— Как ты думаешь, смог бы я танцевать в балете? — Дорогой, ты просто сводишь меня с ума, — вздохнула она. — Может, вымыть тебе рот с мылом? — Мне очень жаль, но больше этого не повторится. — Даже в одну из сред? — Это ужасный день, когда мне дважды танцевать в «Затмении». На этом игры кончились. Если вам придется иметь дело с балериной, советую заранее смириться с тем, что на первом месте всегда будет Танец. Причем не только в ее жизни (что, в общем-то, правильно), но и в вашей (что совершенно неверно, если вы не танцуете в балете или не кормитесь на нем, подобно мне). Спустя некоторое время вы постепенно забудете про весь остальной мир с его республиканцами и демократами, коммунистами и капиталистами, Хемингуэем, герцогом и герцогиней Виндзорскими и Лео дю Роше. Думаю, это своеобразный способ бегства от окружающего мира, подобно монастырю или колонии нудистов. Жизнь людей балета заполнена постоянным появлением и исчезновением друзей и почитателей, охотников за автографами и любовников, и никогда нельзя сказать, кто появится за кулисами, страстно преследуя одну из девушек или юношей. Поверьте, я был страшно удивлен, увидев весьма респектабельных джентльменов, неожиданно испытавших буквально сократовскую страсть к одному из наших молодых танцовщиков. Если бы я решил заняться шантажом, в моем распоряжении могло оказаться несколько весьма симпатичных помощников! В покое нас не оставляли: непрерывно звонил телефон. Это были друзья и родственники новой звезды, так что я покинул ее, оставив наслаждаться всеобщим восхищением. День снова оказался очень жарким, ветра не было, стоял полный штиль, на ослепительно синем небе — ни облачка. Я зашагал в театр, стараясь держаться в тени зданий и наслаждаясь случайными порывами ледяного воздуха из открытых дверей ресторанов и баров. Отзывы в газетах были самые благоприятные. Мы по-прежнему держались на первых страницах или где-то поблизости, а в «Глоуб» появилась большая статья, посвященная Элле Саттон, в которой намекали, что арест преступника будет произведен в ближайшее время и что убийца — ее муж. Естественно, все было сказано достаточно тонко, чтобы избежать обвинений в клевете, но становилось совершенно ясно, что его считают виновным. Причем так считали все, за исключением «Миррор», которая называла все это коммунистическим заговором. Статья в «Глоуб» потянула на шесть колонок, с фотографиями из всех периодов жизни Эллы. Из статьи следовало, что ее жизнь и карьера были куда более разнообразны, чем я предполагал. Танцовщики все такие лгуны (правда, видит Бог, агенты по связи с прессой им не уступают), что в результате факты из жизни звезд оказываются так искажены и запутаны, что разобраться в них может только настоящий детектив или хороший репортер, имеющий доступ к такому первоклассному хранилищу информации, как «Глоуб». В театре никого не оказалось, если не считать секретарши, очередного мешка с почтой и такого множества сообщений с пометкой «срочно», что я не стал утруждать себя и заглядывать хотя бы в одно из них. Вместо этого я просто расслабился и прочел статью о подлинной жизни Эллы Саттон. При этом с удивлением отметил, что ей было уже тридцать три, когда она так внезапно пересекла сверкающую реку забвения, что двадцать лет она выступала как профессиональная танцовщица в кафешантанах, второсортных мюзиклах и, наконец, в знаменитой, но недолго продержавшейся «Норт америкен балет компани», которая в тридцатые годы находилась на крайне левых позициях. В газете была ее фотография того периода, где она представала в виде русской крестьянки, устремившей взор на север к звездам. Приехав в Штаты, она какое-то время выступала в ночных клубах, а перед самой войной сменила фамилию Демидова на Саттон и стала прима-балериной. Но ей так и не удалось стать assoluta.[2] Статья была отлично написана, и я взял на заметку позвонить в «Глоуб» выяснить, кто ее написал. По собственному опыту я знал, что подпись Милтона Хеддока ничего не значит. Следующие несколько часов я был занят делами… как балета, так и своими собственными. Мисс Флин заметила, что мое присутствие в офисе могло бы произвести положительное впечатление на клиентов. Я обещал заскочить позднее. Но только я закончил двадцатый телефонный разговор и подготовил одиннадцатый бюллетень для ненасытной прессы, позвонил мистер Уошберн и сообщил, что расследование прошло спокойно и что мне следует прибыть в похоронное бюро на Лексингтон-авеню, где Элла Саттон распрощается с Нью-Йорком. Когда я появился, там уже собрались все главные действующие лица, включая фотографов. Игланова была в том же черном платье с кружевами и белой шляпе с перьями, что и накануне, и выглядела холодной и невозмутимой, как ледяная скульптура. Луи сдался и надел синий костюм с белой рубашкой, но без галстука. Алеша, Джед Уилбур и мистер Уошберн смотрелись в высшей степени пристойно. Майлс выглядел ужасно, его красные глаза словно песком натерли, лицо покрывали какие-то странные пятна. Руки его тряслись, и раз-другой в ходе церемонии мне показалось, что он вот-вот лишится чувств. С ним творилось что-то непонятное. Казалось, временами он забывал, где находится, и несколько раз широко зевал. Один из фотографов, более шустрый и менее почтительный, чем сотоварищи, успел щелкнуть Майлса как раз на таком зевке, сумев сделать снимок недели. На следующий день газеты дружно комментировали его следующим образом: муж убитой звезды смеется во время панихиды. Нет нужды говорить, что все, связанное со смертью Эллы Саттон, преподносилось с самым дурным вкусом, и в результате у нас выдался самый успешный сезон в истории труппы. Церемония была короткой и скупой, но профессиональной. Когда все было кончено, гроб и не меньше тонны цветов вынесли четверо весьма квалифицированно выглядящих молодых громил в плохо сидящих сюртуках с закругленными фалдами, и началось длинное путешествие в сторону Вудлоуна. Участники процессии разместились в трех лимузинах. Если у Эллы и была семья или родственники, они не появились, и на тот свет ее провожали не слишком опечаленный муж и коллеги по профессии. Должен признать, что бывают моменты, когда я ненавижу свою профессию, когда мне хочется вернуться в Гарвард и закончить докторскую диссертацию, а потом преподавать в каком-нибудь тихом университете, читая лекции, посвященные Херрику и Марвеллу, вместо того чтобы присутствовать на подобного рода зрелищах, пытаясь создать какой-то запоминающийся момент или выискивая материал для прессы. Ну, каждый день несет свой доллар, как невесело шутили солдаты в недавних неприятных ситуациях. — Как идет расследование? — спросил я мистера Уошберна, когда мы направились обратно в город. Алеша молча сидел с нами на заднем сиденье, а двое солистов устроились впереди рядом с водителем. — Боюсь, я не пользуюсь особым доверием мистера Глисона, — небрежно бросил мистер Уошберн. — Они выглядят очень занятыми и весьма самонадеянными… Только мне кажется, все это просто часть игры. Мне рассказывали, они специально делают вид, что все знают, чтобы убийца испугался и допустил ошибку. Кроме того, я никогда не думал, что убийство совершил кто-то из нашей труппы. Такое оптимистическое настроение мистера Уошберна весьма благотворно на меня повлияло, и я реагировал точно так же, как мой патрон. Но нас обоих грубо вывели из безмятежного состояния, когда в театре полицейский в штатском сообщил, что Глисон хочет меня видеть. Я обменялся удивленным взглядом с мистером Уошберном, лицо которого заметно посерело: вне всякого сомнения, он вспомнил о тех ножницах, о том, что Игланова может оказаться вовлеченной в скандал и что не будет никакого нового сезона, если не будет прима-балерины. Глисон курил какую-то корявую вонючую сигару, и каждая его клеточка указывала на то, что это человек из Таммани-холл. Его секретарша сидела за другим столом, блокнот для стенографирования лежал у нее на коленях. — Входите, мистер Саржент. «О, худо дело», — подумал я. — Как дела, мистер Глисон? — Хочу задать вам несколько вопросов. — Весь к вашим услугам, — великодушно согласился я. — Почему во время предыдущего нашего разговора вы не упомянули, что вы держали в руках ножницы? — Какие ножницы? — Орудие убийства. — Но я не помню… — Тогда как вы объясните тот факт, что на них обнаружены ваши отпечатки пальцев? Ваши, и только ваши? — Вы уверены, что они мои? — Послушайте, Саржент, вам грозят серьезные неприятности. Я бы хотел, чтобы вы ради собственного блага серьезнее отнеслись к возглавляемому мною следствию, иначе… Он сделал зловещую паузу, и перед моим мысленным взором предстали резиновые шланги, слепящие лампы и, наконец, признание, подписанное моей окровавленной рукой. Его прыгающие буквы должны были отправить меня на тот свет за убийство балерины, которой я никогда не знал и уж во всяком случае не убивал. Кошмарное зрелище… — Я просто спрашиваю, вот и все. Ведь у меня никогда не брали отпечатков пальцев. — У нас есть на это свои способы, — напыжился инспектор. — Так что вы делали с этими ножницами в промежутке между генеральной репетицией и убийством? — Я ничего с ними не делал. — Тогда почему… — На них оказались мои отпечатки? Я поднял их с пола и положил на ящик с инструментами. Глисон казался вполне удовлетворенным. — Понимаю. Значит, у вас есть такая привычка — поднимать инструменты с пола… Это ваша работа? — Нет, это не моя работа, я просто очень аккуратный человек. — Пытаетесь шутить? — Не понимаю, с чего вы решили, что я стараюсь вас развеселить. Меньше всего я этого хочу и отношусь к случившемуся так же серьезно, как и вы. И даже более, ведь этот скандал может сорвать весь сезон, — лицемерно добавил я. — Тогда не будете ли добры объяснить, как получилось, что вы подобрали орудие убийства и положили его на крышку ящика? — Я сам не знаю, почему я это сделал. — Но признаете, что сделали? — Конечно. Понимаете, я наступил на них и чуть не упал, — солгал я… Сколько лет мне дадут за ложные показания? Три раза по двадцать и еще десять? Смогу ли я когда-нибудь увидеть белый свет? — Ну вот, кое-чего мы уже добились. Так почему вы на них наступили? — Вы хотите сказать — где? — Мистер Саржент… Я поспешил его перебить. — Я точно знаю только то, где это случилось. (Наблюдая за тем, как этот беспощадный молодой человек выбивает из меня показания, я думал, что эта неопределенность еще может меня спасти… ну, меня же не привели к присяге.) Где-то неподалеку от гримерных. Я действительно чуть не упал. Потом глянул вниз, увидел их под ногами, поднял и положил на ящик. — Когда это произошло? — Около половины одиннадцатого. — После убийства? — Да, конечно. — А вам не показалось странным, что ножницы валялись под ногами? — В то время моя голова была занята другим. — А именно? — Ну, например, погибшей Эллой Саттон; прошло лишь несколько минут… — И вам не показалось, что существует связь между этими ножницами и ее смертью? — Конечно нет. Почему мне в голову должна была прийти такая мысль? В то время мы считали, что трос просто лопнул. — Но потом вы узнали, что трос был перерезан. Так почему вы мне не сообщили при встрече, что наткнулись на орудие убийства? — Ну, это как-то ускользнуло из памяти.