В этот момент Леонард фыркнул, с его губ слетела слюна. – Ну, и отец туда же. Он терпеть не может мою живопись, но если надо будет где-то, он не побрезгует и скажет, что один из его сыновей рисует и даже выставляется в таких-то галереях. Вот здесь это напоказ. Ему порой требуется, чтобы и про него сказали: «А старик Джон-то молодец! Даже дети у него талантливы! Только погляди, везде поспел!» Меня сейчас стошнит. Леонард плюнул в пепельницу. И потом добавил: – У папы это больше потребность дотянуться и встать в один ряд с уважаемыми джентльменами. У мамы – потребность быть в центре и затмить других женщин. Чувствуете разницу? Карлсен кивнул в ответ. – Кто, по-вашему, из них преуспел в этом больше? – спросил он. – Я уже говорил, мама бы горы свернула, если бы не сдерживала себя. А у отца – комплексы из-за нереализованности. Иными словами, у них у обоих серьёзные препятствия на пути. Взгляд Леонарда упёрся в потолок. – Но мама, мне кажется, всё же успешнее. Была. – Да, это немаловажное уточнение, – Карлсен ткнул пальцем в очки. – Как мне видится, препятствия у вашего отца были не только в виде комплексов, но и в лице вашей мамы. Он всегда пребывал чуточку в её тени. Хотя она предпочитала делать вид, что всё наоборот. Верно? Леонард мрачно кивнул. Карлсен продолжил рассуждать: – И на этом тщеславном фоне – назовём его так – у вас развилась острая потребность в сокрытии своей личной жизни. Я правильно мыслю? – Правильно, но это не вся правда. Я нахожу, что быть в тени, оставаться неизученным – не столько приобретённое, сколько заложенное во мне. Какой-то ген, доставшийся мне от далёких предков, которые предпочитали обществу затворничество. Знаете, вроде белка, который влияет на многоплодную беременность и передаётся генетически через одно-два поколения. И вот такая ирония судьбы со мной приключилась – родился я у очень болтливых родителей. Леонард долго затягивался и выдыхал дым. Затем он запустил пальцы в волосы, сказав: – Всё-таки я не пойму, чего вы добиваетесь, расспрашивая меня о моих и чужих странностях. Или вы надеетесь услышать некую причину, по которой мама могла наглотаться таблеток, так, что ли? – Может, и так, – ответил Карлсен. – В таком случае время вы потратили зря. И своё, и моё. Леонард затушил сигарету. Карлсен покачал головой. – Я так не думаю, – сказал он. – Вы какое направление в живописи предпочитаете? – Ташизм[25], – бросил Леонард. – Ну разумеется. Самое абстрактное из абстрактного, – Карлсен сделал жест в воздухе. – Любите, когда много пятен и ничего непонятно. Очень на вас похоже. – Это психологическая импровизация. Только это психология бессознательной активности тела. – Вот видите, у нас с вами общее увлечение. Я как раз увлекаюсь психологией, рисую с её помощью портреты людей. – Выставляетесь где-нибудь? – сыронизировал Леонард. – Боюсь, это всего лишь скромное хобби. Но хотите верьте, хотите нет, а ваши ответы мне очень помогли. Кажется, я начинаю понимать, о чём в действительности мог думать каждый из членов вашей семьи в кабинке фуникулёра. Леонард нахмурился, скрестив на груди руки. – Расскажите мне о вашей технике, если нетрудно, – попросил Адам. Леонард вздохнул – ему надоел этот разговор – и ответил: – Наношу слой краски, размываю его скипидаром. Затем очень быстро, без единой мысли, накладываю пятна, линии и остальное. – Значит, при работе вы используете исключительно ваши эмоции. – Начнёшь думать – вся работа насмарку. Ташизм подразумевает полное отключение сознания. Некоторые предпочитают выпивать перед началом работы. – А вы? Как-то отключаетесь? – Я использую гнев, он затмевает мысли не хуже алкоголя. – Стало быть, конфликты в семье для вас – хорошая подпитка сил для творчества? – Может, и так. – А людей вы рисуете? – В основном их и рисую. – Из семьи уже кого-нибудь изображали? Леонард покачал головой. – Как бы вы изобразили вашу маму? Леонард зачесал волосы, зевнул. Нехотя сказал: – Красный фон, как занавес в театре. Знаете, такой тяжёлый монументальный бархат, впитавший в себя влагу и запахи. Скипидар исказил его в агонии. На нём чёрные крупные мазки, словно идёт война, затем голубые, тоньше и реже, немного желтоватых, белого совсем чуть-чуть, тут и там, можно где-то кляксу белую влепить, но потом замазать почти полностью… – Это миссис Робинсон последних лет? – Да, пожалуй. Карлсен довольно кивнул. – А какой бы она предстала в вашем исполнении, скажем, десять лет назад? Леонард с минуту помолчал. На его губах вдруг промелькнула улыбка. – Белый фон, – не торопясь начал он, – и всего несколько капель бледно-жёлтого и зелёного. Я бы немного потряс холст, чтобы капли растеклись, спутались, словно лимон с листиком нарезали тонкими полосками. Милый весенний дождик… Адам Карлсен слегка нахмурился. – Вы остро чувствуете перемены, мистер Робинсон. Скажите, вы бы так же по-разному изобразили вашу тётю Эмили, если бы рисовали её сейчас и несколько лет назад? Леонард задумался. – Нет, – сказал он спустя некоторое время. – Эмили всегда в одной поре. Как хвойное дерево. – Перед вами холст. Что бы вы сейчас изобразили? – Пожалуй… Я выберу серый фон, скипидар сделает его мрачнее и интереснее, будто небо в серых тучах. Буду добавлять помаленьку чёрный, фиолетовый – неяркий, белый, возможно, жёлтого совсем немного… Юноша закрыл глаза и, подумав ещё немного, сказал: – Хочется добавить красного, но тогда… Он замолчал, качая головой. – Тогда это уже не будет портрет вашей тёти, – подсказал Карлсен. – Верно. – Но эмоции вам велят добавить туда красный. – В точку, – Леонард кивнул. – Вот поэтому я не рисую знакомых, а только лишь выдуманных людей. Тех, кого ты знаешь, тебе захочется непременно переделать на холсте, и тогда это не будет иметь ничего общего с реальностью. Теряется смысл. – Мистер Робинсон, вам известно, что мисс Нортон принимает веронал? Леонард помрачнел. – Да. – А о том, что он у неё пропал? – В каком смысле – пропал? – Его у неё украли. – Это она вам сказала?