Годы на роли второго пилота в Люсином экспансивном соблазнении парней на вечеринках породили между нами крылатое выражение: «Свали, только по-тихому». Она прямо так и сказала мне однажды, застолбив после долгих окучиваний в баре симпатичный вариант. И, судя по тому, как крепко Люська сидела у Костяна на коленях, она вот-вот готова была произнести легендарную фразу. Я уже думала оставить ее, решив, что получила достаточную на сегодня дозу социальных взаимодействий, как ребята предложили поиграть в покер. А это уже в корне меняло дело. И вот почему. И вот почему