— Мистер Саржент, это не ответ. — На что вы намекаете? — я начинал злиться. — Вы понимаете, что сейчас на вас может пасть подозрение в убийстве Эллы Саттон? — Я совершенно ничего не понимаю. Прежде всего вы обнаружили мои отпечатки на остриях ножниц, а не на рукоятке. То, что других отпечатков там не оказалось, подтверждает, что действительно перерезавший трос был достаточно умен, чтобы стереть с ножниц свои. — Откуда вы знаете, что там не было других отпечатков? — Вы сами только что сказали… А если я вас все равно не убедил, могу сказать, что у меня было меньше поводов убивать Саттон, чем у любого члена труппы. Я уже говорил, что почти не знал ее, и это правда. — Ладно, ладно, — с деланным добродушием отмахнулся инспектор. Его предыдущая манера разговора нравилась мне гораздо больше. — Не стоит возмущаться. Я знаю, что мотивов у вас не было — мы все проверили. Конечно, гибель Эллы Саттон немного помогла вашей подруге, но вряд ли это могло стать достаточным основанием для убийства… Я все понимаю. Он начал грязную игру, но я не возмущался — у него не было доказательств, и он это понимал. Инспектор лишь дразнил меня, пытаясь заставить в ярости сказать что-то такое, что при других обстоятельствах я бы не выдал, скажем… что-нибудь насчет Майлса или Иглановой, или о ком-то другом, кого он подозревает. Ну, я его разочарую. Я взял себя в руки и откинулся в кресле. Я даже закурил, причем очень твердой рукой. — Мне хотелось бы знать точное положение ножниц, когда вы о них споткнулись. — Трудно сказать… Это произошло у северного края сцены… возле лестницы к гримерным. — Чьи там гримерные? — Ну, это бывшая гримерная Саттон, гримерная Иглановой и комната, где переодеваются девушки-солистки. Мужские гримерные на другой стороне. — Скажите, мистер Саржент, как вы считаете, кто убил Эллу Саттон? Вопрос был очень неожиданным. — Я… я не знаю. — А я не спрашиваю, знаете ли вы… Предположим, вы не знаете. Мне просто хотелось бы слышать ваше мнение. — Не уверен, что у меня есть какое-то мнение на этот счет. — Это несколько странно. — А если бы оно у меня было, я не настолько глуп, чтобы его вам сообщать. И не из-за того, что не хочу, чтобы торжествовала справедливость и все прочее. А вдруг я окажусь не прав? В каком я буду положении перед человеком, которого обвинил? — Я спросил просто из любопытства, — заметил Глисон все с тем же фальшивым добродушным видом. И тут я понял — это было как вспышка молнии: независимо от того, есть у меня мотив или нет, я все же нахожусь под подозрением. Пусть даже только как сообщник… Но Глисон твердо уверен, что я на стороне убийцы. Это заставило меня похолодеть, и окончание разговора прошло совершенно механически. Однако я помню, что хотел спросить, почему до сих пор не арестовали Майлса Саттона. Это было очень странно. Глава 3 1 — Тогда я сказал ему, что, как мне кажется, споткнулся о ножницы, когда шел за кулисами к гримерным. — Молодец! — Мистер Уошберн отнесся ко мне явно одобрительно, у него не было оснований сожалеть о том, что накануне он мне доверился. — Однако, мистер Уошберн, я бы хотел заметить, что мне пришлось нелегко. Мне не понравились вопросы Глисона. Строго между нами и газетой «Нью-Йорк Глоуб», он что-то замышляет. — Но, дорогой мой, ему именно за это платят. Он должен как можно скорее выдвинуть обвинение, иначе власти будут недовольны. Это цена того, что он сидит в своей конторе. — Думаю, он меня подозревает. — Не нужно мелодрамы. Уверен, он вас не подозревает. — Я хочу сказать, что он подозревает меня не в убийстве, но в том, что я каким-то образом с ним связан. Мой рассказ о том, как я нашел железяку, которая официально известна как орудие убийства, его не удовлетворил. Он понимает, что ножницы лежали в каком-то другом месте. — Но вы же не думаете… — патрон казался явно взволнованным. — Я просто не знаю… — и мы оставили эту тему в покое. На обратном пути я задержался возле квартиры Иглановой на Пятьдесят второй улице. Она приглашала меня к себе, я знал, что она всегда дома для тех, кого хочет видеть, а к таким относился почти каждый, кто оказывал ей знаки внимания. Она занимала весь второй этаж кирпичного особняка. Эта квартира была ее домом последние двадцать лет, и неудивительно, что сейчас она выглядела как декорация из пьесы Чехова. Царская Россия проступала в каждой мелочи, вплоть до латунного самовара и портретов царя и царицы с дарственными надписями. Большой рояль закрывала старинная кружевная скатерть и украшали еще несколько фотографий в серебряных рамках, на которых были изображены Нижинский, Карсавина и Павлова. — Это моя семья, — обычно говорила Игланова случайным посетителям, указывая сильной мускулистой рукой на фотографии и охватывая одним этим жестом как царскую семью, так и артистов балета. На каминной доске стояла великолепная картина, изображавшая Игланову в «Жизели» в момент ее величайшего триумфа в 1918 году. Дверь открыла служанка и без всяких вопросов пригласила войти. — А, Питер! — воскликнула Игланова. Одетая в старый халат, она сидела у рояля и смотрела в окно на маленький садик за домом, где среди банок и рваных газет росло единственное чахлое деревце. Отложив на рояль журнал «Вог», она протянула мне руку. — Садитесь и составьте мне компанию. Я устроился в допотопном кресле, а она что-то бросила по-русски служанке, которая чуть погодя появилась из кухни с подносом, на котором стояли два простых стакана с чаем и лежал лимон. — В такой жаркий день это лучше всего, — заявила Игланова, и мы с серьезным видом принялись за чай. Потом она предложила мне конфеты, в которых было так много шоколада, что один их вид вызвал у меня тошноту. — Все мальчики любят конфеты, — патетически провозгласила она. Вы плохо себя чувствуете? Слишком много выпили? Американские молодые люди слишком много пьют. Я согласился и сказал, что это совершенно верно: если что-нибудь и приведет к тому, что наша великая цивилизация в один прекрасный день рухнет, то виной этому будут приемы с коктейлями. Я вспомнил многочисленные статьи, написанные еще в восемнадцатом веке Роландсоном, Джилреем и Хогартом, о всех тех спившихся матерях и ужасных детях, погрязших в джине… Это должно было заставить остановиться и подумать. Следующие несколько секунд я с вожделением думал о джине с тоником. — Сегодня я не смогла пойти на репетицию: слишком жарко. Я просто умираю. Согласно общепринятому мнению, жизнь великой балерины состоит из недолгих ежевечерних порханий, после чего, сбросив балетные туфельки, она пьет шампанское в компании с воротилами бизнеса. Нет, большую часть жизни они проводят в пропахших пылью репетиционных залах или классах, репетируя и репетируя год за годом, день за днем, даже после того, как становятся прима-балеринами. Мне неожиданно пришла в голову мысль, что Игланова — ровесница моей матери. — Думаю, Джейн Гарден на репетицию все же отправилась. — Она такая! Я слышала, она ваша petite amie.[3] Это так мило. — Да, конечно… она просто чудесная. «Быстро расходятся новости», — подумал я. — Так приятно видеть счастье хороших молодых людей. Каждую ночь? — Что? — я не сразу понял, о чем она, потом сообразил и покраснел. — Кроме среды; в среду она слишком устает. — Это так похоже на меня! — расхохоталась Игланова во весь голос и от всей души. — Мой муж Алексей Куладин (в прежней России он был видным адвокатом) никак не мог понять, чем отличается среда от прочих дней недели… Я пыталась ему втолковать про утренний спектакль, но он говорил: «Какая разница?» Она долго смеялась, потом мы снова пили чай и Игланова задала мне массу вопросов о том, что мы делаем с Джейн и какие у меня были привычки до того, как я ее встретил. Я рассказал ей множество историй, по большей части они были правдивы, и ей понравились. Она была похожа на одну из тех старух, что интересуются делами всей деревни, и что бы ни случилось, это никогда их не шокирует… такие добрые ведьмы. Она считала все происходящее совершенно естественным, как это и было или должно было быть… Она с восхищением отозвалась даже о Луи. — Куда он девает свою энергию? Куда? Я рассказал ей о своем небольшом приключении с Луи. — Он целый день очень много работает, и на самом спектакле тоже. А потом уходит и начинает пить. Пьет, как американец, а может быть, как русский… Потом прихватывает какого-нибудь паренька, а попозже, возможно, и второго, не говоря уж о тех, с кем работает в театре. Это просто великолепно! Такая жизненная сила! Это так по-мужски! Я не очень был уверен в том, что все это оканчивается действительно по-мужски, но все зависит от того, как вы смотрите на эти вещи… Он действительно поступает как мужчина, и, может быть, действительно нет большой разницы — затаскивает в постель мальчика или девушку… Все это довольно запутанно, и я решил, что однажды сяду и во всем разберусь. Немного легкомысленно, но вполне соответствует духу времени. Во всяком случае, все может зависеть от диеты. Игланова проглотила пару конфет, я в это время пытался вспомнить, в данный момент она замужем или нет. Но когда я попытался выстроить в уме все ее замужества, разводы и вдовства, из которых одни были общеизвестны, а о других ходили только слухи, то обнаружил, что не могу вспомнить даже половины имен ее мужей и покровителей… как было принято называть приятелей мужского пола в испорченные времена до Первой мировой. — Она станет прекрасной балериной, — сказала Игланова, чей рот был набит шоколадом. — Джейн? Я тоже так думаю. — Она очень теплая… вот здесь. — Игланова коснулась своей печени, источника, как она говорила, самых сильных женских эмоций. У мужчины этот источник располагался где-то гораздо ниже и был куда менее выражен в том, что касалось интенсивности и артистических достоинств. — Она понравилась вам в «Затмении»? — Очень. Она прекрасно исполнила свою партию. Хотя сам балет ни к черту не годится. — Плохой? — Очень плохой. Сплошные трюки. Мы все это уже проделывали в двадцатые годы. Мы стонали и страдали на сцене, так как нам недоставало любви. Мы действовали, как машины. Мы уже тогда все это прошли. А теперь молодые американцы думают, что это современно. Ха! — Она сделала презрительный жест, отшвырнув журнал на пол.