– Так и цыпки недолго заработать. Растереть нужно… Ну-ка, дайте мне. Она подошла к Порции и, схватив ее за руки, принялась тереть их, больно надавливая на кожу крупными костяшками. – Тихо, тихо, – сказала она. – Стойте смирно, не дергайтесь. В жизни не видала такой чувствительной к холоду барышни. Порция перестала морщиться и спросила: – А где Анна? – Приходил этот мистер Миллер, они с ним ушли. – Тогда можно я с тобой выпью чаю? – Она сказала, что к половине пятого они вернутся. – Ох, – отозвалась Порция. – Это плохо. Как думаешь, ну хоть разочек ее дома не будет? Матчетт безучастно, ничего не говоря в ответ, нагнулась и подняла шерстяную перчатку Порции. – Не бросайте их тут, заберите с собой, – сказала она. – И книжки тоже. Миссис Томас насчет учебников сделала особое замечание. Тут все только для красоты, ничего лишнего. – Больше я ни в чем не провинилась? – Она мне выговаривала насчет вашей спальни. – Господи! Она что, туда заходила? – Да, и, похоже, что-то ей пришлось не по вкусу, – монотонно отвечала Матчетт. – Утром спрашивала, не трудно ли, мол, мне протирать пыль, когда там такой беспорядок. Это она ваших медведей имела в виду, ну и не только. «Трудно, мадам? – говорю я ей. – Мне бы здесь было не место, начни я выискивать себе трудности». Потом я спросила – быть может, она чем-то недовольна? Она как раз надевала шляпку – мы у нее в комнате разговаривали. «Нет, что вы, нет, – отвечает она. – Я просто о вас думала, Матчетт. Если бы мисс Порция хоть что-то из этого убрала…» Я ей на это ничего не ответила, тогда она попросила подать ей перчатки. Она уже вышла было за дверь, а потом обернулась и эдак на меня посмотрела. «Эти композиции – увлечение мисс Порции, мадам», – говорю я. А она в ответ, мол, да-да, разумеется, и ушла. И больше ничего не сказала. Она не сказать чтоб чистюля, но ей важно, чтобы все было прилично. Голос у Матчетт был ровный, бесстрастный. Договорив, она снова аккуратно поджала губы. Порция отвернулась от Матчетт и, нагнувшись над столиком, пряча лицо за волосами, принялась собирать книги. Сунула их под мышку, двинулась к лестнице. – Я вот о чем, – продолжила Матчетт, – вы уж не давайте ей повода еще к чему-нибудь придраться. Хотя бы день-другой, пусть это сначала поуляжется. – Но зачем она ходила ко мне в комнату? – Захотелось, вот и ходила. Это ее дом, уж нравится вам это или нет. – Но она же сама всегда говорит, что это моя комната… Она трогала какие-нибудь вещи? – Откуда мне знать. А если трогала, ну и что с того? У вас никаких тайн быть не должно, в вашем-то возрасте. – Я заметила, что у одного медведя с пирога осыпался зубной порошок, но думала – это из-за сквозняка. Могла бы и догадаться. Вот птицы сразу чувствуют, если в гнезде были чужие, и улетают. – И куда это, скажите на милость, вы улетите? Вы идите, идите к себе, не то столкнетесь тут с ней и мистером Миллером. Они гулять долго не будут, по такому-то холоду. Вздыхая, Порция стала подниматься к себе в комнату. На массивных каменных ступенях лежал такой толстый ковер, что ее шагов совсем не было слышно. Иногда она задевала белую стену – то локтем, то краешком расстегнутого и какого-то школьнического с виду пальто. Поднявшись на пролет, она остановилась, свесилась через перила. – А мистер Сент-Квентин Миллер останется к чаю? – А если и останется, что с того? – Он слишком много разговаривает. – И хорошо, значит, вас не съест. Ну-ка, не глупите. Порция стала подниматься дальше. Услышав, как хлопнула дверь в ее комнату, Матчетт снова спустилась в буфетную. Филлис, в новом щегольском чепце, сновала туда-сюда, собирала поднос для чая, готовясь нести его в гостиную. Когда Анна и вслед за нею Сент-Квентин вошли в гостиную, там как будто никого не было, но затем, в свете камина и единственной горевшей в дальнем углу лампы, они заметили сидевшую на табурете Порцию. Ее темное платье почти сливалось с темной лакированной ширмой, но едва увидев их, Порция вежливо встала и пожала руку Сент-Квентину. – Вот ты где, – сказала Анна. – Давно пришла? – Недавно. Я умывалась. Сент-Квентин сказал: – Нечистое это дело – учение! Анна, с наигранной живостью, продолжила: – Как день прошел? – У нас была конституционная история, а еще – музыкальный анализ и французский. – Подумать только! – воскликнула Анна, взглядывая на поднос с неизбежными тремя чашками. Она зажгла остальные лампы, бросила муфту на кресло, стянула шубку и две надетые под нее вязаные кофточки. Перекинула всю эту охапку одежды через руку, огляделась. Порция сказала: – Давай я отнесу. – Ты просто ангел… И шляпку тогда тоже возьми. – Сама любезность… – заметил Сент-Квентин, когда Порция вышла. Но Анна, облокотившись на каминную полку, глядела на него со стоическим унынием. В миленькую гостиную – наглухо задернутые аквамариновые портьеры, софа с изогнутыми подлокотниками, расставленные полукругом желтые кресла – не проникало ни малейшего сквозняка, лампы под шелковыми абажурами отбрасывали свет на зеркала и самаркандские ковры. Пахло фрезиями и сандалом, до чего же здесь было хорошо после холодного парка. – Что ж, – сказал Сент-Квентин, – чаю мы все выпьем с удовольствием. Шумно, удовлетворенно вздохнув, он уселся в кресло, скрестил ноги, запрокинул голову и, полуприкрыв веки, уставился на огонь. Всем своим видом он показывал, что не желает иметь ничего общего с царившим в комнате напряжением, и тем самым только его усиливал. Все вокруг было таким приятным… Анна барабанила пальцами по мрамору. Он сказал: – Дорогая моя Анна, тебе предстоит пережить еще очень и очень много таких чаепитий. Вернулась Порция, сказала: – Я положила вещи тебе на кровать. Я все правильно сделала? Пить чай она снова уселась на табурет у камина, поставила тарелку на колени, чашку с блюдцем – на пол. Пила она, ссутулившись, низко наклоняясь к чашке. Сидя боком к камину, она со своего места прекрасно видела и Анну, которая разливала чай и курила, и Сент-Квентина, то и дело стряхивавшего масляные хлебные крошки с пальцев на носовой платок. От ее взгляда – спокойного, ровного, незаметного – не укрылось ни одно их движение. Зазвонил телефон, Анна сердито перегнулась через подлокотник софы, сняла трубку. – Да, это я, – ответила она. – Но в это время я обычно не дома, меня нет, говорю же. Я так и думала, ты ведь был так занят. А разве нет?.. Да, конечно, есть… А без этого никак нельзя обойтись?.. Ладно, тогда в шесть или в половине шестого. – В четверть седьмого, – вставил Сент-Квентин. – Я уйду в шесть. – В четверть седьмого, – сказала Анна и повесила трубку, совершенно не изменившись в лице. Она снова откинулась на спинку софы. – Сплошное притворство… – Неужели опять? – сказал Сент-Квентин. Они переглянулись. – Сент-Квентин, у тебя платок весь в масле. – Все из-за твоих превосходных тостов… – Ты им во все стороны размахиваешь… Порция, неужели тебе и вправду нравится сидеть на таком стуле, без спинки? – Я очень люблю этот табурет. Знаешь, Анна, я сегодня шла пешком до самого дома. Анна ничего не ответила, она и не думала слушать. Сент-Квентин сказал: – Надо же. А мы гуляли по парку. Озеро замерзло, – добавил он, отрезав себе еще пирога. – Ну, оно ведь не могло совсем замерзнуть, лебеди там плавают, я сама видела. – Да, ты права, оно не совсем еще замерзло. Анна, что с тобой такое? – Прости, я задумалась. До чего же у меня слабовольный характер, просто терпеть не могу. И терпеть не могу, когда люди этим пользуются. – Боюсь, что с твоим характером уже ничего нельзя поделать. Он уже сложился, мой – так точно. А вот Порции повезло, ее характер еще формируется. Порция уставилась на Сент-Квентина ничего не выражающим темным взглядом. Нехорошая, еле заметная улыбочка, уже совсем не детская, скользнула у нее по лицу, исчезла. Она по-прежнему молчала. Сент-Квентин довольно резко поменял позу, снова скрестил ноги. Анна сказала, борясь с зевотой: – И кто там знает, кем она вырастет… Порция, у тебя на каминной полке сотни, просто сотни медведей. Они все из Швейцарии?