– Слабак, – пренебрежительно сказал санитар. Бирку сам покойнику надел, а Тошу потащил в комнату побольше. Здесь оказалось еще ужаснее. Два стола металлических. На одном голый труп, да какой – серо-синий, с грудью вспоротой. Под головой деревянный чурбачок, острая бороденка смотрит в потолок, а лицо молодое совсем. У секционного стола женщина в белоснежном халате. Глаза строгие. И его откуда-то по имени знает. Велела: – Подойди ближе, Антон. Подошел. Страшно, противно. Руки липкие. Докторша усмехнулась: – Да ты боишься! Может, домой? – Нет-нет! Я хочу посмотреть! – голос дрогнул, сорвался. – Прямо вскрытие посмотреть? А не стошнит? Подросток сглотнул. Прошептал мужественно: – Я смелый. – Хорошо. Давай тогда вместе закончим с грудной клеткой. С равнодушным лицом погрузила обе руки в разрезанную грудь. Вытащила из покойника что-то большое, черное, омерзительное. Спросила: – Как думаешь, что это? Биологию Тоша любил. И, хоть сейчас очень боялся, головы окончательно не потерял. По форме, да и месту, откуда достала, на легкое похоже. Но почему цвет такой? Должно ведь розовым быть? Или хотя бы бурым? А докторша вдруг предложила: – Наклонись. Понюхай. Тут уж не выдержал. В страхе отступил, взмолился: – Можно я уйду? Пожалуйста! Но злющая только усмехается: – Нет, милый. Никуда ты не уйдешь. Мы еще даже не начинали. И санитар настороже, сзади. Одной стальной рукой держит, второй его голову почти к секционному столу наклоняет. Гниль. Химическое что-то. И отчетливо – как из пепельницы переполненной. Подросток закашлялся. Врачиха сказала: – Курил с пятнадцати. Умер в двадцать. От рака легких. За пять лет органы дыхания обратились в труху. Легкое черное, страшное, вонючее в руках держит, предлагает: – Рассмотри. Вообще живого места нет. Тоша когда-то статью читал: про черные легкие – вранье и пропаганда. Специально в темный цвет красят. Но тут однозначно не краска. При нем вытащила. Цвет, несомненно, настоящий. И запах реально чувствуется! А врачиха вдруг смотрит ему в глаза и говорит ангельским голосом: – У тебя, кстати, тоже очажки поражения уже имеются. – Да я… почти не курю! – Ты с Надеждой Михайловной не спорь! – хохотнул санитар. – У нее глаз особый. Своего клиента за километр чует. Но Тоша упрямо повторил: – Не верю я. Это надо всю жизнь по три пачки в день смолить, чтоб легкие такими стали. Врачиха напомнила: – Клиенту моему всего двадцать было. – Да лажа. Не мог он за пять лет так скуриться! – упорствовал подросток. – Генетика у всех разная, – назидательно сказала доктор. – И твоя, как мне кажется, подкачала. Улыбнулась: – Мне прямо самой интересно стало. Давай, Стасик. Сделаем ему снимочек. Страшный бритоголовый схватил подростка в охапку, поволок, кинул на стоящий рядом ледяной стол. Ужас какой, тут ведь тоже трупы лежали! Когда Антон попробовал вырываться, ощутимо двинул в солнечное сплетение, велел: – Лежи тихо. С грохотом подкатил устройство – вроде как аппарат рентгеновский. На грудь ему тяжелую, холодную пластину поместил. Через пару секунд подал врачихе снимок. Та поместила его на окошечко с подсветкой, сказала радостно: – Как я и думала. Вот очаги. В руках указка. Тычет в отчетливые темные пятна: – Не ошиблась я, Антон. Пусть и мало ты куришь, а начало уже положено. Иногда встречается предрасположенность генетическая. Так что у тебя даже пяти лет нету – за год сгоришь. – Врете вы все! Взглянула равнодушно: – Да дело твое, не верь. Но мы с тобой скоро встретимся снова. Только ты будешь с биркой на ноге. И поспорить со мной уже не сможешь. – А если… если я совсем курить не буду? Очаги исчезнут? – Есть некоторые шансы. Но гарантии дать не могу. Тут уж Тошка не выдержал, начал носом хлюпать. А Надежда Михайловна властно велела страшному санитару: – Выведи отсюда этого слюнтяя. Надоел. Мужик снова ему в плечо вцепился, поволок прочь. Уже у двери подросток выкрикнул: – Не дождетесь! Не умру я! Он не видел, как «доктор» радостно улыбнулась и сама поспешно кинулась прочь от мертвого тела. * * * Дмитрий Полуянов пришел в журналистику в то время, когда любимая профессия была восхитительно свободной. Авторитетов не признавал, посягал на самые высокие сферы. Его расследования гремели на всю страну. Когда начали закручивать гайки, долго надеялся: временно. Но в итоге оказался, как и все, перед выбором: или четко следовать генеральной линии, или уходить из профессии. Кое-что в генеральной линии он даже признавал. Когда страну родную свои же кляли на все лады, чувствовал себя неловко. Но становиться карманным журналистом и бездумно славословить без возможности критики тоже не хотел. Коллеги считали: в ситуации нынешней выхода есть три. Выражать гражданскую позицию в соцсетях. Спиться. Или уехать. Ни один из вариантов Диме не подходил. Тявкать перед узкой аудиторией – не его уровень. Забываться в алкогольном угаре – совсем себя не ценить. А бросать страну, которую считал родиной, еще больше не хотелось. Он много путешествовал и знал: кущи западные кажутся райскими, только когда ты при работе да при деньгах. Но если являешься беженцем, жизнь совсем другая. Газеты разносить (как получилось у знакомого продюсера, кто подался в Германию за лучшей долей) считается большой удачей. Но скорее придется улицы подметать или бетон месить в компании хмурых поляков. Да еще на каждом углу за родную страну извиняться, чтобы местные за своего признали. «Хотя бы из профессии своей продажной уйди!» – подбивали фрондирующие друзья. Но Дима придумал, как любимую «вторую древнейшую» не бросать.