Впервые опубликовано в газете Dagens Nyheter 16 сентября 1996 года под названием «Рентгеновский снимок нового времени». Однажды Томасу Манну захотелось сменить обстановку. Тогда он отправился навестить свою жену Катю, которая лечилась в санатории в Давосе. Это было в мае 1912 года, и вскоре альпийский воздух наполнил легкие тридцатисемилетнего писателя. Три недели, проведенные в санатории, оказали на Манна головокружительное воздействие. И дело было не только в горном воздухе. Смерть, словно меч, зависла здесь у каждого над головой, и тем не менее все увлеченно играли в настольные игры, запивали сытные блюда изысканными винами и вели занимательные беседы о градусниках. А еще Время – четко распланированное, как в военных казармах, но лишенное всякого смысла. Принятый в обычной жизни распорядок оказался отброшен. Минуты словно застыли на месте, спеленатые истрепанными эластичными бинтами. Не это ли Бергсон называл durée – потоком субъективного времени? Время спрессовалось в блеклую пленку, состоящую из недель, месяцев и лет. Манн поспешил вернуться на равнину. У него сложился замысел нового произведения – новеллы, которая стала бы своего рода «парой» к трагической новелле «Смерть в Венеции», на тот момент почти готовой. В этой новелле писатель Ашенбах, пребывающий в творческом кризисе, влюбляется в мальчика-подростка, подхватывает занесенную с Востока заразу и умирает на пляже в Лидо. «Смерть в Венеции» была аллегорией заката западноевропейской культуры и угрозы, идущей с Востока. Новое произведение тоже будет историей заката, предполагал Манн, но с юмористическими нотами. Даже, возможно, сатирическими! «Незамысловатый герой, комический конфликт между искателями сомнительных приключений и благородными господами – дальше этого мои планы не простираются», – пояснял Манн. Однако писателю понадобилось целых двенадцать лет на то, чтобы осуществить этот проект и завершить историю о незамысловатом герое. Разразилась Первая мировая война. Освальд Шпенглер опубликовал «Закат Европы». Поль Валери констатировал, что западноевропейская цивилизация впервые осознала свою смертность. Задуманная Манном литературная безделица постепенно превратилась в девятьсотстраничный «кирпич» и получила название «Der Zauberberg» («Волшебная гора»). Сюжет заманчиво прост. Ганс Касторп, ничем не примечательный молодой человек, скромный инженер-кораблестроитель из Гамбурга, отправляется на три недели в санаторий, чтобы навестить своего кузена Иоахима и заодно отдохнуть. Ганс Касторп – совершенно здоровый и крепкий молодой человек, разве что иногда с ним случаются приступы легкой меланхолии. И всё же он постоянно откладывает возвращение домой. Три недели растягиваются на семь лет. И не потому, что есть какая-то необходимость оставаться в этом санатории. Ганс остается, потому что ему так хочется. Выражаясь словами Новалиса, «болезнь – одно из наслаждений, доступных человеку, как и смерть». Поводом для пребывания Ганса Касторпа в санатории – как и для самого романа – является небольшое пятно в легких, которое замечает, как ему кажется, доктор Беренс на рентгеновском снимке. Когда Манн приступил к созданию романа, рентгенография была еще относительно новым явлением. Физик Вильгельм Рентген открыл доселе неизвестный тип излучения в 1895 году – тогда же, когда братья Люмьер впервые продемонстрировали публике движущиеся картинки с помощью синематографа. Рентген был поражен, увидев собственную руку, просвеченную неведомым излучением. Оно свободно проходило сквозь мягкие ткани, но поглощалось костной тканью. Ранее никогда и никому не удавалось увидеть кости живого человека – видимые, но при этом окруженные живой плотью. Рентген быстро понял, какие возможности диагностики заключены в этом излучении. Новость облетела весь мир, вместе с рентгеновским снимком руки госпожи Рентген с обручальным кольцом на пальце. К 1910 году было опубликовано 10 000 статей об этом новом излучении. Журналисты наперебой рассуждали о рентгеновских технологиях, карикатуристы изощрялись в остроумии. Маринетти воспевал «рентгеновский взгляд» художника-футуриста. В то же время особо чувствительные граждане опасались, что новое излучение будет использоваться, чтобы заглянуть в их дома. Рентгеновские снимки быстро стали частью массовой культуры. Влюбленные парочки приходили в студии, чтобы запечатлеть свои скелеты. Матери делали снимки украшенных драгоценностями рук и дарили эти мрачные автопортреты своим детям. Так что когда Ганс Касторп воспринимает рентгеновский снимок как сентиментальный сувенир, он не одинок. Призрачно-туманный снимок своей возлюбленной, Клавдии Шоша, он всегда носит на сердце – то есть во внутреннем кармане, а когда возлюбленная кажется особенно недосягаемой, Ганс прижимается горячими губами к пластинке с изображением ее грудной клетки. Манн посвящает целую главу описанию первого знакомства своего незамысловатого героя с рентгеновским аппаратом. Когда Ганс Касторп наблюдает, как излучение пронизывает тело кузена Иоахима, его охватывает трепет – сродни тому, какой бывает перед лицом гнева Божьего, при виде штормового моря или извергающегося вулкана. Герой столкнулся лицом к лицу с чем-то возвышенным, обретшим ныне форму современной технологии: И вот в течение двух секунд действовали чудовищные силы, которые надо было пустить в ход, чтобы пронизать материю, токи в тысячи и сотни тысяч вольт, кажется так, – старался припомнить Ганс Касторп. Едва их укротили ради определенной цели, как они начали искать себе выход окольными путями. Разряды напоминали выстрелы. У измерительных приборов вспыхивали синие огоньки. Вдоль стены с треском проскальзывали длинные молнии, где-то вспыхнул багровый свет и, словно глаз, уставился с безмолвной угрозой в полумрак лаборатории, а стеклянная колба позади Иоахима налилась чем-то зеленым[63]. Затем Иоахим встает к флюороскопу, и доктор Беренс приглашает Ганса Касторпа изучить высвеченные внутренние органы кузена. Доктор водит указательным пальцем по изображению, направляя взгляд Касторпа: «Видите железы? Видите спайки? Видите вон там каверны? Отсюда и яды, которыми он опьяняется». Но Касторп не в состоянии расшифровать то, что он видит. Внезапно его внимание привлекает нечто, похожее на мешок и одновременно – на плывущую медузу. Оно растягивается и сокращается, снова и снова. Доктор тычет пальцем в пульсирующий мешок и произносит фразу, которая ранее показалась бы совершенно немыслимой: «Видите его сердце?». Смирение и ужас охватывают Касторпа. Человеческое сердце – вот так, легко и просто, прямо перед его глазами! «Да, да, я вижу, – восклицает он. – Боже мой, я вижу!». Когда позже герой рассматривает свою просвеченную руку, в точности как когда-то сам Рентген, ему кажется, что он заглядывает в собственную могилу: Благодаря силе световых лучей, предвосхитивших его разложение, Ганс Касторп увидел облекавшую его плоть распавшейся, истаявшей, обращенной в призрачный туман, а в ней – тщательно вычерченный костяк правой руки, и на одном из пальцев этой руки – свободно висевший черным кружком перстень с печаткой, полученный от деда, устойчивый предмет земного бытия; человек украшает им свое тело, а этому телу суждено под ним истаять, и перстень освобождается и переходит к другой плоти, которая опять будет некоторое время носить его. Впервые инженер-кораблестроитель осознал, что ему предстоит умереть. Он также получил еще один урок, хотя Манн прямо это не формулирует. Знакомство Касторпа с грандиозным рентгеновским аппаратом – это потрясающий урок эпистемологии. В замкнутом пространстве рентгеновской лаборатории сходятся три точки зрения, три взгляда: взгляд молодого человека, который соперничает со взглядом доктора, который, в свою очередь, соперничает со взглядом рентгеновского аппарата. Чего стоит человеческий взгляд, если аппарат способен сделать видимым то, что никогда не удавалось увидеть человеческому глазу? И как толковать то, что видишь? Как мы узнаём о том, что знаем? Теперь Ганс Касторп отказывается от всего, чему научился на равнине. Его мучает жажда знаний, и он начинает свое семилетнее образовательное паломничество, принимая горизонтальное положение со стопкой книг на животе. Постепенно этот зараженный меланхолией инженер превращается в просвещенного человека, в истинного интеллектуала с ненасытным аппетитом к гуманитарным знаниям – в самом широком смысле. Мог ли Манн еще яснее сформулировать свою заветную мечту? Инженер превращается в интеллектуала: вектор развития Ганса Касторпа представляет собой символическое решение характерного для того времени конфликта между культурой и цивилизацией, духовной глубиной и поверхностной утонченностью, душой и наукой, естественностью и рациональностью, иными словами – между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой. Сам Манн рассматривал «Волшебную гору» как иронический роман воспитания, как очевидную пародию на повествование о годах учения Вильгельма Мейстера великого Гёте. Ему также нравилось думать, что духовное паломничество Ганса Касторпа явно перекликается с вечной историей о Парсифале в поисках Святого Грааля. Однако если оторваться от указанных выше контекстов, то можно заметить, что и вокруг картины духовного развития Ганса Касторпа, и вокруг мифологического мотива вечного поиска выстраивается несколько иная сценография. Процесс духовного становления незамысловатого Касторпа проходит в окружении машин, аппаратов и прочих технических изобретений. Это позволяет понять, как крепко связан роман Манна с идейными исканиями 1920-х годов. Важно подчеркнуть, что самое примечательное из всех устройств – именно рентгеновский аппарат, который расщепляет человеческий взгляд, отделяя друг от друга две способности: зрение и знание. Отныне им суждено пребывать в вечном разводе. Солнце немецкой духовной культуры уже зашло, и когда оно взойдет снова, на опустошенной земле останутся лишь сбитые с толку инженеры. Гёте в Голливуде Впервые опубликовано в двух частях в газете Dagens Nyheter: 22 августа (часть первая, «Манн экспортируется в Голливуд») и 29 августа 1993 года (часть вторая, «Послание в бутылке совершило виток вокруг планеты»). Затем эссе вышло целиком в специальном выпуске журнала Res Publica, посвященном Адорно, модернистской культуре и проблемам эстетики (vol. 32/33, nr. 1–2, 1996), под названием «Эмигранты в раю». Два старых знакомых переплывают, каждый в своей лодке, Атлантику. Один плывет в Европу, другой – в Америку. Вот их лодки поравнялись, и оба одновременно воскликнули: «Ты что, спятил?!» Эту историю часто пересказывали в среде эмигрантов из гитлеровской Германии, которым удалось добраться до Соединенных Штатов. Над ней смеялись и Томас Манн, и Брехт. Во времена Цезаря все дороги вели в Рим. Во времена Франклина Рузвельта все дороги вели в Лос-Анджелес. Эмигранты добирались сюда через Францию, Швейцарию, Англию, Скандинавские страны, Советы. В результате образовалась самая крупная в истории Европы культурная диаспора. Писатели, актеры, дирижеры, композиторы, режиссеры, ученые, спасаясь от Гитлера, нашли пристанище в месте довольно неожиданном, а именно – в Голливуде и его окрестностях. Лос-Анджелес обрел своего Гёте в лице Томаса Манна. Немецкая колония в США просуществовала много лет, словно мини-Веймар в изгнании: руины, в которые еще можно было вдохнуть жизнь. Частью ввезенного в страну багажа были, самой собой, принятые на родине классовые различия, правила этикета и художественные воззрения. Такие деятели культуры, как Чарли Чаплин, Джордж Гершвин и Олдос Хаксли время от времени почитали этот круг своим присутствием, но в целом культурное гетто было немецким. Однажды летом я решила познакомиться поближе с Голливудом немецких эмигрантов. С собой я взяла путеводитель, написанный Корнелиусом Шнаубером, который жил в Лос-Анджелесе с 1968 года. Книга Шнаубера под названием «Прогулки по эмигрантскому Голливуду» представляет нам образ Голливуда таким, каким его увидели эмигранты. В путеводителе можно найти все важные адреса, а также поданные в виде сжатых заметок результаты многолетних исследований о представителях культурной эмиграции, от Адорно до Дитрих. Прогулки, конечно, дело хорошее, да только в Лос-Анджелесе это не работает. Здесь нужен автомобиль. Итак, я еду вдоль нескончаемых вилл Лос-Анджелеса и пытаюсь попасть назад в будущее – в то время, когда пропасть между Старым Светом и Новым казалась непреодолимой; когда датский город Свендборг показался Брехту метрополией мирового масштаба по сравнению с той духовной пустыней, в которой он в итоге оказался, и когда Генри Миллер назвал США «кондиционированным кошмаром». Бегство из фашистской Германии в оплот капитализма обернулось для эмигрантов путешествием во времени. Ужасающее настоящее современной Европы словно бы испарилось, внезапно превратилось в прошлое. Для большинства это был непростой опыт. Каким будет будущее? Лос-Анджелес стал магическим кристаллом, который показал, как может выглядеть интенсивная модернизация. Многих эмигрантов эта картина ужаснула. Они увидели истинное лицо циничного общества потребления, которое превратило города в гигантские предместья, где дома «<…> возносят хвалу техническому прогрессу и требуют того, чтобы после кратковременного использования они были выброшены подобно пустым консервным банкам»[64], как писали Адорно и Хоркхаймер в «Диалектике Просвещения» (1947). Повсюду забвение истории, выхолащивание культуры, вульгарность. Эмигранты сбежали в будущее, но только затем, чтобы еще яснее увидеть, как культура европейского Просвещения идет ко дну, словно Атлантида. Во время изгнания в рай был написан ряд самых значительных произведений ХХ века. И это, конечно, не случайно. «Доктор Фаустус» Манна, «Кавказский меловой круг» Брехта, «Диалектика Просвещения» Адорно и Хоркхаймера – яркие тому примеры. Тем не менее эта часть культурной истории ХХ века известна не так хорошо, несмотря на то что исследований эмигрантской культуры, равно как и мифов вокруг нее, становится всё больше. Сама география культурной эмиграции – в своем роде миф. Потому что почти никто из эмигрантов не жил в Голливуде. Там обосновались лишь некоторые не самые обеспеченные представители немецкой диаспоры, например Альфред Дёблин – автор романа «Берлин, Александерплац». Он проживал в невзрачной многоэтажке на одной из улочек, что выходят на Голливудский бульвар, буквально в двух шагах от знаменитого «Китайского театра». Конечно, всем хотелось жить поближе к океану, лучше всего – на собственной вилле, и желательно с прислугой, но лишь немногим посчастливилось поселиться на приветливо зеленеющих возвышенностях в богатом районе Пасифик-Палисейдс, расположенном к западу от Голливуда. Здесь жили бок о бок состоятельные эмигранты: Томас Манн, Арнольд Шёнберг, Теодор В. Адорно и Макс Хоркхаймер. Перед ними открывался панорамный вид на Тихий океан, а также на Голливуд, на Бульвар Уилшир и далее – на небоскребы в стиле арт-деко и раннего функционализма, возвышающиеся в центре города. Сегодня они выглядят динозаврами в окружении своих лощеных постмодернистских собратьев. 1 Конрад Келлен – один из многих эмигрантов, так и не вернувшихся в Германию. В свое время он был секретарем Томаса Манна, а также несколько лет проработал брокером на Уолл-стрит. Во время Второй мировой он воевал на стороне американцев и был участником высадки войск союзников в Нормандии. Среди прочего, ему довелось участвовать в допросах пленных немецких солдат, этих чертовых краутов[65], как он их называет. Сегодня Келлен живет в Пасифик-Палисейдс на Пасео Мирамар – той самой улице, где великий Леон Фейхтвангер и его жена Марта в свое время держали аристократический салон для всей немецкой колонии в своей похожей на дворец вилле «Аврора». Я приезжаю сюда в середине июня. Небо цвета египетской лазури – в точности как Томас Манн описывал в тетралогии «Иосиф и его братья». Конрад Келлен принимает меня в своем кабинете, окна которого выходят в сад с цветущими кактусами. Хозяину восемьдесят, но он полон жизни и время от времени участвует в проектах корпорации rand – так называемого «аналитического центра», в котором Келлен проработал двадцать семь лет в качестве эксперта-политолога. Он наклоняется ко мне и спрашивает: «А вам сколько лет? Ага, хорошо, мне просто любопытно». Сам Келлен родился в Берлине, ему исполнилось девятнадцать, когда Гитлер пришел к власти 30 января 1933 года. – Я тогда учился в Мюнхене и видел, какую на самом деле сильную поддержку имел Гитлер. Крупная буржуазия, ученые, интеллектуалы – все они были нацистами до мозга костей, – говорит Келлен. – В противоположность большинству из тех, кого я знал, – а это всё были представители крупной буржуазии, ведь мои родители также были весьма состоятельными людьми, – я был твердо уверен в двух вещах: что Гитлер продержится долго, и что он на самом деле собирается сделать всё то, о чем говорит. Конрад Келлен покинул Германию весной 1933 года. Многие последовали за ним. Томас Манн перебрался в Швейцарию. Знаменитый режиссер Фриц Ланг отправился в Париж, чтобы оттуда продолжить свой путь в Голливуд. Спустя год эмигрировали Адорно, Хоркхаймер и другие сотрудники Института социальных исследований. Брехту также пришлось покинуть Германию, но до Калифорнии он добрался только в 1941 году – кораблем из Владивостока, что символично. В порту его встречала Марта Фейхтвангер вместе с другом, актером Александром Гранахом. Так Брехт оказался в самом современном городе индустриальной цивилизации. В 1880 году в Лос-Анджелесе проживало всего 11 183 жителя. В те времена это место представляло собой пустыню, утопию в буквальном смысле – «место, которого нет». Здесь не было ни порта, ни воды. В 1883 году сюда протянули ветку Южно-Тихоокеанской железной дороги. Двадцатью годами позже Лос-Аджелес уже мог похвастаться акведуком, трамвайным сообщением и крупнейшим в мире портом. В начале 1930-х годов население этого региона преодолело отметку в два миллиона. Однажды летом 1939 года Манн и его коллега Олдос Хаксли прогуливались вдоль залива Санта-Моника, погруженные в беседу о Шекспире. Внезапно они заметили, что песчаный пляж весь, насколько может видеть глаз, покрыт какими-то беловатыми предметами, похожими на мертвых гусениц. Что бы это могло быть? Десять миллионов использованных презервативов! – заключил Хаксли. 2