— Я тоже неважно себя чувствую, — сказал я, голод буквально пожирал мои внутренности. — Почему бы нам не поесть чего-нибудь там, через улицу? Кстати, меня зовут Питер Саржент, я занимаюсь рекламой. Кажется, мистер Уошберн нас знакомил. Мы пожали руки, потом он с сомнением заметил: — Не думаю, что мне стоит здесь крутиться. Я понадоблюсь только на репетиции. — Тогда пошли, — сказал я, и он сразу согласился. Очень медленно мы шли по сверкающей, раскаленной солнцем улице, по ней буквально катились горячие волны, и вскоре я почувствовал, что рубашка прилипает к спине. Майлс, выглядевший так, словно ему вот-вот снова станет плохо, тяжело дышал, как старый пес, которому приснился кошмар. — Может быть, хотите поесть что-нибудь конкретное? — спросил я, почти исчерпав богатый набор тем для разговора. Он мрачно покосился на меня и не ответил, и тут мы вошли в ресторан с кондиционированным воздухом и фанерованными стенами, которые должны были изображать старую английскую таверну. Мы сразу воспрянули духом. — Возможно, вчера вечером вы проглотили слишком много льда… — Это было недостойным намеком с моей стороны, но мне было все равно. Я мог думать только о еде. Мы устроились в кабинке и молчали до тех пор, пока я не проглотил плотный завтрак, а он не выпил несколько чашек кофе. К тому времени Саттон стал чуть меньше походить на труп. Я практически ничего о нем не знал, если не считать того, что о нем и его оркестре были хорошие отзывы, что он дирижировал многими выдающимися балетами, причем особое внимание уделял эклектическим постановкам Большого театра Санкт-Петербурга, звезды которого имели обыкновение навязывать свой собственный ритм покойным и потому беззащитным композиторам. Мне не нравилось его лицо, но это вовсе ничего не значило. Мои попытки анализировать людей, основанные на физиогномике или интуиции, как правило, оказывались ошибочными. Но несмотря на это, у меня было множество сильных симпатий и антипатий, основанных исключительно на впечатлении от глаз или голоса собеседника. Глаза Саттона мне не нравились, могу добавить, что это были большие серые стеклянные глаза с огромными черными зрачками, сохранявшие выражение постоянного удивления. Теперь он остановил свой взгляд на мне и спросил: — Вы говорили с инспектором? — Совсем немного. — О чем он спрашивал? — Особо ни о чем… Так, стандартные вопросы вроде того, где, мол, вы были в ночь с двадцать седьмого мая. — Как ужасно, что все это случилось, — сказал муж убитой женщины. Слова эти отдавали поразительным бездушием. Зато, по крайней мере, он не лицемерил и не пытался сделать вид, что убит горем. — Думаю, все говорили ему, что мы ссорились. Мы с Эллой. — Я этого не говорил, — с искренним негодованием заверил я, — но совершенно ясно, что он в курсе. Ему хотелось, чтобы я сказал, что вы ее ненавидели… я сужу по его вопросам. — Практически он обвинил меня в убийстве, — горько вздохнул Майлс. Мне стало очень жаль его — не только потому, что он вляпался в это дело, но еще и потому, что я был совершенно убежден: именно он убийца. Это в какой-то степени характеризует состояние морали в середине двадцатого века. Я хочу сказать, что нас все меньше и меньше волнуют хорошо замаскированные убийства, тогда как явные вызывают всеобщее восхищение. И если я когда-нибудь соберусь написать роман, он будет посвящен именно этому — разнице между тем, что мы говорим и что делаем, вы понимаете, что я имею в виду. Во всяком случае, я не являлся исключением. — Ну, ваше положение просто блестящее, — хладнокровно заметил я. — Мое положение? — Все в труппе знали, что вы требуете от жены развода, а она его не дает. Я услышал об этом, едва появился. — Это не значит, что я ее убил. — Нет, но этот кретин Глисон подумает, что, логически рассуждая, именно вы являетесь убийцей. И так оно и есть на самом деле. — Я в этом не уверен. — Что вы хотите сказать? — Ну, были и другие, — Саттон старался напустить туману, и я почувствовал к нему сострадание: он явно был в большой беде. — Кого вы имеете в виду? — Ну, есть Игланова… Да, мой инстинкт сработал безошибочно. Майлс перерезал трос, а потом подкинул ножницы в комнату Иглановой. Мне стало интересно, сумеет ли он втянуть приму в это дело, тонко намекнув Глисону. — А что она имела против Эллы? — не то чтобы я ничего не знал, но… — Ее едва насильно не отправляли в отставку, и Элла была единственной подходящей кандидатурой с достаточно известным именем, чтобы возглавить труппу… Все остальные либо связаны контрактами, либо стоят куда дороже, чем может себе позволить Уошберн. Когда Эллы не стало, ему придется пригласить Игланову на следующий сезон. — Необычайно впечатляюще, — заметил я. — Вы слишком мало знаете о балеринах, — сказал Майлс Саттон с утомленным видом специалиста по таким вопросам. — Игланова совсем не хочет уходить со сцены, она чувствует, что оказалась на вершине славы, и сделает все, что в ее силах, чтобы остаться в труппе. — Но зайти так далеко… — Она ненавидела Эллу. — Примерно то же самое испытывали почти все, но ведь они ее не убивали… Или, быть может, именно так они и сделали: образовали комитет и… Нет, это выглядело как-то слишком уж беспомощно и неумело даже для меня. Я сдался. — А кроме того, кто еще мог это сделать? Кто еще получал такую выгоду от ее смерти? «Ну, ладно, — сказал я про себя, — а ты, герой-любовник, не получал? Ты, ты, и только ты, оказавшийся в такой опасной тени электрического стула». Он, должно быть, не прочитал мои мысли, хотя это был не такой уж тяжкий труд, как я себе порою представлял. — Кроме меня, — добавил он. — Насколько нам известно. — Насколько мне известно, а я-то должен знать… Мы были женаты семь лет. — Почему она не соглашалась дать развод? Он пожал плечами. — Не знаю. Порой она бывала настоящей садисткой. Она за меня вышла простой девчонкой из кордебалета; конечно, я помог ей выбраться наверх. Думаю, именно потому она и затаила обиду. Обычно люди терпеть не могут тех, кому обязаны. — А почему вы не занялись разводом всерьез? — Все это слишком сложно, — вздохнул Майлс, оглядываясь по сторонам и дергая себя за жесткую рыжую щетину бороды. — Кстати, вы будете завтра на слушании? Я отрицательно покачал головой, так как впервые про это услышал. — А мне придется быть, — мрачно буркнул Майлс. — Потом состоятся похороны. — Отпевание в церкви? — мысленно я взял на заметку, что нужно пригласить фотографов. — Нет, всего лишь в часовне похоронного бюро. Сами похороны состоятся на кладбище Вудлоуна. — Это дорого обойдется? — Что? Нет, не очень… Все хлопоты берет на себя похоронное бюро. Они работают очень эффективно. — Да, это крупный бизнес, — заметил я. — По крайней мере, это избавляет от всех хлопот. — Гроб во время панихиды будет закрыт или открыт? — Закрыт. Понимаете, сегодня утром было вскрытие… — Что-нибудь обнаружили? — Не знаю. Глисон не сказал. Скорее всего, ничего. Мне в голову неожиданно пришла новая мысль: — В конце концов это мог быть простой несчастный случай. Майлс Саттон застонал. — Если бы только оказалось так! Нет, боюсь, уже доказано, что всему виной те ножницы. Глисон сказал, что следы металла на них соответствуют металлу троса. По моей спине пробежал озноб, и виной был отнюдь не здешний кондиционер марки «Белый медведь». — А что с отпечатками пальцев? — Мне не сказали. — Хотя искать отпечатки пальцев уже не модно, — попытался выкрутиться я. — Сейчас любой ребенок знает об этом достаточно, чтобы не оставлять их там, где может найти полиция. — Это мог сделать Джед Уилбур, — задумчиво протянул Саттон. — Он никогда не ладил с Эллой. — Но даже в балетной труппе такие нелады — слишком слабый мотив для убийства. — А может, у него и был мотив, — таинственно заявил Майлс, напуская еще больше тумана. Я заметил, что если он будет вести себя с полицией так, как со мной, то на целый год загрузит их работой по распутыванию склок и дрязг в Большом балете.