Главную причину, по которой Брехт переехал именно сюда, можно выразить в двух словах: Голливуд и деньги. Брехту нужно было содержать семью. Но помимо заботы о хлебе насущном, его влекла сюда мечта разбогатеть по-настоящему. Так называемый Европейский кинофонд[66] помог Брехту, Дёблину и Генриху Манну получить американские визы – что было непросто, так как правила, касающиеся иммиграции, были очень строгими. Фонд гарантировал приезжим возможность получения работы на «фабрике грез». Помимо этого фонд обещал Брехту финансовую поддержку в размере 120 долларов в месяц в течение года. Генрих Манн и другие эмигранты получили годичные контракты в качестве сценаристов, и жалование по этим контрактам составляло сто долларов в неделю. Для коллег-американцев это были жалкие гроши – деньги на карманные расходы. Эмиграция в Калифорнию привела к тому, что такие авторы как Генрих Манн и Дёблин, бывшие у себя на родине знаменитостями, оказались в холодной тени анонимности; они стали рабами на литературных галерах киностудий вроде Metro-Goldwyn-Mayer. Все знали, кто такая Марлен Дитрих, все смотрели «Голубого ангела», но лишь немногие знали, что в основу фильма лег роман Генриха Манна «Учитель Гнус». Индустрия развлечений – сплошная коммерция! Они здесь и правда думают, что идеи можно выдавливать, словно зубную пасту из тюбика?! Боссам киностудий невдомек, что невозможно непрерывно выстукивать сценарии, сидя за печатной машинкой с девяти до пяти, час за часом! Все эти невзгоды заставляли эмигрантов держаться вместе. В кругу калифорнийских эмигрантов постоянно организовывались культурные вечера. Читались вслух новые произведения, разворачивались дискуссии о политике и американской культуре. Это было сугубо мужское общение; жены, как правило, сидели в сторонке. Также члены немецкой колонии ходили на концерты Лос-Анджелесского филармонического оркестра под управлением дирижера Отто Клемперера, или на выступления Колумбийского симфонического оркестра, когда им дирижировал еще один эмигрант – Бруно Вальтер. Но это интенсивное общение нередко приобретало горький привкус; была здесь и зависть, были и интриги. Все были личностями непростыми, и все сражались за свое место под солнцем. Некоронованный император эмигрантских кругов Томас Манн стал объектом ненависти со стороны многих. Дёблин терпеть его не мог. У Брехта также было сложное отношение к Манну, как и к Адорно и Хоркхаймеру. Он называл их «туи»-интеллектуалами[67], или «туалами», интеллектуальными «мандаринами». – Да, Брехт и Манн совершенно не понимали друг друга, – говорит Келлен. – Томас Манн однажды сказал о Брехте: «У этого монстра определенно есть талант!», и Брехту это очень понравилось! – Было два типа эмигрантов. Одни считали, что всех немцев нужно уничтожить, потому что они не изменятся. Другие же – коммунисты или наполовину коммунисты, как Брехт, – полагали, что немцы, как и все прочие люди, по натуре своей добры, просто нужно избавиться от плохих правителей. – Но Томас Манн не разделял ни первого, ни второго мнения, – продолжает Келлен. – Для него самым главным был вопрос ответственности. Это была гигантская проблема, по сути своей интеллектуальная. Кто ответственен за случившееся и в какой степени? Очевидно, что одни виноваты в большей степени, чем другие, а некоторые и вовсе не виноваты. Так кто должен понести наказание, и какое именно? И нужно ли вообще наказывать? 3 Старый дом Томаса Манна находится на Сан-Ремо-Драйв. В 1942 году семья переехала в покрашенный белой штукатуркой дом в подчеркнуто функциональном стиле, который они построили сами. Вокруг росли не только лимонные деревья, о которых мечтал Гёте[68], но и гигантские пальмы, оливы и эвкалипты. Сегодня в зеленых зарослях тут и там торчат камеры видеонаблюдения. Новый Свет принял выдающегося писателя и Нобелевского лауреата с распростертыми объятьями. В годы войны Манн превратился в своего рода американский институт, получал одну почетную докторскую степень за другой, общался с Рузвельтом в Белом доме, где они с женой Катей даже несколько раз оставались ночевать. По радио он обращался с речами к немецкой нации и всей Европе и – что также немаловажно – писал романы, которые хорошо принимались преданными американскими читателями. Немногим в колонии немецких эмигрантов выпала такая счастливая судьба. Официальная табличка у входной двери гласит, что Томас Манн жил в этом доме с 1941 по 1952 год. Манн признавался, что был влюблен «<…> в этот белый свет и особый запах, в это голубое небо, сияющее солнце, в океан, заставляющий дышать полной грудью, в южную опрятность и красоту». Мы приветливо здороваемся с пожилой американкой, которая теперь живет в этом доме. Она как раз дает инструкции группе работников-латиноамериканцев – как нужно ухаживать за этим прекрасным садом. Летом 1941 года Конрад Келлен начал работать секретарем Томаса Манна. Где бы Манн ни находился – дома, в поезде, в турне с лекциями – он ежедневно писал с девяти утра до полудня. Келлен обычно приступал к работе после обеда. – Я помогал ему с корреспонденцией, печатал на машинке, переводил его речи. Я был кем-то вроде Пятницы. Помогал ему ориентироваться в этой стране. Словно слепой вел слепого, – смеется Келлен. – Я ведь и сам не так много знал. – После работы мы пили чай и беседовали в его красивом кабинете. Мы легко находили общий язык. Некоторые считали Манна холодным, отстраненным, но дело было всего лишь в том, что люди отвлекали его от работы. Когда другие эмигранты приходили в гости – а всех к нему так и тянуло, он же был признанным гением, – то неизменно заводили беседы о Человечестве, Свободе, Демократии. Они ожидали, что великий дух произнесет перед ними небольшую речь. Это его ужасно утомляло. Ему интереснее было послушать о том, как у кого-то спустило шину, или о других мелких неурядицах. Часто упоминают, что у Томаса Манна было немного близких друзей. – Это точно, – говорит Келлен. – У него в принципе не было близких друзей. Думаю, у него на самом деле вообще не было друзей. Он всегда держал дистанцию – даже со своим братом Генрихом. Когда им обоим было уже под шестьдесят, они могли сидеть и беседовать, словно два профессора, которых только что представили друг другу. В этом смысле он был похож на Эйнштейна. Глобальные проблемы человечества были для него первостепенными, но когда дело касалось «малого мира», близкого окружения, не стоило ждать от него сердечности и вовлеченности. В доме на Сан-Ремо-Драйв у Манна был самый красивый кабинет за всю его жизнь – он сам говорил об этом. Здесь Манн написал некоторые из своих самых значительных романов. В то же время тот факт, что писатель более десяти лет прожил в Лос-Анджелесе, штат Калифорния, США, никак не отразился в его произведениях. Все эти места не оставили никаких видимых следов в литературных текстах Манна. За старым баварским столом была, например, написана последняя часть тетралогии «Иосиф и его братья». В обязанности Келлена входила расшифровка рукописи, написанной трудночитаемым почерком в старонемецком стиле, так называемой фрактурой, и чистовая перепечатка «Иосифа-кормильца». Но, пожалуй, самой важной работой, которая была написана на Сан-Ремо-Драйв, стал роман «Доктор Фаустус» – одно из самых значительных литературных творений ХХ века, аллегорическое повествование о Германии, погрузившейся в коллективное безумие. В центре повествования – фигура Адриана Леверкюна, человека не от мира сего, композитора-сифилитика, который заключает сделку с дьяволом и сочиняет музыку в духе додекафонной техники Шёнберга. 4 Во время работы над «Доктором Фаустусом» Манн столкнулся с трудностями, особенно в части музыкальной теории. Правда, поблизости жили два блестящих авторитета в данной области – философ Теодор В. Адорно, «почти наш сосед», и великий Арнольд Шёнберг собственной персоной, который преподавал в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и часто играл в теннис со своим соседом, Джорджем Гершвином. Шёнберг жил в красивом доме в испанском стиле на Норт-Рокингэм-авеню, куда Манн мог легко дойти пешком за десять минут. Актриса Ширли Темпл жила в доме на противоположной стороне улицы, и, согласно легенде, всякий раз, когда мимо проезжал туристический автобус и экскурсовод указывал на дом Темпл, Шёнберг злился, потому что на его дом никто не обращал внимания. Сегодня в доме на Норт-Рокингэм-авеню живет сын Шёнберга с семьей. Табличка у входа гласит, что незаконное вторжение повлечет за собой «вооруженный ответ» – в этих местах такое не редкость. Молодая женщина, внучка Шёнберга, говорит, что я могу фотографировать; правда, папы нет дома, но всё в порядке. «Ужинали у Шёнберга в Брентвуде. Замечательный венский кофе. Много говорили с Ш. о музыке…», – мог Манн написать в своем дневнике. Манн неоднократно консультировался с друзьями по ходу работы над романом. Артур Рубинштейн и Стравинский также сыграли определенную роль в жизни Манна, но именно Адорно, «человек прихотливого, трагически-мудрого и изысканного ума»[69], был в глазах Манна настоящим экспертом в том, что его интересовало. В свое время в Вене Адорно брал уроки музыки у Альбана Берга, ученика Шёнберга. В Лос-Анджелесе Адорно написал свой знаменитый философский труд о технике додекафонии Шёнберга. Этот труд был опубликован в Германии несколько лет спустя после окончания войны под названием «Философия новой музыки» (1948). «Я нашел артистически-социологическую критику ситуации, очень прогрессивную, тонкую и глубокую, поразительно близкую идее моего произведения, „опусу“, в котором я жил и которому служил»[70] – писал Манн. Вопрос о том, почему Германия не смогла стать демократической страной, постоянно преследовал Манна. Темные стороны современной реальности проявились при Гитлере во всей красе. В неоднозначном романе «Доктор Фаустус» композитор Леверкюн является воплощением декаданса, олицетворением неизбежной кульминации процесса рационализации, который зашел слишком далеко. Как только книга была опубликована, дружбе между Манном и Шёнбергом пришел конец. – Шёнберг злился, что Манн, работая над романом, прежде всего обратился за помощью к Адорно, – поясняет Корнелиус Шнаубер, когда мы с ним обедаем в Вествуде. – И к тому же он был раздражен из-за того, что его имя не было упомянуто в романе. Он боялся, что сто лет спустя люди будут думать, будто это Манн изобрел додекафонию. Шёнберг даже посылал сфальсифицированные письма от имени своих студентов, в которых выражал претензии в адрес Манна. От имени студентов, которых никогда не существовало! «Наш великий маэстро изобрел додекафонию… а через сто лет люди будут думать, что это сделал Манн, а не Шёнберг…» Но на самом деле проблема была еще глубже, полагает Шнаубер: – В восприятии Шёнберга додекафония была конструктивной системой, началом чего-то нового в рамках той традиции, которая берет свое начало от Баха. Но в «Докторе Фаустусе» эту систему изобретает герой, живущий накануне Всемирного Потопа. Леверкюн ведь олицетворяет собой крах немецкой культуры и конец всего. На карту была поставлена интерпретация самого понятия «современность», не больше и не меньше. И не имело значения, что «Доктор Фаустус» был весьма неоднозначным по этому пункту. Также не помогло и то, что Манн добавил несколько предложений об авторе додекафонии в американское издание романа. Манн и Шёнберг так никогда и не помирились. 5 Беззаботно светит солнце, и небо безмолвно-голубое. Тишина на возвышенностях Пасифик-Палисейдс время от времени прерывается шумом мотора серебристого «Ягуара» или агрессивной газонокосилки, управляемой гастарбайтером-мексиканцем. На Д’Эсте-драйв, в двух шагах от дома Манна, находится неказистый, похожий на ранчо коттедж. Здесь жил Макс Хоркхаймер со своей женой. В доме – никого. Подъездная дорожка свободна. Интересно, была ли у Хоркхаймера машина? Этого я не знаю. Но если у четы Хоркхаймер не было машины, то тогда они создали статистическую аномалию. Уже в 1925 году в Лос-Анжделесе была высокая плотность автомобилей по отношению к числу жителей: по одной машине на 1,6 человека. По США в целом удалось достичь таких показателей только к концу пятидесятых. В 1928 году был открыт Bullocks Wilshire – первый универмаг для тех, кто закупается на машинах, с паркингом и всем прочим. Если бы Вальтеру Беньямину посчастливилось добраться до Соединенных Штатов и обосноваться в Лос-Анджелесе со своими друзьями и коллегами – такими же эмигрантами, то он быстро обнаружил бы, что эти места не созданы для прогулок. Ему бы очень не хватало тротуаров, променадов, кафе. Если бы он захотел перекусить, его направили бы в ближайшую аптеку, где можно разжиться фаст-фудом (хлеб просто отвратительный, жаловался Брехт). Беньямину пришлось бы привыкать к иным формам восприятия, которые формируются при передвижении на автомобиле. Универмаг Bullocks Wilshire символизировал апогей той логики социального развития, о которой писали Хоркхаймер и Адорно в «Диалектике Просвещения» – работе, которая стала плодом их совместного пребывания в США. Даунтаун, который некогда существовал в Лос-Анджелесе, медленно умирал. Перестали ходить трамваи. Культовые дворцы-кинотеатры вдоль Бродвея пришли в запустение. Сегодня бывший даунтаун превратился в постмодернистский город-призрак, который пожирает «белых воротничков» днем и спешит выблевать их, как только сгущаются сумерки. После чего на улицах остаются только чиканос и бомжи. Большинство знаменитых дворцов-кинотеатров закрыты и заколочены, хотя и наделены статусом памятников архитектуры. Они превратились в бараки, где за бесценок продается дешевая импортная одежда. Когда Адорно и Хоркхаймер писали «Диалектику Просвещения», им казалось, что рационалистическая идеология в США очень схожа с теми тенденциями в фашистской Германии, от которых они бежали. Безусловно, их пессимистические рассуждения носили универсальный характер, однако если присмотреться внимательнее, то легко увидеть, что одно определенное место будто отпечаталось на сетчатке глаза – Голливуд 1940-х годов. Это своего рода отправная точка в их рассуждениях об истории человеческого общества от Афин до Аушвица. Повсюду им виделись плоды мышления, прославляющего одинаковость, однородность и посредственность и не приемлющего различий и разнообразия. Адорно и Хоркхаймер находят истоки этого «инструментального» мышления в античной Греции времен Гомера, а его новые побеги видятся философам в современной массовой культуре. Адорно и Хоркхаймер бичуют радио, кино и рекламу с отчаянной бескомпромиссностью, благодаря которой книга и приобрела такую известность – и за которую так сильно критиковалась. Вывод: вера в прогресс и технологии погубила человека. Просветительский проект обернулся массовым обманом с Гретой Гарбо на знамени. Интересно, какой получилась бы «Диалектика Просвещения», проведи оба философа годы эмиграции не в Лос-Анджелесе, а в Нью-Йорке или Сан-Франциско. Или, скажем, в Атланте, штат Джорджия, – почему нет? Книга была написана на немецком языке, как и большинство работ обоих философов, и издана в Амстердаме. Адорно как-то сказал, что этот труд – послание в бутылке их родине, Германии. В этом послании были размышления о Бетти Буп, Орсоне Уэллсе, Грете Гарбо, Чарли Чаплине, братьях Маркс и прочих феноменах массовой культуры, которые ясно свидетельствуют о «торжестве технологического разума над истиной»[71]. Самый важный материал для своего труда Адорно и Хоркхаймер получили, вероятнее всего, внутри немецкой колонии, члены которой владели всей необходимой информацией о местной киноиндустрии. История немецкой колонии берет свое начало в 1920-х годах, когда несколько видных немецкоязычных кинематографистов переехали в Голливуд и принимали непосредственное участие в создании «фабрики грез». Здесь следует назвать прежде всего такие имена, как Эрих фон Штрогейм, Эрнст Любич и Фриц Ланг. Уильям Дитерле, режиссер фильма «Горбун из Нотр-Дама», приехал в Голливуд в 1930 году и снискал себе известность, помимо прочего, постановкой массовых сцен, в которых были задействованы исключительно немецкоязычные статисты: хитрый трюк, позволявший держать при деле немецких эмигрантов. Таким образом, исходные условия для работы Адорно и Хоркхаймера были идеальными. За самыми печальными историями о цинизме и жестоком рационализме киноиндустрии они могли обратиться к Генриху Манну, Дёблину, Брехту и другим своим знакомым. Дух Адорно по-прежнему витает над Голливудом. Майкл Толкин, написавший сценарий по собственному роману для фильма Роберта Олтмена «Игрок» (1992), признавался, что самым сильным интеллектуальным переживанием в его жизни было знакомство с «Диалектикой Просвещения». Послание в бутылке совершило виток вокруг планеты. 6 В начале лета 1941 года Брехту удалось добраться до Соединенных Штатов, и обстоятельства этого путешествия были поистине драматическими. Во Владивостоке Брехт с семьей поднялся на борт зарегистрированного в Швеции судна «S. S. Annie Johnson», которое спустя два месяца прибыло в порт Сан-Педро в Калифорнии. Это был последний рейс из Владивостока. В пути Брехт выбросил за борт книги Ленина, которые были у него с собой. По прибытии он прислушался к совету Лиона Фейхтвангера остаться в Лос-Анджелесе, так как жизнь здесь намного дешевле, чем в Нью-Йорке. К тому же Голливуд – это реальная возможность хорошо заработать. Даже разбогатеть. Брехт обосновался в Санта-Монике, недалеко от океана, где поначалу арендовал дом на Двадцать пятой улице, по соседству с Генрихом Манном, который жил на Саус-Суолл-Драйв. Брехт и Генрих Манн были давно знакомы, и теперь возобновили отношения. В городе, где всё выставлено на продажу, Брехт испытал культурный шок. Несколько месяцев он только и делал, что играл в шахматы. В стихотворении «Годы изгнания в Америке» он написал: От тигров я спасся. Клопов кормил я. Сожрала меня Заурядность[72]. Брехт прекрасно ладил с Генрихом Манном – в отличие от всех остальных «мандаринов» культурной колонии, которые дико раздражали его, в особенности Адорно и Хоркхаймер. И тем не менее он не мог удержаться от посещения дискуссионных вечеров с их участием – эти вечера Брехт называл «семинарами в бомбоубежище». В декабре 1941 года США объявили войну Германии, и в одночасье Брехт и прочие эмигранты превратились в enemy aliens – «вражеских элементов», которые с этого момента находились под надзором фбр. В свободное время Брехт мог передвигаться только в пределах восьми километров от своего дома. Кроме того, здесь, в этой американской пустыне, Брехту приходилось по буквам диктовать свое некогда знаменитое имя. Но он не сдавался, упрямо пытаясь покорить Голливуд на своих условиях. Он редактировал сценарии, писал нескончаемые синопсисы, постоянно вращаясь в кругу важных персон кинобизнеса. Всё, что он видел и слышал, Брехт рассматривал как потенциальный материал для фильмов. Он выуживал у друзей важную информацию и полезные контакты. Записная книжка пестрела именами знаменитостей и долларовыми знаками.