Мрачно глядя на лист бумаги, я ожидал, что меня посетит озарение. Но не тут-то было. От мысли о том, что моя версия может оказаться ложной, бросало в дрожь. Я исходил из того, что некий Икс убил Эллу, Майлс это обнаружил и готов был открыть полиции имя убийцы. Тот, стремясь себя обезопасить, сунул голову Майлса в пламя газовой горелки, не зная, что Майлс каким-то образом передал Магде доказательства того, кто совершил убийство. Потом Икс назначил Магде свидание в студии, чтобы обсудить положение… возможно даже, чтобы выкупить улики. Когда они не договорились, убийца выхватил сумочку и выбросил Магду в окно. Это была моя версия — она же версия полиции. Но предположим, что Майлс убил Эллу, потом умер от сердечного приступа, а какой-то Игрек по неизвестным причинам убил Магду… Или предположим… Я с трудом заставил себя не думать о дополнительных проблемах. Прежде всего нужно было следовать по очевидному пути. А если он заведет в тупик… Ну нет, не должен… Оглядываясь назад, я вижу, что моя самоуверенность в тот момент была совершенно необоснованной. Судя по поведению Глисона в то утро, я полагал, что он собирается в ближайшее время кого-то арестовать. Элмер Буш достаточно сказал в своей статье, а инспектор был далеко не глуп. Я посмотрел на часы. Половина четвертого. У меня оставалось совсем мало времени, чтобы найти убийцу. Около двадцати минут я потерял на телефоне, связываясь со всеми подозреваемыми и договариваясь под любым предлогом о встречах. Потом сказал машинисткам, что до вечера они больше меня не увидят. Если прессе понадобятся новости, им следует связаться с Глисоном или Элмером Бушем. На прощанье мне пожелали удачи. Служанка Иглановой молча проводила меня к хозяйке. Иногда я задавался вопросом, понимает ли она вообще по-английски. Из ванной до меня донесся голос Иглановой, перекрывавший шум воды, напоминавший Ниагарский водопад. — Питер, я появлюсь буквально через минуту. Служанка удалилась; я, чувствуя себя агентом Пинкертона, с тщательностью электрического пылесоса обследовал гостиную и спальню. Нет нужды говорить, что ничего интересного я не нашел. Комнаты заполняли фотографии, безделушки и множество косметики. Все вместе говорило, что Игланова предпочитала обстановку времен короля Эдуарда, — возможно, то время было лучшим в ее жизни. — Простите, что заставила вас ждать, — она появилась в розовато-лиловом атласном халате, с полотенцем на голове. — Я мыла волосы. Вначале — мылом и водой. А потом — керосином. Он придает великолепный блеск. Керосином я пользовалась даже во время войны. Убедила власти, что волосы Иглановой очень важны для победы. Мне дали книжечку талонов… так мило с их стороны! А еще говорят, американцы — варвары! Она заняла свое обычное место возле окна, я сел напротив. Тотчас же подали неизменный чай с лимоном. — Вы любите нугу? Я покачал головой, с восхищением наблюдая, как она отломила два жуткого размера куска. — Это от одного поклонника, — прочавкала она с полным ртом. — Он присылает мне нугу из Рима. Единственное место на земле, где делают такую прелесть. И еще пармские фиалки. После гастролей во Флоренции я так их полюбила, что могу съесть за один присест не меньше фунта. — Я больше чая не хочу. — Вы никогда не станете большим и сильным, — вздохнула она, прихлебывая чай. На улице огромным глобусом сверкало солнце. Я решил, что лучше перейти прямо к делу. — Мне кажется, полиция намерена арестовать Джейн. Игланова вздрогнула, словно я собирался ее ударить. Потом неловко поставила чашку с чаем на столик с мраморной крышкой возле пестрой коробки с нугой. — Но что… почему вы так думаете? — За ней постоянно следят агенты в штатском. Точно так же было с Майлсом, когда его собирались арестовать. Игланова растерянно улыбнулась. — Питер, они следят и за мной, я же не дура и все вижу. И прекрасно знаю, что меня подозревают. Я наняла двух адвокатов… на всякий случай. — Да, вас подозревают тоже, но дело собираются возбудить против Джейн. Она, дуреха, отправилась поговорить с Майлсом в тот вечер, когда его убили. Она же была с Магдой в классе как раз перед тем, как та погибла. — Бедная девочка! Но она же совершенно ни при чем! У нее не было причин убивать Саттон. Никогда не было. Это чудовище, терзающее нас бесконечными допросами, должно бы знать об этом. — Я уверен, что он знает, и еще больше уверен, что он собирается кого-то арестовать. Иначе у полиции будут серьезные неприятности. И пресса, и общественное мнение терпеть не будут. — И ее отдадут под суд, хотя она невиновна? — По крайней мере, репутации ее придет конец. Всю жизнь будут говорить: «Ах да, она же была замешана в тех балетных убийствах!» Дело к тому времени прикроют, настоящий убийца заметет следы, убийство никогда не будет раскрыто, и Джейн навсегда останется под подозрением. Все станут говорить, что ее спасли ловкие адвокаты. Вы же знаете, как обычно бывает. Люди всегда склонны верить самому худшему. — Бедная малышка Джейн… — Мне бы хотелось помешать этому до того, как придется говорить «бедная малышка Джейн». Игланова рассмеялась: — И я могу помочь? Чтобы вместо нее арестовали бедную Анну Игланову? — Вас никогда не осмелятся арестовать. — Ну, в этом я не так уверена. Конечно, я никого не убивала, но вот что я скажу: если бы я действительно ее убила, то сделала бы это доброе дело так, что не возникло бы даже разговоров об убийстве. Я знаю, как это сделать, — она прикрыла свои азиатские глаза так, что на бледном лице остались только две узкие черные черточки, а сама она стала похожа на настоящую убийцу. — Тогда кто же ее убил? — Значит, вы верите, что я ее не убивала? О, это так любезно с вашей стороны! — Но вы мне не ответили… — Не знаю. Иногда я думаю, что знаю, но боюсь… очень боюсь. — Давайте вернемся к тому вечеру в театре. Не помните ли вы чего-нибудь, что может нам помочь? Вам, Джейн и мне? — Я попытаюсь. Господи, как я все это время мучилась! Я ходила в церковь и молилась, чтобы что-то произошло… чтобы случилось чудо и все было забыто. Но чуда не случилось, и я ничего не вспомнила. Почти все время я была в гримерной. И до того несчастья даже не подозревала, где натянут тот чертов трос. Кроме того, я не присутствовала на балете. Меня не интересуют спектакли, в которых я не танцую. Мне в голову не приходило, что я могу быть к чему-то причастна, пока Айвен не сказал о ножницах и о том, как вы меня выручили. И я вам очень благодарна… — Тогда попытайтесь нам помочь. — Я молю о чуде. Больше я ничего не могу. — Никогда прежде она так не походила на восточную женщину… Сейчас она была похожа на удрученную крестьянку, а не на звезду балета. — Как вы думаете, кто убил Эллу? Игланова отвела глаза, лицо ее еще сильнее побледнело. — Не спрашивайте. — Но вы же хотели помочь… — Только не так… Я не могу причинить зло людям, которые мне дороги. — Если вы не поможете, то Джейн придется худо… И виноваты в этом будете вы. — У меня хорошие адвокаты, — фыркнула она, снова отводя глаза. — У Джейн адвокаты не хуже, — соврал я. — Мы уже обсудили тактику действий, если против нее выдвинут обвинение. Они намерены обвинить вас, ведь у вас было больше других оснований желать устранения Эллы. Это было жестоко, но нужного эффекта достигло. Она повернулась ко мне, раскосые глаза широко раскрылись… и я впервые увидел, что глаза у Иглановой серые, холодные, как лед, и сверкающие, как сталь. — Пусть. Я не боюсь. — Даже общественного мнения? Долгих месяцев до суда и после него? Ведь Джейн не смогут осудить, тогда займутся вами… и, может быть, обвинение удастся доказать? Независимо от того, будут ли у вас адвокаты или нет. Казалось, белому лицу бледнеть сильнее некуда, но если это вообще было возможно, именно так и произошло. — Тогда все узнают правду, — хрипло выдавила она, пронзив меня своими серебристыми кошачьими глазами. — И это правда? — А разве вы не знаете? Не можете представить? Ведь все так просто. Вот почему я уже несколько недель не сплю. Вот почему ужасно расхворалась. Вот почему вчера я чуть не рухнула на арабеске в «Лебедином озере»… Я так ослабла… Совсем не потому, что какие-то ужасные люди бросали на сцену всякую гадость, а потому, что я боюсь за человека, которого боготворю! — Кого? — Алешу. На несколько минут я лишился дара речи, а Игланова, потрясенная значением своего признания, торопливо допила чай, и тонкая струйка потекла у нее по щеке. — Но почему он это сделал? — спросил я наконец как можно мягче, щадя ее потрясенные чувства. Она вздохнула. — Мы были женаты, женаты много лет. Дела наши шли хуже некуда. Не помню, сколько лет все это продолжалось, после того как наш Большой балет Санкт-Петербурга переехал сюда из Парижа… но очень долго. Потом мы расстались. Он был уже пожилым человеком, а я… я была молода. Он устал от жизни, а я была в расцвете сил, но расстались мы по-хорошему. У меня была собственная личная жизнь, но снова замуж я не вышла. И тут Алеша влюбился в Эллу… Он был уже стар, и я убеждала его, что это ошибка, но он не желал ничего слышать… Нет, он думал, что сумеет удержать эту молоденькую красотку из кордебалета. Но она, конечно, нашла вариант получше и вышла за Майлса, бедного глупого Майлса, который купился на трюк, старый, как сама женщина. Она стала знаменитостью — и Алеша возненавидел ее даже сильнее, чем Майлса. Он вернулся ко мне, и я его приняла: мы с Алешей не жалели о том, что было. Он всегда был для меня как брат. Когда Уошберн решил заменить меня Эллой Саттон, Алеша просто обезумел… — И убил Эллу? Не глядя на меня, она кивнула. — Думаю, да. — Вы хотите сказать, что, убив Эллу, он подложил орудие убийства в вашу комнату… чтоб бросить подозрение на вас? — Не знаю, не знаю… Не знаю, что тогда случилось… Я говорю вам это только потому, что у меня впереди очень мало времени: мне осталось танцевать не больше двух сезонов. И я не могу терять долгие месяцы, общаясь с адвокатами и судьями. Для меня танец всегда был превыше всего — выше Алеши… выше меня самой, выше всего на свете. И как бы я Алешу ни любила, я никогда не просила его убить Эллу Саттон.