Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный. Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд… Никогда человек Земли не говорил о себе, как о существе созидающем, более полной и универсальной истины. «Усовершенствуя плоды любимых дум» — ведь это же программа жизни и для Гомера, и для Эйнштейна! Для царей — а кем же они были, как не царями? Кого это называли «вторым царём России», Льва Толстого? А это высочайшее и единственно правильное понимание СВОБОДЫ? Свободным может быть лишь царственный ум, — но не килограммы мяса, крови и спермы… …Зависеть от царя, зависеть от народа — Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчёта не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья, Вот счастье… А эти строки как изволите оценить, любезные мыслители околосолнечного отечества? По-вашему, здесь не схвачена в паре десятков слов вся сущность нашего постполитического, трансгосударственного пути — и заодно Общего Дела?! Превратив общество из тиранической машины в орудие служения интеллекту и таланту, человек-творец воспаряет уже к божественному могуществу… Вот кого надо воскресить. Богоподобного. Пророка превыше библейских, во всей его силе и славе. …Мыслеобраз Наиля три дня назад передала Сфере… Легко вскочив со ствола, она вновь вышла на просёлок — и замерла, не сделав и пары шагов. Уже рисовались впереди кудрявые, сплошь в лесу холмы Тригорского. От них навстречу Шекировой беспечно шёл, опираясь на трость, невысокий мужчина. Был он в широкополой шляпе, рубаха белела; снятый пиджак или сюртук держал, забросив за левое плечо. Ещё не видя лица, Наиля задохнулась; мгновенно выступили слёзы. Х ІІІ. Виола и Аиса. Берег Днепра Мужчины и женщины в будущем создадут огромную поэму любви. Анатолий Луначарский Чуть ли не на краю Сферы Виолу настиг отчаянный призыв с Земли. Гневный, растерянный, беспомощный крик девичьей души; динамический вопль, чья сила была неизвестна кричавшей. О, какая юная, неистовая страсть! От неё, кажется, начинают мерцать звезды, словно костры под порывом ветра… Почти завидно. Там, в миллионах километров, на маленькой тёплой планете, Аиса скакала во весь опор на рыжем коньке по заиндевелым травам около Днепра и звала соперницу. Ту, к которой испытывала ревность, ненависть и страх с оттенком преклонения… «Приди! Отбрось всё своё волшебство, если ты честна, и говори со мной, как равная с равной! Как боец с бойцом в степи! Приди, чтобы добиться ясности, — раз и навсегда!..» Никто не видел внепространственного броска Виолы… Гуляючи, вышла она из уже почти оголённой кленовой рощи. Оранжево-красным листом была устелена сизая трава, солнце садилось в пелене туч. — Вот я, — сказала Виола. — Ты хотела меня видеть?… Промчавшись мимо и задним числом осознав, кто перед ней, сарматка рванула уздечку так, что конь со сдавленным визгом встал на дыбы. Повернула обратно. Подскакала. Спрыгнула. Они стояли друг против друга, обе стройные, черноволосые, в облегающих брюках; на Аисе всегдашняя волчья безрукавка, на Виоле замшевая курточка. Только ростом девушка-воин была сопернице чуть выше плеча, да и сложением по-девчоночьи щупловата, особенно рядом с плечистой, высокогрудой лётчицей… Глазами и лицом сарматка уподобилась дикой степной кошке; в рукоять меча вцепилась так, словно то была змея, подлежавшая удушению. Но, чуть прищурясь от ранненоябрьского солнца, лёгкой улыбкой отвечала Виола; руки её были беспечно заведены за спину. — Ты помнишь меня, старшая, — облизнув губы и часто дыша, хрипло сказала Аиса. — Встретились у него… Да, они увиделись втроём — вскоре после того, как Аиса, наконец, переломила себя и вошла под кров дома на фундаменте, «жилища земляных червей»… Алексей рассказывал о ней Виоле, словно о подрастающей дочери, которая, конечно, делает ещё много милых и забавных глупостей, но в целом умнеет: уже не норовит напиться из водослива, полюбила ванны с травяным шампунем (пахнет степью, говорит она); только вот стульями упорно не пользуется и сидит на ковре, поджав ноги; там же и ест… Она тогда кипела, слушая, сверкала углями исподлобья и готова была схватиться за столовый нож; однако новое знание о жизни сделало Аису сдержанной. Следовало или принять этих людей такими, как есть, или вновь резко порвать все связи и уйти к своим, в возрождающееся кочевье. Но уйти — значило, оставить Алексея, который теперь стал важнее кочевья, важнее законов сайрима… Итак, надлежало терпеть. Тем более, что в глубине своей чистой души Аиса чувствовала: её любят, и умилённое «родительское» хвастовство любимого вполне искренне… Вовсе не будучи глупой, она видела, что и Алексей, и эта женщина, внушавшая немногим меньший трепет, чем сама Великая Матерь, стараются не обидеть «младшую», даже потакают её привычкам. Вот, — вместо того, чтобы сесть за стол в гостиной, как они, наверное, привыкли, устраиваются на зелёном ковре, поджимают ноги, ставят перед собой чашки и тарелки… Забавно! Гостья отлично умеет сидеть по-степному, на собственных пятках, зато хозяин ёрзает, никак не устроится удобно. Аиса тогда не сдержала смех; но её не спросили, почему смеётся, а просто рассмеялись сами… — Слушай, — сказала сарматка, и ветер прилепил к её губам сухой кленовый лист, словно хотел предостеречь от слишком яростных слов. — Пришла, так слушай. Разговор для четырёх ушей. Знаю, можешь всё, можешь сжечь меня молнией… Всё равно скажу, что хочу! — Глядя в карие спокойные глаза Виолы, она вдруг умолкла. Морозом дохнуло. Всё же, не было и пятнадцати лет грозной воительнице, а перед ней стояла не то женщина-дайв, не то богиня… Но, собравшись с духом, крикнула Аиса: — Отдай его мне! К тебе любой прибежит. Воскреси себе вождя, царя персов, самого сильного — или того, кто сладко поёт… только его отдай! Вот я перед тобой. Хочешь, назначь выкуп… рабыней тебе стану… моего мужчину — не бери!.. — Но… я никого не беру, милая. И не зову… — Протянув руку, Виола все же отдёргивает её, не коснувшись плеча Аисы. — И я не с ним, хоть он и близок мне. Как друг, как младший брат… — Ты лжёшь! — бешено перебивает Аиса. — Два языка у тебя во рту! Я — ничто, пыль перед тобой; но я женщина, и я вижу… В тот вечер, сидя на зелёном ковре, гостья говорила, да так складно, — заслушаешься! Но Алексей не только слушал. Меньше за словами следил он, больше — за полными, красными губами Виолы, за тем, как проблёскивает между ними влажная белизна зубов. Иногда сбегал взгляд роса на сильную, гладкую шею гостьи, на ямку между её худощавыми ключицами, а то и на грудь, — сняв куртку, Виола осталась в майке… Жадно следила за мужским взглядом Аиса, — но молчала, полнясь тайного и страшного жара. Испытание делалось нестерпимым. И Виола, учуяв неладное, вдруг обернулась к сарматке и стала рассказывать нарочно для неё. Кочевье воинственных степных племен теперь огромно, как никогда раньше. Умерших родичей и родителей своих вспомнили сайрима, рождённые Аисой, — ведь сейчас вспомнить значит воскресить; а те, ожив, дедов вспомнили, а деды прадедов, и побежали цепи воскрешений по времени вглубь, по земле вширь! И по-другому возрождались народы. У мужа её, Лексе, тоже кочевая степь в крови; и он своих мать с отцом вспомнил, из Тихой Страны вернул; и от него пошли дорожки воскрешений, одна — прямо к кострам и кибиткам… Словом, следуя на Восток, до Даны и Рангхи, можно встретиться с ожившими пращурами. А если поедешь на Юг, вдоль Данапра, — увидишь ещё более далёких предков сайрима, именуемых скифами. У них бессчётные табуны и золота не меньше, чем песка на речных отмелях… А если набраться терпения и ехать несколько лет навстречу восходящему солнцу, — попадёшь во владения иных народов, также называющих степь родиной и коня братом: гуннов, алтайских тюрков, монголов. Но она, Виола, пока что не советовала бы туда ехать. Эти бесчисленные и могучие, до зубов вооружённые воины, с их передвижными городами из шатров, ещё не вполне разобрались между собой, не размежевали владения, и одинокой чужестранке там появляться опасно… Аиса быстро успокоилась и слушала самозабвенно, потягивая горячий сладкий напиток, пахнувший костром из палых листьев, — кофе, к которому приучил её Алексей. Она обожала сказки о дальних краях. Даже от сердца отлегло, ревность отпустила ненадолго… Виделись ковыльные немереные просторы, тронутые сединой, под золотым, в полнеба, солнцем, и на горизонте — движущиеся цветные шатры, будто бродячие горы, среди моря всадников в сверкающих доспехах… Почти умиротворённая, проводив гостью, Аиса в ту ночь после бурных любовных игр уснула, свернувшись котёнком, под боком у своего… Но под утро её разбудил странно знакомый короткий, тихий свист за окном. Алексей от свиста не проснулся. Тёмными комнатами, ударяясь, из-за малой привычки, о мебель и стены, но не зажигая света, босиком она пробралась на веранду, выглянула. В лицо ударила, осыпала масса мелких холодных капель. Зловеще скрипел и завывал лес, — а по поляне перед крыльцом, еле видимая в иссиня-сером свете раннего утра, вертелась на коне всадница. Аиса включила свет на веранде… и чуть не потеряла сознание. На таком же, как у неё самой, коротконогом лохматом коньке, сидела Аиса-близнец, двойник во всём, включая волчью безрукавку и башлык с загнутым вперёд верхом. Поднятый меч был у неё в правой руке; в левой — поводья, которыми всадница нещадно рвала пасть жеребца. Да, сарматке предстала её точная копия; но когда Аиса-вторая повернула лицо к свету, девушка ощутила ещё больший испуг. Перед нею, подобный ей самой до мельчайших черточек, на кровавоглазом коне восседал дайв. Кожа, что мел; растянулись губы в безумной улыбке-оскале, вместо глаз пылали огни, каких не видела Аиса у человеческого существа, даже опьянённого боем. …Она почти не слышала оскорбительных слов, потоком лившихся из уст двойника, — так стучало в голове от страха, растерянности и нараставшей ярости. Долетало что-то об измене законам степи, о том, что Аиса предала Священных Матерей и живёт, как рабыня, с земляным червём, отрастившим себе член. Затем ей предложили немедленно, покуда «червь» спит, отсечь ему этот самый член вместе с башкой — и уйти в степь, вернуться к походной жизни… — Такова воля Великой Матери!.. Это имя придержало на пороге Аису, уже бросившуюся было в дом, за мечом. А что, если и вправду разгневалась на неё Родительница — за уход из кочевья под крышу, за постыдную любовь к иноплеменнику из рабского рода?!.. Вот, послала в наказание дайва-близнеца… Не поняла Аиса-вторая, почему медлит у порога первая, — и, пуще взъярившись, полоснула безоружную акинаком. Но дело имела она со своим двойником, реакции были те же, и успела Аиса уклониться. А от клинка уйдя, нарочно упала, с веранды покатилась внутрь дома. Та, с лицом уже вовсе нелюдским, бешеным, помчалась следом… Они схватились посреди гостиной. У первой Аисы был уже меч в руке, и рубилась она, вспоминая коварные приёмы любимого — те, мушкетёрские! Копия-дайв у себя в подземном царстве, видать, не была такому обучена: злоба на белом лице смешалась с удивлением. Сверх того, теснили степнячку стены врытого жилища, путалась в ногах мебель. Роковым стал обитый зелено-голубой тканью, с гнутыми ножками стул… Падая, для равновесия взмахнула демоница мечом, — и этой доли секунды хватило Аисе-настоящей, чтобы врагиню полоснуть по горлу… Тут на шум скатился сверху по лестнице Алексей, встрёпанный, одетый в пижаму… и едва сознание не потерял, увидев труп в багровой луже. Успокаивая друга, объясняя ему ситуацию, обнимая и гладя (училась быть заботливой), Аиса продолжала насиловать свой непривычный к сложностям рассудок. Думала: что же дальше? Брошенное яростным двойником имя Матери Богов бередило душу. Быть может, и вправду Она послала дайва-убийцу? Аиса покончила с ним, защитила себя и Алексея… Что теперь? Ждать ещё более жестокой и изощрённой расправы?… Не к добру вспомнился их с любимым первый полёт к Молочной Реке и то, как тогда ей крошечными, бессильными показались земные боги и сама Хозяйка Обоих Миров… Может, ещё и за это мстит Великая? Но растаяло тело лже-Аисы, и кровь неведомо как улетучилась с ковра; и, согретая поцелуями, успокоилась девушка. Не умела Аиса ждать дурного, мучиться неведомым… Скоро притупилась, ушла на дно души тревога. Дни катились за днями: любовь, сон, еда, просветительные беседы, полёты с Алексеем в разные диковинные уголки Земли или Сферы. Уже и книги читать начала Аиса, потихоньку одолевала первые страницы «Робинзона Крузо»… Не давала о себе знать грозная Матерь. Отвернулись её твёрдые эмалевые глаза… Однако, научившись разбирать буквы, Аиса прочла не только «Робинзона». Однажды, в отсутствие Алексея, включила его настольный биопьютер. Друг давно говорил ей, что в этом блестящем ящике хранятся слова, — много слов, будто орехов или бус, насыпано туда… надо только подумать о них, и они появятся, выплывут рядами уже полузнакомых значков! Подумала. Когда засветились в видеокубе буквы, приказала им вырасти побольше и стать поярче, чтобы легко было читать. Друг объяснял ей также, что значит — ключевое слово. Задала кубу ключевое слово: Виола… И тут же закусила губу, сдерживая желание разбить биопьютер об стену. …На остров посреди большого синего моря летали они вдвоём, Виола и Алексей; там пили вино, купались, говорили о непонятном; и в записях, пронизанных восторгом, он — мужчина Аисы! — через слово восхищался Виолой, её красотой, женской и духовной силой; глазами её, коленями, грудью!.. Тогда-то Аиса, вылетев из дома, вскочила на коня и помчалась берегом. Не отдавая себе отчёта, кричала мысленно на всю Сферу, звала соперницу. Быть может, себе на гибель, куда более вероятную, чем в драке с двойником-дайвом… на смерть, после которой не воскресят… но звала! И — мирная, вся лучась добродушием, теперь стояла перед Аисой Виола. Говорила с тихой, подкупающей откровенностью: — Ты неправа, я не лгу, — никогда не лгу… Если чего-то не договариваю, то для твоего же блага! Ладно, скажу всё. Наверное, я и вправду для Алёши… не совсем сестра. Он любит тебя, но… человеческие чувства сложнее, чем было принято считать… скажем, в ваше время! Любит и тебя, и меня, — и притом по-разному! Возможно, мы как-то дополняем друг друга. В нашем мире к этому относятся…