– По-вашему, мы на самом деле не существуем? – Зависит от того, что понимать под существованием. Допустим, что не существуем. – Все это так увлекательно, дорогой мой Циллер, – сказал Э. Х. Терсоно. – А интересно… – Потому что не страдаем. – Потому что вы вообще не способны страдать. – Хорошо сказано! Ну а теперь, Циллер… – Какой замшелый аргумент… – Но ведь только способность страдать… – Эй! Я страдал! Лемиль Кимп разбила мне сердце. – Заткнись, Тульи. – …Понимаете ли, делает вас разумными или что-то в этом роде. Это не настоящее страдание. – Но она… – По-вашему, госпожа Сиппенс, это замшелый аргумент? – Да. – Замшелый – значит плохой? – Замшелый – значит дискредитированный. – Дискредитированный? Кем? – Не кем, а чем. – И чем же? – Статистикой. – Ах вот как? Статистика? А теперь, Циллер, дорогой мой друг… – Вы же не серьезно. – По-моему, она мнит себя куда серьезней вас, Циллер. – Страдание скорее унижает, нежели облагораживает. – И это утверждение в полной мере подкрепляется статистикой? – Нет. Вы же понимаете, что оно имеет нравственную подоплеку. – Всем известно, что любое приличное общество зиждется на нравственности. А теперь, Циллер… – Нравственный принцип подразумевает, что любое страдание дурно. – Нет. Нравственный принцип трактует страдание как зло, пока не имеет доказательств обратного. – А! Значит, вы признаете, что страдание может нести добро. – В виде исключения. – Ха. – Очень мило. – Что? – А вам известно, что подобное существует во многих языках? – Что? Что существует? – Терсоно. – Циллер наконец обернулся к дрону, который, снизившись до уровня его плеч, придвигался все ближе и ближе, вот уже несколько минут пытаясь привлечь внимание челгрианина; аураполе дрона обрело сизый оттенок тщательно сдерживаемого раздражения. Махрай Циллер, композитор, не то изгой, не то беженец, приподнялся и выпрямился на задних ногах. Опустив бокал с напитком на гладкий мех срединной конечности, как на подставку, он одернул жилет передними конечностями, пригладил шерсть над глазами. – Помогите мне, – попросил он автономника. – Я пытаюсь вести серьезный разговор, а ваша соплеменница жонглирует словами. – В таком случае я предложил бы вам отступить, перегруппироваться и поговорить с ней чуть позже, когда ей надоест дерзить и ехидничать. Вы знакомы с аром Кабе Ишлоером? – Да, и давно. Рад вас видеть, господин посол. – Вы оказываете мне честь таким титулованием, господин Циллер, – проурчал хомомданин. – Я скорее журналист. – Да, но нас с вами тут именуют послами. В надежде, что нам это польстит. – Несомненно. Из лучших побуждений. – Эти побуждения весьма неоднозначны. – Циллер обернулся к женщине, с которой говорил ранее. Та подняла бокал и едва заметно склонила голову. – Как только вы, друзья мои, закончите критиковать ваших чрезмерно радушных хозяев… – начал Терсоно. – А, вы все о приватной беседе? – поинтересовался Циллер. – Именно. Уважьте дрона-эксцентрика. – Ну хорошо. – Сюда, пожалуйста. Дрон полетел мимо уставленных снедью столов на корму. Циллер последовал за машиной – грациозно, словно плывя над отполированными досками палубы, с ленивым изяществом помогая себе широкой срединной и двумя мощными задними конечностями. В одной руке он небрежно удерживал хрустальный бокал, полный вина, а другой махал гостям, которые отвечали приветственными кивками. По сравнению с Циллером Кабе ощущал себя тяжеловесным и неуклюжим. Он выпрямился в полный рост, чтобы не казаться таким массивным, и едва не врезался в очень старый, вычурный потолочный светильник. Все трое расположились в каюте на корме огромной барки, над чернильными водами канала. Циллер свернулся на низком столике, Кабе уютно устроился на подушках, брошенных на пол, а Терсоно сидел в изящном кресле паутинного дерева, по виду очень старом и очень искусной работы. С дроном Терсоно Кабе познакомился десять лет назад, сразу же после приезда на орбиталище Масак, и давно заметил, что автономник любит старинные вещи: древнюю барку, старинную мебель, старомодные светильники. Старомодным был и физический облик машины. Как правило, о возрасте дрона Культуры судили по его размерам. Первые экземпляры, возрастом от восьми до девяти тысяч лет, мало чем уступали дородному человеку. В дальнейшем автономники становились все меньше и меньше, и теперь самая совершенная модель свободно умещалась в карман. Терсоно, размером около метра, с виду был создан тысячелетия назад, хотя на самом деле существовал лишь несколько веков; свободное пространство в необычном керамическом корпусе он использовал для разграничения внутренних компонентов, желая лучше обыграть его изысканную прозрачность. Циллер опустошил бокал, извлек из жилета курительную трубку и пососал ее, пока из чашечки на конце не пошел дымок. Дрон с хомомданином между тем обменивались любезностями. Композитор все еще пытался выдуть кольца дыма, когда Терсоно наконец произнес: – …А теперь пришло время рассказать, зачем я вас сюда пригласил. – И зачем же? – спросил Циллер. – Мы ждем гостя, уважаемый композитор Циллер. Челгрианин невозмутимо посмотрел на дрона, оглядел просторную каюту и уставился на дверь: – Что? Прямо сейчас? Кого это? – Нет, не сей же час, а дней через тридцать или сорок. Пока точно неизвестно, кто именно к нам пожалует. Но он ваш соплеменник, Циллер. С Чела. Челгрианин. Лицо Циллера представляло собой шерстистый купол с двумя крупными черными глазами – почти идеальными полукругами тьмы над серовато-розовой бесшерстной носовой областью и большим хватким ртом. На лице сейчас возникло совершенно неизвестное Кабе выражение; впрочем, посол был знаком с челгрианином не очень близко и менее года. – Он едет сюда? – спросил Циллер. Голос его был… ледяным, – вот правильное слово, решил Кабе. – Да. На это самое орбиталище. Возможно даже, на эту Плиту. – Каста? – дернув ртом, резко, с отвращением осведомился Циллер. – Один из… Тактичных? Возможно, Наделенный, – поспешно прибавил Терсоно. Ну конечно. Их кастовая система. Отчасти из-за нее Циллер живет здесь, а не там.