Приезжий Корстедский трактир стоял на северном выезде из города, сразу за лавкой мясника и похоронным бюро. Это был небольшой трактир, но теперь – единственный на острове, после того как второй на юге закрылся и вместо него поставили продуктовый магазин. Зимой большая часть комнат в трактире пустовала; держаться на плаву заведению помогали постоянные гости. Еда здесь была отменная, но не только поэтому сюда стекалось все местное население. Все дело в том, что бар корстедского трактира был самым центром социальной жизни острова. Сюда заезжали на велосипеде, чтобы одолжить телефон и позвонить знакомым, в чьих домах его еще не установили; сюда приходили, чтобы услышать последние сплетни или посмотреть субботний матч по футболу – в холле трактира стоял цветной телевизор. За каждый забитый англичанами гол гости старого трактира выпивали еще по одной кружке пива. В трактире было два помещения – основной зал и холл, а его каркас составляли стены из красного кирпича, который уже начал крошиться. Знатоки говорили, что соломенная крыша выдержит еще лет двадцать, а вот лишайник на северной стороне здания пора убрать. Роальд унаследовал трактир после того, как его дядя скоропостижно скончался от сердечного приступа. Такая удача словно свалилась на него с неба. Сидя у себя в квартире на кухне и читая тетино письмо, он вдруг понял, что это мучительное чувство, терзавшее его вот уже несколько лет, наконец его покинет. В письме она настойчиво просила его согласиться: «Роальд, я не стану продавать его, не предложив тебе». Ему оставалось только решиться: вскочить с места, выпрямить спину, уйти с работы, собрать вещи, сесть в машину и доехать до маленького парома, а с него – прямиком в новую жизнь. Он был разведен, и детей у них с бывшей женой не было, так что и делить было нечего. К сожалению. Если бы его сперматозоиды были активнее, то, возможно, у него сейчас были бы и дети, и жена. Теперь она была счастлива в новом браке: у нее родились двое чудесных малышей, а ее длинноволосый, обожаемый всеми вокруг супруг пел ей песни про любовь и мир во всем мире. Роальд презирал себя за то, что так ненавидел его. От отчаяния Роальд решил жениться на своей работе. Но и эти отношения не были удачными. Все же в них было одно преимущество – время пролетало незаметно. Оно просто тонуло в груде книг для подготовки к урокам, проверке домашних заданий, собраниях и болтовне о новом доме директора и романе двух его коллег. Со временем рана стала заживать. Если бы он мог вдохнуть полной грудью, то рана бы покрылась коркой и отвалилась. Он был в этом уверен. И именно это мучило его. Ему не хватало воздуха. Какого-то другого воздуха; не того, что был в классе или в городе. Этот воздух был полон дыма и бесконечных дел; он затаптывал Роальда в асфальт, заставляя его каждый день волочиться на четвертый этаж с пакетами. Его мучили угрызения совести: он стыдился того, что снова купил сигареты и виски и что ни одну из этих красавиц он так и не решился пригласить к себе и снять с нее платье. Он начал думать о том времени, которое он упустил, о вкусной еде, которую не научился готовить, об интересных книгах, которые не прочитал, о снах, которые уже не помнил. Словно все вдруг стало ничем. Было только одно решение. * * * Седой бородатый паромщик искоса поглядывал на Роальда после того, как тот отказался от обратного билета. Он внимательно посмотрел на набитую битком машину: с сумками, комнатным растением, книгами и потертой этажеркой. На переднем сиденье стоял ящик с транзисторным радио и стопкой кассет. Интересно, что подумал паромщик о водителе? Решил, наверное, что перед ним пропащий горожанин (коим он и являлся). Вслух паромщик ничего не сказал. Он просто взял деньги и сложил их в черную поясную сумку, после чего одной рукой указал Роальду на свободное место, а второй – махнул рукой следующему водителю, чтобы тот проезжал. Когда новый владелец трактира заехал на борт в своей «Симке», ржаво-красные металлические плиты палубы задрожали. Один на один с природой, глядя вдаль на широкие поля, Роальд стал приходить в себя. Теплый островной воздух пронизывал его насквозь, словно все небо вдруг умещалось в его легких и расширяло их. Запах моря вскоре проник так глубоко, что всколыхнул давно забытые им ощущения – невесомые словно перышко кусочки воспоминаний: вот он едет по деревне на велосипеде, на лугу пасутся коровы, кто-то бросает в море камешки, оставляя круги на воде, а кто-то жарит свежепойманную рыбу под лучами вечернего солнца. Он лежал в поле ячменя и обжигающе-красного мака, смотря на небо и вдыхая их пряный аромат. Жаворонок пел свою резвую песню, и ее слышал весь мир. Потом взгляд Роальда останавливался на крошечной мерцающей точке среди голубого полотна – это на ней держится все небо. Через пару лет постоянные гости трактира привыкли к Роальду. Они познакомились с ним на вечере в честь его приезда, и трогательная речь тети о нем сотворила чудо. Было видно, как сильно они ее любят, и то, как печалила их новость о ее скором отъезде к семье на материк. Но все ее внуки разъехались, а ревматизм все чаще давал о себе знать. А как она тосковала по Олафу… Ее можно было понять. Правда, местные не очень понимали, почему Роальд приехал один. Разводов на острове не было. Супруги, как правило, терпели друг друга, в конце концов один из них переезжал в другую комнату, если так было проще, да и места в доме всегда всем хватало. Никто открыто не рассказывал о проблемах в семье, если таковые были, особенно малознакомым людям. О личном говорили только с близкими друзьями, да и эти рассказы сводились к паре сухих слов, по которым ничего нельзя было понять. Возможно, поэтому Роальд выбрал не самый удачный способ рассказать о себе. Разведенный учитель гимназии с неудавшимся опытом открытых отношений в браке – об этом можно было бы не говорить. Стоило промолчать и о том, что он когда-то собирался написать роман или что любил плавать голышом. Но тогда он решил, что нужно выложить сразу все карты на стол, чтобы люди понимали, с кем имеют дело. Сейчас бы он обо всем этом промолчал. Что ж, они все-таки дали ему шанс, главным образом потому, что, кроме трактира, собираться им было больше негде. Со временем они его приняли. Роальд даже подозревал, что нравится им. И это было взаимно. Безусловно, лучшее, что сделал для местных жителей Роальд, было его обещание оставить все в трактире по-прежнему. Он оставил и прежнего повара, и меню. Правда, в нем следовало бы исправить ошибки и поменять «Г» на «К» в «Гордон блю». Но, несмотря на плохую орфографию, еда в заведении была просто великолепная, и повар – двоюродный брат Роальда – добрый малый, который мало говорил, зато очень заразительно смеялся. То, что они были родственниками, Роальд узнал только спустя год, когда кузен сам рассказал ему об этом. Роальд так и не смог выяснить, случались ли при Олафе взломы. Он осторожно спрашивал об этом тетю по телефону, на что та отвечала, что Олаф ни о чем таком не рассказывал, но иногда удивлялся, что продукты со склада словно испаряются. Роальд почувствовал, что этот вопрос ее беспокоит, и быстро сменил тему, рассказав ей, как поживает хозяин бюро ритуальных услуг и по-прежнему ли его мучает подагра. Вскоре очередь удивляться дошла и до Роальда. Как-то раз он обнаружил, что к ним залез вор, и даже понял, как он это сделал. Но от этого происходящее не стало менее странным. Дорогая Лив, В детстве у меня был невидимый друг из книжной лавки по имени Джон Стейнбек. Если родители были слишком заняты или я скучала в школе, он приходил и играл со мной. За все школьные годы меня только один раз выгнали за дверь, и то потому, что Джон Стейнбек как-то раз высунул голову из-под юбки моей учительницы английского в тот момент, когда мы читали «О мышах и людях». Пришла моя очередь отвечать, а я захохотала так, что не могла остановиться. Учительница разозлилась, потому что я не сводила глаз с ее юбки. Сейчас я лежу в спальне и снова хохочу от одной только мысли об этом случае. После того раза одноклассники стали смеяться надо мной еще больше, но мне кажется, что им просто было обидно, ведь они так и не узнали мою тайну. Я не рассказывала эту историю ни одной живой душе, но чувствую, что с тобой я могу ею поделиться. С любовью, мама. Карл и игра Ночью со мной всегда был Карл. Хорошо, что у меня была компания, ведь папа теперь оставался дома. Он говорил, что ему нужно присматривать за домом, вещами и мамой, и теперь настала моя очередь позаботиться обо всем остальном. Я не говорила папе, что Карл ходил со мной. Ведь он считал, что я со всем должна была справляться сама. Карл во всем был не похож на меня. Или не хотел быть таким, как я. Например, он не хотел бояться: людей, которые не жили на Ховедет, или того, что не найдет достаточно вещей для папы и еды для мамы; он не боялся шуметь или того, что его могут найти; не боялся выходить на улицу при свете дня, и того, что прячется в темноте. Об этом он рассказывал только мне. Все же он иногда грустил. И злился. Он злился на маму, потому что она слишком много ела и слишком мало двигалась, отчего стала такой огромной, что мы с ним даже задумались, а не треснет ли от ее веса пол. В спальне и так было много вещей, а среди них – еще и мама. Я знаю, что после смерти дедушки папа спал в белой комнате, чтобы у мамы было больше места в их двуспальной кровати, поскольку она теперь постоянно там лежала. Я совершенно не понимаю, почему она так растолстела. Да, ела она много, но не так, чтобы очень много, к тому же она не часто ела пирожные и другие сладости. Иногда я приносила домой только белый хлеб. Или филе ягненка из трактира. Иногда – сыр, ветчину, картошку, морковку и замороженный горошек, который постоянно таял по дороге. Внутри мамы еда как будто бы распухала. Она сама говорила, что еда не выходит из нее нужным образом, но все равно просила добавки. Это страшно раздражало Карла. Но и расстраивало тоже, ведь наша мама была самой лучшей мамой в мире, а когда-то она была красивее всех на свете, ну или по крайней мере – на острове. А теперь вся ее красота утонула в тонне жира, из которой выглядывали только глаза, но и они уже не светились так, как на папином рисунке. Я думала, что красота и блеск ее глаз спрятались в ее животе вместе со словами, которые она не могла произнести, и просто ждали освобождения. Но ведь нельзя же просто взять и разрезать живот своей маме, правда? Иногда мы с Карлом говорили об этом. Мы размышляли, можно ли вырезать дырку в животе и вытащить оттуда все лишнее, чтобы освободить ее от всего того, что ей мешает. Так она снова стала бы прежней. Правда, мы не были уверены в том, что можно разрезать кого-то живого, не сделав его мертвым. Мы ведь совсем не хотели, чтобы мама умерла. И чтобы ей было больно, мы тоже не хотели. Я уговаривала Карла как-нибудь расспросить об этом папу, но он не решался. Мне кажется, что папа не слышал этого разговора, он ведь никогда не слушал Карла. Честно говоря, я прекрасно понимала, что папа его даже не видит. Карла очень расстраивало то, что о нем тогда плохо заботились. И хотя я его видела, говорила с ним и играла, было ощущение, что мне его не хватает. Было бы здорово, если бы он мог помогать мне тащить сумку по ночам – иногда она была очень тяжелой. Лучшим местом для наших походов был трактир. Часто мы с Карлом доходили только до него, но и там было все, что нужно. Папа говорил, чтобы я не ходила туда слишком часто, иначе меня непременно поймают. Папа и сам ходил туда пару раз, но, когда они уже не забывали закрывать заднюю дверь, для него это стало проблематично. Зато окно в подвале ночью не было закрыто до конца и выходило в задний двор. Для папы оно было слишком большим, а вот я могла с легкостью через него пролезть. Потом я сама научилась вынимать крючок из петли и открывать окно до такой степени, чтобы я могла в него забраться. Сначала нужно было просунуть в него ноги, потом пролезть полностью, встать на радиатор и аккуратно, не издав ни звука, спрыгнуть на пол. От окна шел небольшой коридор, из которого можно было зайти на склад или подняться на кухню. С собой я всегда брала свой маленький карманный фонарик, но пользовалась им осторожно, особенно на кухне, одно из окон которой было видно с дороги. Можно было обойтись и без него – тогда глаза должны были привыкнуть к темноте, как у совы. Я так хорошо натренировала свои глаза, что со временем стала лучше видеть ночью. Со склада я забирала все, что только можно. Обычно это были консервы, туалетная бумага и тому подобное, но иногда я брала еду из большого морозильника. Если там были конфеты, то я брала немного для мамы – она их очень любила. Я искала маленькие пакетики – например, с лакрицей или мармеладками, – поэтому от них она не могла растолстеть. Еще мне очень хотелось принести домой печенье, потому нам с мамой нравилось есть его в кровати. В этом было что-то особенное. Обычно мы его трясли и ломали на кусочки, прежде чем съесть. Мама говорила, это нужно для того, «чтобы вытрясти из него все калории». Как же мы над этим хохотали. Честно говоря, я не совсем понимала, что она имеет в виду. Я ни разу не видела, как из печенья на одеяло падают какие-то калории. Но я все равно трясла и ломала печенье со всей силой. Я и сейчас это делаю. Так печенье вкуснее. В кухне трактира я никогда не забывала заглянуть в холодильник – там можно было найти упаковки с готовой едой, завернутые в фольгу. Иногда я долго стояла и вдыхала этот вкусный запах от упаковок. Я даже могла их открыть и немного попробовать, а потом убрать в сумку. Но папа не разрешал мне подолгу оставлять холодильник открытым. В нем был свет, который кто-то мог увидеть через окно. Занавесок-то не было. Мысль о том, что меня могут обнаружить из-за света или громких звуков, пугала меня до чертиков. Поэтому моими верными друзьями были темнота и тишина. За один раз я не уносила слишком много – это было запрещено правилами игры. Иначе меня могли поймать, а этого я ни за что не свете не могла допустить. Во-первых, если тебя поймают, то игра закончится, а во-вторых – неизвестно, что они с тобой сделают, если поймают. Они, то есть незнакомцы. Сначала мне казалось, что это безобидная игра, но потом я вдруг поняла, что если они меня поймают, то случиться может все что угодно. Для меня эта игра была смертельно опасной. Папа рассказывал мне о них. О незнакомцах. Что они с радостью поиграют вместе с тобой, но не из лучших намерений. Незнакомцы надеялись поймать нас, чтобы сделать с нами что-то очень плохое. Нам с Карлом хотелось, чтобы он никогда этого не говорил, потому что мы не могли перестать думать об этом, когда уходили гулять одни. Карл так боялся, что я слышала, как бешено стучит его сердце. Однажды я спросила папу о том, нельзя ли нам просто перестать играть, на что он ответил: «Тогда твоя мама умрет от голода, а я стану несчастным». Я никогда не забуду эти слова. Он так странно смотрел на меня, когда говорил их. Я обратила внимание на то, что даже его лицо при этом изменилось. Борода вдруг стала огромной. Раньше мне казалось, что она похожа на свежеподстриженную живую изгородь у дома хозяина бюро ритуальных услуг. Она была такая мягкая на ощупь. Сейчас же она больше походила на груду валежника – сухая, темная и в то же время седая, со стружкой и паутиной. Я заметила, что в ней кто-то шевелился – может быть, какое-то насекомое, запутавшееся в паутине. Его волосы сильно отросли и выглядели странно, а брови разрослись так, что даже пугали. Но самым странным и одновременно самым страшным в его лице были глаза, смотревшие на меня из-под темных бровей. Они даже не смотрели, а пронзали насквозь. Словно те добрые папины глаза, которые я знала, покрылись мутной пленкой. Как будто бы я больше не могла посмотреть папе прямо в глаза. В тот день я поняла, какая ответственность легла на мои плечи. Как много зависело от того, сколько вещей я дотащу в сумке домой. В тот день я стала взрослой, но «маленькой» взрослой – потому что все еще должна была помещаться в окно на кухне трактира. Когда я приходила туда, то всегда высматривала вещи, которые могли бы понравиться папе. В шкафах было много всякой всячины, и мне всегда удавалось найти что-то полезное. Полотенце, суповую ложку, рулон пищевой пленки или яйцерезку. Я не всегда знала, для чего предназначена та или иная вещь, но рассуждала так: если мне она кажется приятной на вид и на ощупь, то и папе понравится. Самой странной моей находкой была какая-то продолговатая штуковина, которую я нашла у кого-то в доме под кроватью. В ней были батарейки, но их не нужно было вытаскивать и пробовать на вкус, чтобы понять, заряжены они или нет. Можно было просто коснуться языком этой штуковины, нажать на кнопку, и она вся начинала вибрировать! Папа сказал, что ее используют на кухне, чтобы взбивать белок и желток. Как-то раз я попробовала, но результат меня разочаровал. Тогда папа отдал ее маме, и больше я эту штуку не видела. Должно быть, она провалилась внутрь мамы, как и все остальное.