– Господа, меня провели. По мне, так это самый обычный ребенок. Где ее хвост, черт побери? – Наверно, сначала ее нужно в воду поместить, – высказывает предположение один из охранников. – Почему она связана? – Она опасна, сэр. Лафкин окидывает охранника язвительным взглядом и снова сосредоточивает внимание на обитательнице сундука. – Как можно держать человека связанным и в сундуке? – изумляется он. Один из охранников, подтолкнув плечом другого, выступает вперед и достает из кармана своей золоченой ливреи сложенный листок бумаги. – Прошу прощения, сэр. Вместе с сундуком передали записку. Вам прочитать? Лафкин протягивает руку за запиской. Он извлекает монокль из расшитого камзола и начинает читать ее, держа вверх тормашками, издавая звуки, коими обычно сопровождается напряженное чтение. – Без кольчужных перчаток к ней лучше не прикасаться, – подсказывает охранник. – Так говорится в записке. – Совершенно верно. – В записке говорится, что она кусается, – добавляет охранник, для наглядности оскаливая стиснутые зубы. – Мои артисты не кусаются! – негодующе восклицает Лафкин. – И их не запирают в сундуках. С ними заключают контракты, они владеют загородными поместьями, умеют после ужина поддержать светскую беседу. Их принимают в высшем обществе и в благородных домах. Охранник опускает глаза в застеленный ковром пол. – Приведите мою жену. Она прекрасно управляется с любыми скользкими тварями и сообразит, что с ней делать. – Слушаюсь, сэр. – Скажите Эвриале, пусть прихорошит ее немного, уберет волосы с ее лица, подрумянит. Проверьте, умеет ли она петь или жонглировать, черт возьми. И, ради бога, уберите этот запах. * * * Ночь почти на исходе, и король цирка давно в постели к тому времени, когда его непонятно где бродившую жену наконец-то находят и приводят в его пиршественный шатер. Закрытый сундук стоит под надзором нескольких стражей. Он облеплен улитками, которыми усеян и пол. Да еще и тритонов набежала уйма. Эвриала, в накидке, с питоном на плечах, подходит ближе. Змея мгновенно сползает к ее ногам и быстро обвивается вокруг них, пригвождая ее к месту. – Он меня не пускает, – шепчет Эвриала. – Он напуган. Стражи смотрят на нее с сочувствием, но к змее – и не просите – они ни за что не прикоснутся. Увещевая, успокаивая своего питомца, Эвриала снимает его с себя и сажает на шест, подпирающий шатер. Потом кивает стражам, и те откидывают крышку. На волю вырывается тошнотворный запах. Рукавом прикрывая нос и рот, Эвриала приближается к сундуку. На дне лежит ребенок – девочка. Лицо ее прячется под светлыми волосами. Поверх поношенного бархатного платья, которое знавало лучшие дни, на ней смирительная рубашка из плотной парусины. Сложенные на груди руки перетянуты ремнями. Эвриала бережно убирает волосы с лица девочки, ибо это – маленькая девочка, кем бы еще она ни была. Ее крепко смеженные веки обрамляют матовые ресницы; носик изящный, губы белые. Кожа шелушится, отслаиваясь полосами отмирающей ткани; волосы лезут клочьями. Целые пряди намотаны на ее кулачки, застревая под ногтями. Она вроде как шевелится, но незаметно, чтобы это было дыхание. Кремовые червячки копошатся в ее волосах и складках одежды. Силясь подавить отвращение и жалость, Эвриала легонько, нежно дотрагивается до лица Кристабель. Девочка холодна, как камень. * * * Утром Эвриала появляется на пороге дома Брайди на Денмарк-стрит. Лицо ее покраснело от слез. 35 Октябрь 1843 г. Брайди стояла перед доктором Имсом. Тот, сидя за столом, поставил свою подпись, промокнул чернила и запечатал письмо. – Бриджет, ты уверена, что хочешь этого? – Да, сэр, – ответила она. Доктор Имс кивнул. Их разделяли пропасть лжи и правды, отъезд Гидеона и ее роль в его изгнании. После нападения на Элайзу доктор Имс постарел. Он сильно похудел, но шаг у него стал тяжелый, медленный: он с трудом переставлял ноги. Это тревожило миссис Донси. Кухарка опасалась – и небезосновательно, – что доктор (теперь ослабевший, не столь крепкий здоровьем) может заразиться сыпным тифом. Как ни странно, подкосило его расставание не с сыном, а с Эдгаром. В лице доктора ни один мускул не дрогнул, когда он провожал взглядом экипаж, навсегда увозивший прочь Гидеона. Но, отдавая в чужие руки маленький сердитый комочек, он расплакался. Дворецкий видел это и никому не сказал. Ливрейный лакей видел и растрезвонил всему свету. И действительно, для столь сдержанного человека, как доктор, это было весьма необычное поведение. Тем более что все домочадцы знали Эдгара как неприветливого ребенка, в котором в последнее время стали проявляться внушающие беспокойство наклонности: ему нравилось жестоко мучить беспомощные создания. Все, кроме доктора Имса, вздохнули с облегчением, когда Эдгара отправили в сиротский приют. – Я понимаю, здесь без нее… – Доктор Имс опустил глаза. – Она не мучилась? – шепотом спросил он. – Нет, сэр, Элайза не страдала. С минуту он сидел за столом, понурив голову. Потом пододвинул к Брайди конверт. – Это твое рекомендательное письмо. Ты многому научишься у этого человека. У него весьма своеобразные взгляды на жизнь, но он хороший врач и великолепный химик. Брайди взяла письмо. Оно было адресовано «Д-ру Р. Ф. Прадо». – Ты будешь получать пособие. Этих денег тебе хватит на то, чтобы жить скромно, но респектабельно. – Спасибо, сэр. Брайди повернулась, собираясь уйти. Доктор Имс ее окликнул, а потом встал, взял ее за руку и вложил ей в ладонь гинею. 36 Октябрь 1863 г. Голубые стены, белые простыни, а за окном снова дождь: о стекло плющатся большие мягкие капли. В голубой комнате малышка, лежит в постели. Взгляните на нее. Ангел с церковного кладбища, мраморное изваяние: светлые локоны, веки каменных глаз плотно закрыты, словно запечатаны. Наверное, спит. Лежит, будто жемчужина в раковине. Но она – не жемчужина. Она утратила свой блеск.