Алексей. А как же насчёт свободы действий? Виола. В смысле? Алексей. Ну, книга, монитор, видеокуб — как пособия для обучения — вещи небольшие и, так сказать, подвластные. К ним можно относиться по-разному, соглашаться, спорить, в конце концов — закрыть, выключить. А что делать с призраками, может быть, высотой до неба, громогласными, вздымающими ураганы и бури? Это что — не манипулирование, зомбирование… называй, как хочешь? Виола (тихо). Как ты думаешь… из ста, примерно, миллиардов воскрешённых — сколько будет грамотных? Ну, просто умеющих читать?… Вот именно. Ноль целых хрен десятых. А как ты предлагаешь аварского лучника или там — виллана из империи Карла Великого учить пользоваться видеокубом? Причём, начинать привыкание дремучего мужика к нашему времени именно с этих навыков?… Хм, манипулирование! Ну и пусть. Мы не такие плохие люди, чтобы не доверить нам роль манипуляторов. Вынужденную роль. Временную. Понимаешь ты, что без неё не обойтись?! Как ты себе иначе представляешь пребывание всей этой неуправляемой массы в развёртках? Как тысячу лет сплошных боёв и кровавых выяснений отношений? А ты будешь спокойненько на это всё смотреть и ликвидировать трупы — или оживлять их, чтобы снова и снова выпускали друг другу кишки?… Есть альтернатива призракам? Что? Демократические выборы в Ахеменидской империи? Конкуренция партийных программ у охотников неолита? Проповедь терпимости к римлянам среди зилотов Палестины?… С другой стороны, никто не навязывает монархию швейцарским кантонам или двухпалатный парламент царству Маурьев… В общем, каждой эпохе, каждому народу — своё, органичное. И уже в этих рамках — воспитывать, готовить к самостоятельности… Алексей. И вы, конечно, берёте это всё на себя. Виола. Кто-то должен взять это на себя, Алёша. Кто-то, уверенный в своей чистоте, правоте, порядочности… Алексей. Но в этих своих качествах был уверен, скажем… и доктор Геббельс. И насчёт «каждому — своё» тоже писали… сама знаешь, где. На каких воротах. Извини, Ви… Виола. Извиняю. Всегда самыми лучшими словами пользовались в самых дурных целях… Вот скажи — ты, лично ты использовал бы власть, чтобы тешить тщеславие? Играл бы с людьми, как с живыми игрушками? Алексей. Смешной вопрос. Знаешь же… Виола. Правильно. Я о тебе это знаю. И ты обо мне это знаешь. И оба мы знаем это ещё о многих, многих людях. Имеет ли кто-нибудь право на власть? Безусловно. Тот, для кого она — служение. Только тот. Алексей. Да, матушка, возразить тебе трудно. И всё-таки… ну, можно с полной откровенностью? Какое-то странное чувство у меня остаётся… заноза. Только идём, не люблю стоять… Понимаешь… ну, это, наверное, от предков, со времён всякой там тайной полиции, слежки, пси-контроля… Страшно, Виолочка! Боюсь вас, всемогущих. Бессмысленно, подсознательно, но… Как тени, стоите за всеми воскрешёнными и за каждым; решаете там между собой, рассчитываете, как на кого повлиять, как формировать чью душу; кого в рай, кого в ад, кому какие послать видения. Ей-Богу, иногда хочется, чтобы вы установили обычный человеческий режим… пусть жёсткий, с какими-нибудь миротворческими силами… но открытый, понятный! Виола. А ты никогда не думал о том, что мы вообще воскрешаем человечество, можно сказать, принудительно? Тоже… не прибегая ко всеобщему голосованию среди усопших? И, между прочим, эволюция и история действовали ещё более жестокими методами, очень далёкими от либерализма! Ледники, засухи, землетрясения, пандемии… Природа, как самый настоящий тиран, загоняла наших предков в коридор обстоятельств, ни вправо тебе, ни влево… или подыхай, или развивайся, совершенствуйся! Алексей. Но разве люди не хотели, больше всего на свете, именно освободиться, вырваться из этого коридора?! От засухи — проложим каналы, донимают болезни — сделаем лекарства… Виола. Всё правильно. Хотели. А мешала им всякая мерзость в самих себе. Тоже, между прочим, природа, наследие предков… коридор, да ещё какой! Жадность ящера, похоть примата, эгоизм дикаря… Увы, мало кто понимал: настоящая несвобода — внутри! Кого было принято называть свободными? Да тех, кто рабски подчинялся каждому своему желанию: их считали «раскованными», им завидовали. Но ведь тогда образец свободы — зверь; биологическая машина, управляемая железами внутренней секреции! По их команде животное идёт на охоту или бежит совокупляться. Свобода? А я скажу — автомат с биохимической программой… Может ли быть рабство более полное?! Нет уж. Мы предлагаем воскрешаемым иное: абсолютную реализацию! Предельное выражение всего себя! Инстинктивного, интеллектуального, духовного… Ведь сознательный-то творец и свободнее, и счастливее «раскрепощённого» олуха: к радостям, доступным любому тупице со здоровым желудком и крепким членом, он добавляет пиршество духа, восторги ума. Просвещение и воспитание — вот путь к истинной свободе. Даже если он начинается с фантомов и проходит в очень узком коридоре, под очень строгим контролем… Алексей. А если, всё-таки, кому-нибудь… ну, слишком тесным покажется ваш коридор, и смертельно захочется рвануться вбок? Проломить стенку — и посмотреть, что там?… Виола. Пусть посмотрит, Алёша. Мы дадим ему такую возможность. Честное слово… И дадим возможность приползти назад. Алексей. Ах, сурова ты, Вахтанговна! Всё-то у тебя продумано! Виола. Было время подумать, дружок. Было. Кирьянов ёжится, словно от холодного порыва ветра, вспомнив о возрасте своей спутницы. Но ветра нет — сырой вечер тёпел. Они снова задержались, встав на перекрёстке. Колёсные машины шуршат и пофыркивают, снуя перед ними; бисером сеется мелкий дождь, подсвеченный окнами и фарами, большой цветной рекламой SONY на противоположном доме. Виола. Ну, куда теперь? Можем направо, на Новый Арбат, — там было неплохо в эти годы, весело. Вон ресторан «Арбат», завалимся… А? Или хочешь — прямо пойдём, к набережной, над рекой погуляем? Чего это ты загрустил, заговорила я тебя? Мне ещё когда мужчины говорили, что я слишком серьёзная… Алексей. Я тебя люблю всякую. А загрустил оттого, что я не воскрешённый ребёнок и не пришлёт ко мне Сфера всамделишного Буратино… Х ІІ. Наиля Шекирова. Музей-усадьба Михайловское под Псковом …всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех, умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях. Иван Пущин За все двенадцать веков своей жизни она так и не удосужилась здесь побывать, хоть и любила Поэта, и преклонялась перед ним. «Приветствую тебя, пустынный уголок, приют спокойствия, трудов и вдохновенья…» Сеть воскрешений пока не коснулась этого тихого края, с его русской мягкостью холмов и речных изгибов. Зато ещё лет с тысячу назад здесь мощно поработал Восстановитель Событий, наметив задачи для роботов-строителей. Распылив музейный домишко, и отдалённо не схожий с давно погибшим барским домом, — усагры (универсальные строительные агрегаты) до мелочей восстановили былую усадьбу. Старинный же парк, бережно хранимый властями, в воспроизведении не нуждался. Его лишь наблюдали, следя, чтобы липы и ели, дряхлея, исправно сменялись своими потомками. За века много рухнуло и было дематериализовано деревьев, но аллеи цвели и шумели, как встарь. Дожило имение до эры Общего Дела, и вот теперь гуляла тут и размышляла всласть Наиля Шекирова, жена Рагнара Даниельсена, один из координаторов величайшего в истории проекта. Перед тем Наиля несколько недель занималась иным: с помощью фантомного восстановления бродила по эпохе Поэта. Прошлась подробно, от благородно-строгой залы Лицея до бальных паркетов в Аничковом дворце, от Москвы до Кишинёва, от Гурзуфа до Каменки. Все главные события его жгучей жизни внимательно просмотрела, вплоть до злосчастного, в живот, выстрела и мучительной смерти в квартире на Мойке. Готовилась… По мере того, как росла сеть воскрешений, Сфера в определённом смысле привыкала работать по шаблону. Личности, давно ушедшие, оставили свои следы в рое первичных вихрей, наполняющих Вселенную. Так самолёт, промчавшись сквозь тучу, заставляет ещё долго плясать и клубиться капельки в своём шлейфе; и если обладать особой зоркостью, в движениях возбуждённых частиц облака можно прочесть размеры, форму, скорость, нагрев и другие сведения о самолёте… Сфера обладала нужной зоркостью, чтобы выйти на жизненную трассу того или иного лица. Вот дальние отголоски его действий и жестов; ещё шаг, и нащупываются первые следы биохимического состава… Но намного легче бывало искать машине, если ей заранее подсказывали приметы искомого. Это и делали те, кто уже воскрес — вспоминали; и облик людей, которых вспомнили близкие, из памяти последних впитывала Сфера. Труднее бывало машине-миродержице, когда одного и того же человека вспоминали по-разному. … Сухим, солнечным был этот день макушки осени. Стоя на гребне холма в своём плотном облике, всей грудью вдыхала Наиля воздух, настоянный на вянущем листе, травах и сосновой хвое. Такой, должно быть, в октябре видел округу и он: синяя с серебринкой, в чешуе ряби Сороть меж заливных лугов; громады облаков, опрокинутые в тихом озере; тёмные мысы бора. Только трава на лугах ещё совсем зелена, теплее стало за полтора тысячелетия…Если спуститься вниз, можно выйти на дорогу мимо озера Маленец; просёлок этот и ныне топчут, не дают ему зарасти люди, влюблённые в Поэта. Не сворачивая с этой дороги, дойдёшь до монастыря. Там перед собором стоит, как и давным-давно, малый обелиск, опираясь на арку; под ней высечены из камня урна и покрывающая её ткань. Однако под памятником нет ничего. 2020-е, агония терроризма, гнусной смеси из низких страстей и циничного расчёта; последние попытки помешать новому, навеки, объединению Русского Мира. Кучка нелюдей от имени некоего малого народа, входящего в ткань Руси, вздумала побольнее ранить большую Родину. Удар краденой ракетой по заповеднику, одному из наших духовных сокровищ… Что говорить! Храм и надгробие удалось восстановить, прах Поэта утрачен… По левую руку оставив на взгорье усадьбу, гнездо служб и сараюшек вокруг скромного, одноэтажного барского дома, Наиля спустилась к реке. Вот он, бегущий по лугу битый путь, окаймлённый пыльным подорожником, бурой крапивой! Чуть дальше подступили к обочине крылатые сосны; почти безветрен день — но шевеление, шёпот в их кронах. …Если сравнительно проста, дюжинна была личность, то и работы Сфере хватало ненадолго. Чтобы «навести на резкость», ухватить суть воскрешаемого, машине доставало внешнего облика. Зато особы неординарные подчас ставили мировой мозг в тупик. Когда речь пошла о заселении Аурентины мастерами из всех эпох, Сфера пошла прямым, как луч света, курсом: от произведений — к создателю. На уровне вихрей, кирпичиков сущего, связь между мазком на полотне и рукой, нанёсшей этот мазок, или между математической теоремой и мозгом, её построившим, была однозначной. Но не раз споткнулся гравипьютер, встретившись с задачей воскрешения субъекта, чья плоть отсутствовала, а душевное наследие было запутанным и противоречивым. Как правило, подобная личность была грандиозна, однако дела её вызывали суждения подчас полярные. Попробуй-ка, например, из чудовищной массы информации, витающей вокруг поля боя с тысячами павших, вычленить одинокий образ полководца, затеявшего битву! Тем более, когда одна сторона славит храброго победителя и восторгается его военным гением, а другая клянёт кровожадного стервятника, подлой хитростью одолевшего героев-солдат… А сильный, яркий правитель государства? Для одних подданных, или их потомков, тиран, для других — отец народа; те помнят его уродливым бесом, эти величавым архангелом…а если, снова-таки, ни могилы, ни микрограмма телесного вещества? Куда прикажете запускать щуп Сфере, чем в поиске руководствоваться?… Увы, Поэт, хоть и не полководец, не политик, — был почти неуловим. Мёртвые портреты, даже прижизненные, с натуры, давали мало. Фантомные сеансы восстановления… да там половину домысливал гравипьютер! Наиля недавно сама убедилась, сколь шустрая курчавая кукла во фраке или в халате, пляшущая на балу либо уединённая с гусиным пером над рукописью, далека от ускользающе сложного и сверхчеловечески живого облика Поэта! Ну, а воспоминания современников… тут вообще заблудишься. Если верить словам восторженной барыни-описательницы, он был светел насквозь; смеялся громко и заразительно, блестя белейшими зубами-перлами, наследием эфиопских предков. «Горячая голова, добрейшее сердце» — слова жены Поэта… Но свидетельствует близкий друг: однажды за обедом в компании, во время общего лёгкого разговора, Поэт вдруг наклоняется к нему, другу, и требует передать обидчику, что дуэли он хочет на самых жестоких условиях: «Чем кровавее, тем лучше!» Нутряным африканским огнём сверкнули тогда голубые глаза. («Скрежещет зубами и принимает своё всегдашнее выражение тигра», независимо вторит врагиня, светская сплетница.) «После этого он продолжал шутить и разговаривать, как ни в чём не бывало», пишет вконец ошарашенный друг… Даже внешность его в глазах окружающих была двойственна! Если помянутая восторженная дама видела Поэта голубоглазым, белозубым идеалом, — иная его знакомая, далёкая от восторгов, написала, увидев дочь Поэта: «Портрет отца, что великое несчастье»… Обидчик был воскрешён Сферой — седоусый, донельзя почтенный француз, старчески румяный от вина сенатор Второй империи. С кем он стрелялся, кого убил тогда под Петербургом, — достойный мсье барон так до конца дней и не понял. Помнил внешне, поверхностно: щуплый, с огненным взглядом, стремительный. Лучший поэт всех времён и народов? Не знаю, не знаю. Франция хорошими поэтами богата, — читали Ронсара, Парни, Беранже?… Впрочем, я делал всё, чтобы уберечь этого вашего гения, с его дикой ревностью; даже женился, entre nous[83], на нелюбимой. Да простит его Господь, — а я давно простил… Прямо хоть вели Сфере воссоздать несколько ипостасей Поэта, скроенных по разным лекалам! Вдова его, успевшая ещё раз «сходить» замуж, восставшая пятидесятилетней матроной, матерью семерых детей, с почти стёртой печатью былой сокрушительной красоты, — вдова видит своего первого мужа лишь глазами любви и плачет, плачет о приходившем в её жизнь чудесном существе. Жандармские генералы, напротив, рисуют Поэта каким-то восточных кровей проходимцем, упрямым, злым и вздорным. Для одного российского императора он почти туманен: даровит, не спорю, но притом озорник досадный, возмутитель умов; увы, пришлось слегка окоротить… Для царя другого «подследственный» Наили — некто вроде гениального безумца: уж возились мы с ним, оберегали, я лично был цензором его стихов, но… кто же остановит взбесившегося арапа?! (Опять эти темы: безумие, сумасшедшая ревность, бешеные глаза правнука эфиопа… не здесь ли соль, стержень личности? Не опереться ли на психиатрию, ведя поиск? Нет, — слишком просто, плоско, оскорбительно… Тем более, что старший товарищ Поэта, тоже стихотворец знатный, хотя и царям слуга, и воспитатель наследника, убеждён в обратном: в лице невинно убиенного мир посетил сам ангел света, с душою чистой, словно алмаз. Выбрать среднее? Но разве что-либо среднее может иметь касательство к нему?) Тихо. Мелкие волны ползут по озеру. Вот птаха резко щёлкнула в круглой шапке кустов — сигнал тревоги сородичам?… Отсюда дорога ведёт, поднимаясь, к лесной опушке. Толсты тёмно-медные стволы. Некогда, в дни Поэта, лес был юн и наивно пушился свежими кисточками хвои. «Здравствуй, племя младое, незнакомое! Не я увижу твой могучий поздний возраст…» А вот — увидит, пожалуй, зрелость десятого поколения сосен с той поры… Наиля шагает уверенно — хрупкая, чуть угловатая, коротко стриженная татарка в вельветовых брюках и тонком джемпере. Вот уже тысячу двести лет предпочитает она не менять свою внешность: незачем, Рагнар любит её и такой, восемнадцать её с Рагнаром детей и две сотни более отдалённых потомков радостно слетаются на все семейные торжества. Виола, образец во всём, говорит, что Наиля прелестна, будто степной цветок, — а больше ничьё мнение её и не интересует. На подъёме Наиля останавливается — перевести дыхание (статика есть статика!) и ещё раз глянуть сверху на прихотливо вьющуюся Сороть. …Доминанта — вот что должно быть найдено для каждой особо сложной, небанальной личности, чья плоть утеряна. Суть. Духовный позвоночник. Существует одна ужасная возможность, о которой Наиля узнала совсем недавно от координаторов, ведающих работой Сферы. Если щуп, не движимый индивидуализированной программой, — этой самой доминантой, — наткнётся на вихри, составлявшие организм искомого, воскреснет другой человек. Лишённый гения и иных неповторимых черт. Может быть, вообще не человек. Тело. Белковый манекен, обладающий лишь внешним сходством с тем, уникальным землянином. Не будем даже думать об этом. Курчавый танцующий дергунчик в придворном кафтане, ловкий кавалер, картёжник, сочинитель гладких стишков в дамские альбомы, — один из многих камер-юнкеров Николая Павловича, — более жуткого видения не представить… Работаем дальше. А в чём именно, в какой стороне души полнее всего воплощена эта самая суть? Да в творчестве, конечно. Это мы проходили, ещё готовя заселение Аурентины. Художник может быть наркоманом, женоненавистником, мелким деспотом, лежебокой или любителем суфийской практики, — всё это лишь рябь на воде, скрывающая глубину. «Умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта», писал наш «предмет розысков» любимому лицейскому другу. Ему же самому в письме сообщал умный приятель, говоря о первой главе «Онегина»: «Я нахожу тут тебя самого, твой разговор, твою весёлость…» Правда, есть и другое мнение — взгляд писателя гениального, но странного, того, кому Поэт (гений щедр всегда) подарил от избытка своего сюжет страшной «поэмы» о скупщике мёртвых крестьян. Так тот и вовсе пишет: «При мысли о всяком поэте представляется больше или меньше личность его самого… Все наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. У одного… её нет. Что схватишь из его сочинений о нём самом? Поди, улови его характер, как человека!»… Но, скажем ещё раз, пишет это художник и человек странный, начавший с безумных восторгов по поводу старшего коллеги («это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет»), двадцать лет спустя окончивший тем, что, когда в одном светском салоне предложили послушать стихи Поэта, — вместо того принялся читать вслух церковные поучения… Оставим этот парадокс его автору, ныне, кстати, спасающемуся в одном украинском монастыре. …Если идти от рукописей, — кое-что, слава Абсолюту, в архивах уцелело, — придёшь, в конечном итоге, лишь к механизму писавшей руки: мышцам, костям, сухожилиям. Удары кисти по холсту, следы рубила на мраморе, защипы на глине несут печать творца. Письмо — дело иное: одним и тем же почерком можно записывать «Я помню чудное мгновенье…» или счёт от портного. Значит, ключ к личности — сами стихи: созвучия, сцепления слов, смысл открытый и потаённый. Но ведь Поэт оставил столько стихов! Целый геологический пласт. И не Сфере, в конечном итоге — совершенно нечеловеческому уму, осмысливать тысячи строк, лепя личность писавшего. Наиля взяла это на себя. … Земля ещё совсем тёплая, точно стоит август, и по-летнему чертит круги под облаками коршун. Присев на упавший от старости ствол, она задумчиво погладила почти свежие мучные тысячелистники, рыжую пижму. Лето тебе, да и только!.. Почему паутина взаимных воскрешений (я-тебя-ты-своих-они…) ещё не добежала сюда? Трудно ответить; вероятно, потому, что Россия никогда не была густо населённой, и Общее Дело, охватив целиком какую-нибудь деревню, может притормозить у её околиц. Но рано или поздно закурятся здесь избы. Хорошо бы к Новому году, к Рождеству! Мальчишки на озёрах станут «коньками звучно резать лёд»; в усадьбы на рождественские вечера покатят в санях, под звон бубенцов, соседи-помещики с семьями. Хорошо бы… Но пока что тут — солнечная, таинственная тишина и безлюдье. …Размах его был фантастичен: от звонкого ребячества, подчас непристойного, от «красивости», во многом подражательной, до горького смеха зрелых лет и мудрости почти нелюдской. Поди ж ты, — мы лишь недавно стали более или менее разуметь откровения мрачного парадоксалиста Вальсингама: Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья — Бессмертья, может быть, залог! Ведь это, право, сказано ни о чём ином, как о переходе в динамику — переходе, совершаемом по грани самоуничтожения, «бездны мрачной на краю», но несущем блаженство, неведомое во плоти, и ведущем в реальное бессмертие… Кстати, даже в динамике, да ещё при подключении к собственному мозгу всех способностей Сферы запоминать и перерабатывать, — Наиле Шекировой стоило усилий найти главное. Многие тысячи строк, тугих и сверкающих, взлетели и осыпались фейерверком, оставив немногое. Сердцевину. Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечёт тебя свободный ум,