…— Да, прозрачный стал воздух, не то, что раньше! — восхитился Доули, тщательно отдувая в сторону от спутницы сигарный дым. — Смотрите-ка, Вестминстер виден, как игрушечный. И собор во всей красе, ух ты!.. С купола святого Павла он перевел увлажнившийся взор поближе, на кварталы массивных зданий и высоких покатых крыш Мэйфера, Мэрилебона, на рыжий мех Риджентс-парка. В зоосаде хрипло заревела какая-то тварь, напомнив Алфреду голос, дважды слышанный у пирамид… Он мотнул головой, пытаясь забыть о наболевшем, и продолжил нарочито бодро: — Алберт-холл не восстановили пока, — некому, что ли, вспомнить? Так могу я… А Британский музей, — во-он он, во всей красе, за Блумсбери… видите, стёкла блестят? Хотя, говорят, он всегда так и оставался… законсервированный. Со всеми экспонатами. Представляете? Полторы тысячи лет! Она кивнула, не взглянув туда, куда указывал окурком сигары Доули. Глаза Джэнет, чуть раскосые и всегда немного печальные, были устремлены дальше, туда, где раньше петлистая Темза за Грейвзэндом несла свои воды к морю, а теперь, заслоняя небо, вставали всё более высокие небоскрёбы лондонской развёртки на фоне совсем уж призрачных кубастых и пирамидальных айсбергов — домоградов… — Слыхал я, что уже почти всюду обычные наши камины повывелись, позаменяли их на электрические, — после неловкой паузы начал Алфред. — Оттого, наверное, и воздух чистый, и видно далеко… Джэнет медленно обернулась — и снова он внутренне спасовал, содрогнулся перед открытостью и трепетной доверчивостью её влажных блестящих глаз. Казалось, одним неосторожным словом можно тяжко оскорбить это неземное создание, повергнуть его в горе… — А я вот слышала, что не оттого, — сказала Джэнет, и Доули с готовностью закивал, даже лысине стало прохладно. — Просто земля теперь другая, и видно далеко. На сто миль, на тысячу… С каждой секундой под взглядом новой-старой знакомой становилось всё неуютнее. Оккультист позорно потел, окурок ёрзал в мокрых пальцах. А девушка смотрела, не мигая и не отрываясь, уже не беззащитная — грозная, словно подвергала своего бывшего соблазнителя искушению поопаснее, чем горсть соверенов. — Да, земля теперь совсем другая, — выдавил из себя он, впервые за всю сознательную жизнь не зная, о чем говорить. …Другая Земля. Не пришёл сегодня Ортоз, не выступил, как бывало, из кладки Великой Пирамиды. Сколько ни молил, ни читал заклинаний бывший Мастер Ложи, — не явился к нему великий демон. Вера всей жизни, идеалы — всё попрано, обрушено в один час. Что теперь делать? Снова искать желающих стать неофитами, сколачивать из них новое общество, занятое поиском связи с Владыками… ещё на полторы тысячи лет? На пятнадцать тысяч? Но ведь к тому времени всесильный род людской уже воцарится во всей видимой Вселенной, и вряд ли кого-нибудь соблазнит возможность иного пути, уводящего от победоносной мощи и радости… куда? Да куда же, собственно? Что может предложить он, Алфред Доули, этому миру? Какую ещё свободу, кроме той, которой они здесь так великолепно пользуются? Сатанинский разгул страстей; лужи вина, крови и блевотины? Доктрину коварного добра и благородного зла? Но ведь — зачем скрывать от себя? — подчас ему самому в этом мире устои «Тьмы Пробуждённой» начинают казаться… простоватыми, что ли! Значит — либо ему, Доули, надо сделать сейчас решительный шаг в хаос, где его приветствует Ортоз и снова встретят Тёмные Боги, — уж там-то не будет никаких сомнений! — либо… Но то, что ждёт его в сердце Тьмы, Алфред уже видел. Изо всех сил удерживал себя от тошноты и обморока, когда представали ему на своих тронах древнейшие из Владык. Он не хочет туда, за пределы жизни и смерти, за грань самого ужасного, что может вообразить ум. Стало быть, остаётся именно «либо» — вот это хрупкое, оленьеглазое существо, пронизанное нервным трепетом! И — земная жизнь рядом с Джэнет… — Ну да, — совсем, совсем другая! — повторил бывший Мастер Ложи и потащил с пальца перстень. Джэнет следила с недоумением… Тёмно-вишнёвый кристалл в последний раз блеснул хмурой четырехлучёвой звездою. Не без труда сняв кольцо, Алфред решительно зашвырнул его в голые кусты боярышника. Девушка ахнула, откинулась, сжала кулачки перед грудью. Кто-то горестно вздохнул под землёй, будто несколькими хриплыми голосами сразу… XXV ІІ. 31 декабря. Размышления Алексея А роботы уже воспаряли к небесам. Их окружали ангелы Господни… Роберт Шекли Воскресенье. Дневной спектакль в Берлине начинается в двенадцать; я собираюсь, не торопясь, тщательно выбираю галстук. И одновременно думаю о том, что нас ждёт дальше. Похоже, что, по большому счёту, Общее Дело, или Прекрасный Суд, как там ни называй, — не исчерпается воскрешением людей. Начнём с простейшего: с каждым человеком оживает немалая колония микрофлоры, всяких там бактерий, грибков и иной живности, обитавшей в его организме. Конечно, далеко не всему этому зверинцу есть место в мире Сферы: ведь если, скажем, воскрешаемый умер от холеры, то первым делом из его клеток надо убрать холерных вибрионов. (И вообще, каждое воскрешение — это прежде всего лечение. Болезни, ранения, чрезмерная дряхлость — если всего этого не исправить, человек не оживёт более, чем на пару минут.) Однако речь идёт не об одной лишь микроскопической мелюзге. Насколько я знаю, царь Александр ездит в седле неразлучного Буцефала, а знаменитый маг Корнелий Агриппа, едва открыв глаза, пожелал видеть своего ближайшего друга — огромного чёрного пса. Но разве дело лишь в душевном комфорте великих? Сколько было одиноких, всеми брошенных людей, которые и жить-то продолжали только потому, что были рядом моська или кошка, попугайчик или рыбки в аквариуме… Это не преувеличение. Однажды я неудачно сострил на тему «любимых гадов» при Виоле — и получил серьёзный ответ: «Никогда не смейся над любовью. И над любимыми тоже». Но и возвращением в мир всех четвероногих и крылатых, плавающих и ползающих любимцев Апокатастасис не ограничится. Во времена, вплотную примыкавшие к моей родной эпохе, явились классы живых, произведённые на свет отнюдь не матушкой-природой… Во время той же беседы о любимцах Виола в динамике показала мне своего лучшего друга. Того, кто, по её словам, был ближе любой подруги и вернее всех мужчин. …Странный уголок Вселенной предстал моему взору. Небосвод здесь не чёрен, а сплошь залит светом: звёзды висят густыми, яркими роями. Это центр Галактики. Внизу лежит белое бескрайнее поле — верхний плоский срез газопылевой туманности. Оно похоже на снежную равнину, но «снег» не везде плотен, от него отходят застывшие кисейные клочья и завитки. На поле можно было бы разместить миллион Евразий и Америк. По равнине шагает Виола. Ничего похожего на скафандр или иную видимую защиту: в сером комбинезоне и высоких ботинках, с непокрытой головой, женщина идёт сквозь вымороженную, прошиваемую потоками бешеной радиации пустоту. Очевидно, здесь чудовищное облако вправду плоско и плотно до того, что по нему можно идти. Зернистый «снег» сверкает… Навстречу Виоле, чуть касаясь туманности, скользит-перепархивает нечто или некто в облике алого мотылька со множеством щупальцев и длинных упругих усов. Вокруг головы создания кружат хороводом белые сияющие шары. Толстые крылья напряжённо изгибаются, словно заключая в объятия крошечную перед «мотыльком» Виолу. Они стоят друг перед другом, пилот — и её мыслящий, вполне живой, хотя и не природной жизнью, корабль по имени Кармин. Без малого триста лет, с тех пор, как были созданы одушевлённые, сознательные корабли, корабли-друзья, они почти не разлучались, Виола и её Кармин; внепространственные прыжки разведывательных полётов бросали их к самым дальним, невообразимым мирам. Теперь Виола — одна из первых энергетов, в самой полной мере овладевших динамикой — больше не нуждается в ездовом существе. Регулируя вероятность, она может прогуляться хоть за пределы Галактики. Да, вероятность теперь послушна воле энергета: он просто делает наиболее возможным свое нахождение не здесь, а там… Но всё это Кармину неизвестно, да и неинтересно. Он привязан к лётчице, словно старый верный конь к хозяину, взрастившему его с первых жеребячьих дней, — словно конь, проделавший многие боевые походы, неся в седле единственного, незаменимого человека. Он не представляет себе, да и не хочет представлять, как они расстанутся с Виолой. И вообще, почему они должны разлучаться?! Разве поглупел Кармин, ослабел, стал медленнее двигаться или хуже находить цель экспедиции? Может быть, хозяйка недовольна посадкой на малой тяге, дрейфом или маневрированием? Пусть скажет! Кармин готов всё исправить. Он в великолепной форме. Он здоров, бодр, полон сил и может хоть сейчас ринуться к пределам разбухающего мироздания!.. Не разжимая губ, отвечает кораблю Виола, что тоже очень его любит и не желает расставаться. Просто — окончилось время полётов. Теперь Кармин может отдыхать, бродя по этому бескрайнему лугу, куда именно для отдыха поместила его хозяйка. Пусть предаётся воспоминаниям, или летает сам, куда ему угодно; или, если захочет, пусть перебирается в Сферу, где Виола не оставит его вниманием и лаской. Возможно, Кармин желает общества себе подобных? Что ж, и это нетрудно устроить. Много живых кораблей осиротело в последние годы… Собирайтесь вместе, беседуйте, веселитесь! Виола найдёт товарищей-ветеранов своему давнему доброму другу… Нет? Ну, что ж: иногда она сама будет занимать место в его лобной пазухе — кабине; вдвоём они вновь посетят памятные миры, прекрасные или пугающие… Да и, в конце концов, далеко не все люди стали энергетами. Виола могла бы познакомить Кармина с хорошим, заботливым пилотом… Вспышкой незримого, но на миг ослепившего и отбросившего Виолу гнева стал ответ корабля. «В мой луг под уздцы отведите», вспоминается Алексею. «Купайте, кормите отборным зерном…» Но нет! В этой полумеханической душе, в этом черепе-процессоре не найдётся места гробовой змее. Всё иначе, проще и грустнее. В отличие от Олегова коня, корабль Виолы, более чуткий, чем кровный жеребец, более послушный, чем собака, более могучий, чем слон, — не смиряется и не уходит пастись в эфирные поля. Разом вознесясь над Виолой, словно всплывающая манта, он играет по крыльям переливами клюквенного, кирпичного, оранжевого… не за то ли получил своё имя? Ведя хоровод, мерцают белые сферические глаза. Всё выше поднимается Кармин; багряным листком, трепещущим пламенем зависает среди светил… и вдруг сам становится звездой. Слепящей, сверхновой! Струи огня брызжут во все стороны, пронзая черноту. Горестный похоронный фейерверк… Словно издали дошедшая взрывная волна от гибели Кармина, окатывает меня отчаяние Виолы. Не стыдясь, посреди поля звёздной пыли плачет навзрыд неуязвимая, вездесущая… Да уж! За последнюю тысячу лет выращено столько биосистем, неотличимых от природных… Какое там — неотличимых! Превосходящих, намного превосходящих всё, что смогла эволюция. Они были разумны, преданы людям, прекрасно служили и совершенно преобразили нашу жизнь. Они заслужили воскрешение, — наверное, не меньше, чем любимый слон царя Чандрагупты. Все эти киборги, биорги, мыслящие сети и комплексы. Должно быть, посложнее будет с восстановлением виртуальных мыслящих систем, всех этих кванто- и гравипьютеров… уж очень эфемерны. Хотя… в новом мире я уже постиг простую вещь: разницы между «вещественным» и «невещественным» и вправду нет никакой! Ну, скажите, чем отличны по степени материальности атомы, слагающие некий предмет, от электронов, создающих его изображение на телеэкране? От ионов калия и натрия, рисующих образ того же предмета в нашем мозгу?! Тем, что предмет иногда можно пощупать? Но ведь осязательные ощущения тоже легко моделируются. Во сне мы берём яблоко, откусываем от него; то же самое преспокойно внушали вита-проекторы или сублиматоры 2180-х. Британские пехотинцы Первой мировой, идя в атаку, видели во главе своих колонн лучников Креси, рыцарей Азенкура[106], — чем, кроме плотности и массы, отличались эти мозговые призраки от живых воинов?! А уж если речь зайдёт о радуге или о полярном сиянии — тут я совсем не вижу разницы между оригиналом и воспроизведением, «реальностью» и «иллюзией»… Но если бы к оживлению невинных киберов сводились проблемы Суда! Общее Дело уходит и вширь, и вглубь. Уже поднимаются из праха сибирские охотники на мамонтов и строители первых мегалитов Бретани: где остановимся?! О чём когда-то со злой иронией спросил английский сатанист, теперь я спрашиваю всерьёз: сочтём ли нашим братом косматого четверорукого синантропа из раскопа в Чжоукоудяни? А если не его, то — его правнука? Потомка в двадцатом колене? Или в 876-м?… Какая степень обволошения, какой угол большого пальца к остальным нужны, чтобы признать существо уже человеком и, соответственно, воскресить? С другой стороны, если поднимать из праха и древнейших наших пращуров, на ком остановиться внизу? На протопитеке — предке обезьян — или уж, не мелочась, на той скользкой амфибии, что первой вылезла на океанский берег и дала начало всем сухопутным тварям?… Виола с Аисой шуршат и хихикают, возясь в соседней комнате у зеркала. Поход в театр вынудил их встретиться… Щёлк — подвязка для чулка… Так ведь и опоздать можно. Вместе с тем, неудобно вмешиваться. Деликатно кашляю у дверей, напоминая, и слышу в ответ дружное: — Уже идём! XXV ІІІ. Новогодняя ночь. Дом Алексея Кирьянова у Днепра Когда мы ощущаем себя единственными наследниками Вселенной, когда «море бурлит в наших венах… а звезды заменяют нам драгоценности», когда все вещи воспринимаются как бесконечные и священные, к чему нам алчность и самонадеянность, стремление к власти или ещё более мрачные формы наслаждения? Олдос Хаксли …Мы сидим за столом, первая команда смертеплавателей, как говорит Аиса — Священные Отцы и Матери. Мы дали друг другу слово, что будем встречать Новый год по обычаю каждого из нас и, соответственно, собираться дома у того, кто празднует. Следующий на очереди — Тан Кхим Тай, он в феврале отмечает пришествие года Деревянного Тигра. Сегодня же сошлись у меня, на Тугоркановом, в каминной гостиной: за окнами, как положено, мягко валят белые хлопья; трещат поленья, стреляя искрами в экран с копией пасторали Ватто, служащий для защиты ковра и пола. Давно пробило двенадцать, схлынули восторги, взаимные поцелуи; перезвон бокалов всё реже, — но течёт, не останавливаясь, беседа… Впрочем, нас не шестеро, а намного больше. Зоя, дочь Никифора Аргирохира, ныне — графиня де Бов, сеньора де Фуанкамп, привела своего мужа, графа Робера. Их обоих я видел в Константинополе, во время вторжения Владык. Стараюсь не прыснуть со смеху, поглядев в их сторону. Эта пара, цареградская патрицианка и рубака-крестоносец, столь рьяно включилась в новую, всемирно-вневременную цивилизацию Сферы, что не нашла ничего лучшего, как отправиться под Новый год в Швейцарию — кататься на лыжах. Они сидят за столом в шахматных свитерах, Зоя в сине-белом, Робер — в чёрно-зелёном, и соломенная, торчащая кустом борода рыцаря делает его похожим на альпиниста куда более поздних времён… Графиня румяна, весела и кажется почти красивой, как любая, самая неприметная женщина, когда у неё блестят глаза и всё тело дышит здоровой бодростью. Судя по тому, как Зоя быстрой тихой репликой удерживает мужа от желания понести в рот столовую ложку, которой он зачерпнул салат из общей хрустальной ладьи, — граф у неё вполне под каблуком. Я сам осмелился пригласить к столу двоих, не входящих в первую команду, но чрезвычайно мне близких: Кристину Щусь и Женьку Полищука. Наконец-то сегодня Звездочёт рассказал мне о своей смерти. От роду Полищуку было сорок три года, когда на очередном объекте, куда его пригласили, как юрисконсульта, — на строительстве базы в толще льда на Европе, спутнике Юпитера, попал он под струю высокотемпературной плазмы, и никакими средствами конца ХХІІ века не удалось его восстановить. В сравнении с молодыми и даже детскими годами Звездочёт изменился мало: всё такой же щуплый, резкий в движениях, некрасивый, но подчас, в миг особого оживления, похожий на ангела, озарённый синевой громадных потусторонних глаз. Разумеется, теперь он, не удовлетворяясь личными прогулками, запустил блуждать по Сфере робоглаз, соединённый со зрительной зоной мозга, — и, надо полагать, видит попеременно то нас, то окутанные струистым светом гравиструктуры среди звёзд… Крис сегодня очень хороша собой, с черепаховой заколкой в высоко подобранных волосах, в светло-фиолетовом, под цвет глаз, шёлковом платье покроя дуань с белыми хризантемами цзюй — и столь же печальна. Хризантемы — символ осени… Из деликатности я не пускаю в ход динамику, но всё же чувствую, что она делает сейчас некий мучительный выбор. Но уж если искать за нашим столом самое неулыбчивое лицо, надо посмотреть на индейца по имени Ахав Пек. За ним я следил с особым интересом, когда предстала пирамида майя и процессия на её ступенях… Ахав из тех, кто воскрешён дважды и более: с ним расправился его «хайд», который вскоре сам, и безвозвратно, окончил жизнь на жертвенном камне… (Знаю точно, что «чёрных» двойников не воскрешают, и по очень простой причине: из-за своей чрезмерной нравственной специализации они не обрели статуса человека, — так, нечто вроде сложных, но безответственных биоргов. Это решение координаторы Дела подтвердили широким опросом в Сфере; согласие выразили миллионы людей.) Много раз умиравший, бедняга Ахав пытался уйти от активной жизни, стать неприметным землепашцем, — не вышло: племенные вожаки майя избрали его большим вождём, главой всего Юкатана. Там ходят легенды о визите Ахава в царство богов… Очевидно, события последних месяцев заставили этого великана с лицом, похожим на кирку, во многом пересмотреть свои косные взгляды и принять, хотя бы в основном, потоп ошеломительных перемен. Мне почему-то думается, что именно так себя держали какие-нибудь царьки тропических островов, приглашённые на борт европейского корабля, или африканские вожди, впервые севшие за стол международных переговоров. Скульптурное достоинство в позе, недвижный татуированный лик… но всё это — лишь оболочка для души, снедаемой чувствами растерянности и одиночества. Ахав почти обнажён, на его могучих руках кованые браслеты; длинные, воронова крыла, волосы распущены. Ест он мало, но при общем тосте отхлебнул из бокала шампанского, — и явное, детски-откровенное удивление тому, сколь неожиданно вкусен напиток, мелькает на лице-маске, разрисованном синими спиралями… Я, как хозяин, во главе стола; напротив меня, на другом конце, сидит самая странная из известных мне влюблённых пар. Он и она довольно церемонны, как подобает классическим англичанам, и так же, как Ахав, не собираются выходить из привычных внешних рамок… Если бы сейчас «богини в спор вступили» о том, кто красивее, а я оказался бы в роли Париса, — не знаю, кому вручил бы яблоко! Рядом с Аисой и Кристиной мисс Джэнет Хардкасл не проигрывает; не стушевалась бы и в обществе Виолы. В своём очаровательном, кофейных тонов платье с буфами на рукавах и белым кружевным жабо, — хрупкая, черноволосая, чуть скуластая Джэнет, со смесью радости и тоски в тёплых карих глазах, кажется не просто девушкой, но некоей феей или сильфидой… Сидящий с ней рядом статный молодец со свежими следами парикмахерского искусства на каштановых кудрях, в полосатой тройке и морковном галстуке, столь явно ухаживает за Джэнет, — подливает ей вино, подаёт солонку, — словно боится тут же потерять свою избранницу. Меня подирает лёгкая прохладная дрожь, когда я в очередной раз сосредотачиваюсь на том, что это — не кто иной, как ещё недавно старый, толстый и одышливый лондонский оккультист Алфред Доули! Автор сатанинских двойников-деморализаторов, создатель Истинных Владык… Чтобы понравиться Джэнет, он с помощью Сферы перелепил свою плоть наново… должно быть, и в двадцать лет так не выглядел. Ай да цветочница! Или дело здесь не только в ней, и побеждённый колдун стремится уйти от самого себя?… По левую руку от созерцающего запредельное и оттого чуть ли не несущего бокал к уху Полищука сидит Тан Кхим Тай. Как и в первую встречу, он жуток мне и остро интересен — стриженный ёжиком полумальчик с типичным лицом вечно юного монголоида (вот уж кого воскресло больше всех — развёртка Китая простирается аж за Сатурн!..). Правда, сегодня на нём не вечная чёрная рубаха, а сидящий коробом серый костюм с галстуком. Тан одинок, несколько не в себе, ест и пьёт мало — и всё поднимает узкие беспокойные глаза к двери. Он ждет Виолу, и ничто иное больше не занимает его прямолинейный ум, его простую душу, требующую кумира… Я понимаю, что наша наставница может свести с ума кого угодно, — но видеть такую зависимость просто тяжело. Господи, неужели я сочувствую ему — фанатику, убийце более чем сорока безоружных людей?! Воистину, всё перевернулось на свете благодаря Общему Делу… Но та же Виола сказала мне о Тане: «Он своё получил». Пора прощаться с пережитками закона талиона: «око за око», смерть за смерть. Живы и убийцы, и жертвы. Им — вступать в новые отношения, меняться, перековываться, выявлять в себе сияющую суть Абсолюта… Равнодушный ко всем соблазнам Сферы, не вздумавший менять не то, что внешность, — даже одежду, всё в том же потасканном пыльно-сером хитоне сидит под углом ко мне Левкий. Борода и волосы его всклокочены. Философ изрядно хмелён. Пытаясь провозгласить явно запоздалый тост за «Новый год гиперборейцев», он прискорбно путается и, как всегда в затруднительных случаях, прибегает к Гомеру: Дух мой не в силах Твёрдость свою сохранить, но волнуется… Вот беда! И царь поэтов позабыт спьяну… Левкий стоит, моргая, с бокалом в руке; общее молчание неловко затягивается, и граф Робер уже издаёт густой кашель, намереваясь что-то сказать… но тут подхватывает Зоя: Сердце из персей Вырваться хочет, и ноги мои подо мною трепещут!