– Веронал, потому что он имелся в аптечке мисс Нортон и вдруг пропал; ликёр, потому что барбитал плохо растворим в воде, но хорошо растворим в спирте. Тот, кто насыпал порошок в ликёр, судя по всему, имел об этом представление. – Но зачем? – продолжал недоумевать мистер Робинсон. – Ваша жена употребляла спиртное? – продолжал Карлсен. – Крайне редко. Но послушайте… – Вот и ответ. Похоже, отравитель ждал подходящего случая. Джон Робинсон покачал головой. – Мистер Робинсон, извините за прямоту, но разве у вас не было повода желать смерти вашей жене? Мрачный вдовец как будто постарел ещё сильнее. Он гневно бросил: – Да что вы несёте! Как вы можете такое спрашивать? – Надо полагать, это означает «нет». – Довольно! Это вам Эмили подбросила идею насчёт веронала? Я вырву ей язык, чтобы не молола вздор. Адам объяснил, что веронал обнаружили на бутылке. Мистер Робинсон продолжал упорно твердить: – Это полная чушь. Говорю вам! – Тем не менее это так. – В таком случае нужно дождаться результатов вскрытия. – Совершенно с вами согласен. Но пока мы их ждём, вы не откажетесь рассказать мне немного о вашей семье? – То есть вы считаете, что кто-то из моих детей отравил собственную мать? Вы с ума сошли! Адам Карлсен ничего не ответил. Мистер Робинсон поостыл – это заняло некоторое время – и произнёс уже тише: – Вы что-то конкретное хотите знать? – Пожалуй, краткого описания каждого члена семьи будет вполне достаточно. Предпочтительно, чтобы в описаниях присутствовала ваша точка зрения. – Хорошо, – мужчина сделал долгий выдох. – У меня трое детей. Коннор старший, Леонард средний, Мэри младшая. Коннор – мягкий, добрый, сообразительный, открытый, совсем не умеет врать. Невероятно умный человек. Будь у него характер, смог бы многого добиться, но характер у него отсутствует, как тестикулы у женщины. Лёгкая добыча. Если когда-нибудь вдруг женится, из него непременно станут вить верёвки, а он будет с преданной нежностью подносить всё на задних лапках. Мне откровенно его жаль. Не представляю, какой будет его жизнь. После короткой паузы мистер Робинсон сказал: – Однажды я решил, что неплохо бы ему уйти на войну и погибнуть там. Мне и сейчас такой исход кажется наилучшим для него. Карлсен поинтересовался: – И вам не было бы его жалко? – Наоборот. Мне больно на него смотреть и думать, что этот мир его непременно проглотит и будет жевать помаленьку. Жизнь его истерзает. На войне он был бы полезен. Он где угодно будет полезен, но война, по крайней мере, могла бы сжалиться над ним. Он скривился. – Леонард – замкнутый, порывистый, упёртый, как дуб, умеет врать и делает это не думая. Малюет какие-то картины, мне непонятные. Любит всякое барахло с блошиных рынков. Может запросто украсть что-то, если ему понравится вещь, которая не продаётся, или если у него не будет денег. Любит старые дома, собирает фотографии с ними. Людей не любит, как мне кажется. Двоечник. Вот, пожалуй, всё, что могу о нём сказать. – Его вы не хотели бы на войну отправить? – Слишком много чести. Нет, Леонард – пропащий. Ему никто не нужен, чтобы загубить себя. Карлсен отнёсся к этой мысли с особым вниманием. – Интересная точка зрения, – сказал он. Джон Робинсон никак не прокомментировал. – Про Мэри… Что вам сказать про Мэри? Неглупая, иногда бывает вспыльчивой, но только если её вывести из себя. Сама на рожон не полезет. Нормально учится, какие-то её подруги захаживают к нам. Обычная пятнадцатилетняя девчонка. Она – приёмная дочь. Пожалуй, всё. Устроит вас? – Более чем. Благодарю, – сказал Карлсен. – А теперь, если несложно, расскажите, какие отношения были у ваших детей с их матерью? Мистер Робинсон задумался и пару минут спустя заговорил вновь: – Если я отвечу, что у них были здоровые отношения матери и детей, вас это, конечно, не устроит? Карлсен покачал головой, добавив: – В каждой семье своё понятие нормальности. Вы ведь это прекрасно понимаете. – Тогда скажу так. Да, мы, бывает, ругаемся. Иногда кто-то с кем-то, иногда все вместе, если один захочет поддержать другого. Не назову это нормальным, сам я терпеть не могу ругани и всегда стараюсь избегать конфликтов. Но, к несчастью, в нашей семье кто-то всегда провоцирует кого-то. Если меня провоцируют, я могу вспылить. – Из-за чего у вас происходят конфликты? Ещё один тяжкий вздох. За ним последовало подробное разъяснение: – В нашей семье есть два вида конфликтов. Первый – когда я, к примеру, узнаю, что Леонард снова плохо учится или что Леонард взял без спроса мою машину и катал какого-то дружка, такого же паршивца, как он сам, или что Леонард вместо того, чтобы выполнить какое-то поручение, опять весь день провозился за своей мазнёй. Это один вид провокации. Второй – когда моя жена лезла не в свои дела. Чаще всего в мои. Плохо в них разбираясь, она начинала учить, как мне следует жить, с кем общаться, куда девать деньги, что говорить, а о чём молчать. Иногда в такие ссоры вклинивался кто-то из сыновей и начинал защищать мать. Обычно это был Леонард. Ему ничего не стоит повысить голос и дойти до оскорблений. – А вы доходите до оскорблений? Джон Робинсон умолк и не смог подобрать ответа. Карлсен кивнул. – Значит, Леонард всегда принимал сторону матери? – Да. Наверное, считал, что я несправедлив к ней. Но он сам, ещё ни в чём не разобравшись, кидался защищать её, требовал, чтобы я не повышал на неё голос. – И как вы в таких случаях поступали? – Уходил из дома. – То есть насовсем? – Нет, до утра. В паб или сигарный клуб. Леонард давно не ребёнок, физически я бы с ним не справился. Да и не в этом дело. Мне сложно понять такого человека, как Леонард. У него со мной свои счёты, если можно это так назвать. За то, что я наказываю его даже сейчас. Вероятно, он поэтому всегда без разбору встаёт на сторону матери, даже зная, что она не права. Чёрт его поймёт! – Позвольте поинтересоваться, каким образом вы его наказываете? – Не даю денег, хотя он может взять их у матери или украсть из моего бумажника. Запрещаю выходить из дома, запираю в комнате, тогда он вылезает через окно. Конфискую холсты, краски. У этого засранца всё равно находятся карандаши, пастель, тетради. Он плевать на меня хотел. – А в детстве вы его наказывали? – И одного, и другого, – сказал мистер Робинсон. – Я порол их вешалкой. Из кладовой донесся едва различимый вскрик. – А миссис Робинсон соглашалась с вашими методами воспитания? – Когда как. Иногда ей казалось, что я не прав. Иногда поддерживала мою строгость. – А Мэри когда-нибудь вставала на защиту матери? Мистер Робинсон призадумался. – Мне в лицо Мэри никогда не высказывалась на этот счёт. Я допускаю, что она могла поддержать Тамару за моей спиной. – Миссис Робинсон вам когда-нибудь об этом говорила? – Вообще-то… Может, и говорила, не помню. Она много раз говорила, что любит Мэри, как и всех наших детей. Тамара была доброй и любящей. Просто, понимаете, когда Тамара начинала что-то говорить, это было вроде бы по делу, по существу, но плавно перетекало в хитросплетения, подозрения, пересчёт старых обид. И тут я не выдерживал, начинал кричать на неё. Объяснял, требовал, чтобы она прекратила. Тамару невозможно было переделать. Главное, что она понимала, что не права, и всё равно раз за разом одно и то же. Это бесило страшно. Мистер Робинсон отвернулся к окну. Всё его существо было раздражено от неприятных воспоминаний. – Коннор, стало быть, тоже вставал на защиту миссис Робинсон? – спросил Карлсен. Джон кивнул. – Но не так отчаянно. Скорее, он мог, проходя мимо, сказать нечто вроде «Ну довольно вам ругаться, не надоело ещё?». Ему просто не нравился сам факт ссоры. Он не выяснял, кто прав, а кто виноват, ему, в сущности, было абсолютно всё равно. Коннор… Он вырос с каким-то инфантильным взглядом на жизнь. Он не понимает, из-за чего у мужа и жены могут возникнуть конфликты.