– Папа часто делится со мной воспоминаниями о Марокко. Говорит, там в городах, прямо на улицах, сидели прокаженные и просили милостыню. Аиша уставилась на нее и рассмеялась. Недобрым смехом, озадачившим землеройку. – Ты не марокканка, – проговорила Аиша. – И люди, которых видел твой отец, не прокаженные. Это бедняки. Но больше всего ее раздражала и выводила из себя мадам Мюллер. Аиша знала, что квартирная хозяйка заходит к ней в ее отсутствие. Она могла только гадать, что делает в ее квартире эта почти лысая эльзаска. Может, валяется в ее кровати и нюхает простыни, чтобы узнать, чем пахнет африканка. Наверное, копается в холодильнике, пытаясь разобраться, чем питается эта девушка и отчего она такая худенькая, и с отвращением воротит нос, обнаружив вскрытые банки сардин и заплесневелую морковку в глубине овощного ящика. Может, обследует унитаз, чтобы убедиться, что, как ей рассказывали, после африканок на сверкающей белой эмали остаются черные следы. Однажды Аиша, вернувшись домой, наткнулась на мадам Мюллер: та сидела на стуле в кухне. Аиша вздрогнула, увидев в полутьме массивную фигуру. Женщина держала в руке белый бумажный платок и развернула его перед носом Аиши. Та наклонилась и разглядела что-то похожее на прядь волос, серое и мокрое, покрытое остатками слизи. Мадам Мюллер возмущенно отчеканила: – Вот отчего происходят засоры канализации. Чему тут удивляться, с такими-то волосами? В вашей Африке вас не учили убирать за собой? Она бросила на стол мокрый комок и вышла, хлопнув дверью. Несколько недель Аиша копила гнев, воображая, как постучит в дверь квартирной хозяйки и выскажет ей в лицо все, что думает о ней и ее вторжениях в чужое жилище. Но так и не набралась смелости и, встречая старуху в коридоре или на улице, делала вид, будто ее не заметила, и не здоровалась с ней. Однажды вечером в июне 1969 года, часов в шесть, мадам Мюллер пришла к Аише и протянула ей конверт: – Вам письмо. Аиша знала, что хозяйка вскрывает ее письма. Она без труда могла представить себе, как толстуха приходит к себе в квартиру и водит письмом над кастрюлей с кипящей водой. Потом кое-как заклеивает конверт, видимо считая Аишу дурочкой. Девушка схватила письмо и захлопнула дверь перед носом мадам Мюллер. Она села и, улыбаясь, прочитала письмо от Монетт. Уже несколько месяцев та жила в Касабланке, где нашла место секретаря в лицее Мулая Абдаллы[19]. Всю зиму Монетт отправляла подруге открытки, которые погружали Аишу в сладкие мечты и занимали место на кухонной стене, напротив рабочего стола. Набережная Ла-Корниш, залитая солнцем, с гуляющими по ней туристами в светлых льняных брюках. Самый большой в мире бассейн с вышкой для прыжков, откуда прыгали в воду бесстрашные молодые люди. Девушки в бикини, лежащие в оранжевых шезлонгах. На сей раз пришла не открытка, а длинное письмо, написанное хорошо знакомым Аише неровным почерком: он всегда выводил из себя учительниц-монашек в школе. Монетт сообщала ей, что они с Анри решили съехаться. Они сняли маленький домик на Золотых песках – побережье между Рабатом и Касабланкой. В их планы не входило пожениться, они так и жили вместе, не заботясь о будущем, желая только одного – насладиться своей любовью. Мать Монетт была в ярости. «Ничего, привыкнет», – писала Монетт. Она вложила в письмо снимок, на нем были отчетливо видны следы от толстых пальцев мадам Мюллер. Монетт лежала на песке, вытянув вперед руку, как будто не хотела, чтобы ее фотографировали. Рядом с ней сидели две загорелые молодые женщины и Анри, сжимавший ступнями мяч. На скатерти валялась бутылка пива, а вдалеке виднелся фасад скромного отеля и несколько тентов, под которыми отдыхающие прятались от солнца. В конце Монетт писала: «Приезжай к нам. Думаю, это самое красивое место в мире и нигде невозможно быть таким счастливым, как здесь». Спустя неделю Аиша покинула квартиру. Мадам Мюллер наблюдала, как она грузит вещи в машину, за рулем которой сидел молодой еврей с курчавыми волосами. Жиличка не попрощалась с ней и не пожелала удачи. Африканка уехала. Собрала вещички и убралась на свой проклятый континент. Хозяйка этому только порадовалась. Мадам Мюллер знала, что ей не составит никакого труда снова сдать квартиру. Студентов хоть отбавляй, не пройдет и недели, как она найдет достойного кандидата, лучше, конечно, эльзасца, и пусть родители внесут квартплату за полгода вперед. Конечно, придется сделать основательную уборку. Проветрить, навести порядок в шкафах. На следующий день после отъезда Аиши мадам Мюллер направилась в квартиру, вооружившись ведром. Когда она открыла дверь, ее чуть не сбило с ног невыносимое зловоние. Этот запах – запах своего унижения – она помнила до конца своих дней. Она заткнула нос, проскочила через кухню и, когда вошла в спальню, увидела надпись фекалиями на стене: «Африканке на тебя насрать». Мир представлялся Карлу Марксу чередой сцен, где действующие лица повторяли заученные движения. Он был убежден в своем высоком предназначении, полагал, что у него нет выбора и он должен с этим смириться. Иногда он сердился на себя за то, что не может скрыть эту уверенность и со стороны кажется надменным и самодовольным. Его жизнь, говорил он себе, будет насыщенной, логичной, возвышенной, как в художественном фильме. Он станет одним из действующих лиц и будет смотреть свою жизнь, как киноленту, с нетерпением ожидая следующего эпизода. В его воображении черты героев смешивались, и вместо его собственного лица возникало лицо Джона Уэйна или Марлона Брандо. Он выбьется в люди. Займет такое высокое положение, что родственникам будет до него далеко. Конечно, он будет посылать им деньги и найдет способ сообщить, что стал большим человеком. Он думал об этом постоянно: что собой представляет человек, если он никто? Его родители не понимали, что значит будущее. Они жили в Фесе, в сердце имперского города[20], и, как и сам город, застыли в неподвижности, тоскуя по былому величию. Их занимало лишь удовлетворение сиюминутных потребностей. Они были полной противоположностью героев его любимых фильмов: те всегда шли к своей цели. И знали, что прямо сейчас или немного позже обязательно произойдет нечто очень важное. Мехди вырос в Фесе, в тесной квартирке над кинотеатром «Рекс». Его мать Фарида не позволяла ему пойти туда, купить билет и занять место рядом с другими зрителями. Она говорила, что кинотеатр – пристанище для шпаны и девиц дурного поведения. Там он научится тому, что ему еще не по возрасту, да и вообще детям вредно верить в то, чего нет на самом деле. Она плевала на тротуар, когда видела черно-белые афиши, с которых на нее снисходительно смотрели актрисы с бархатными губами и длинными волосами. У них в комнатах был слышен смех зрителей и громкие хлопки в сценах перестрелок. До гостиной, когда они молча обедали, доносились нетерпеливые крики: «Гасите свет! Пора начинать!» Зрители громко кричали. Свистели, когда на экране показывали красивых девушек, аплодировали ковбоям и гикали при появлении индейцев. Мехди быстро обнаружил, что диалоги, написанные в тысячах километров от его дома, на Голливудских холмах, лучше всего слышны в ванной комнате. Например, слова «Ах, любимая», которые Мехди повторял, не понимая их смысла, прильнув ухом к ледяным узорчатым плиткам. Однажды, лет в двенадцать, когда Мехди был в ванной и разглядывал в зеркале первые волоски на подбородке, он оторвал одну плитку. Потом вторую. С помощью отвертки он проковырял в отсыревшей стене отверстие и через него – о чудо! – увидел экран кинотеатра. Сначала он никому ничего не сказал. А тем более двум младшим братьям, потому что они стали бы драться за то, чтобы занять его место, тянуть его за рубаху и, несмотря на уважение к старшему брату, замучили бы его мольбами и жалобным нытьем. Несколько месяцев он наслаждался этим чудом в одиночку. Он часами сидел, запершись в ванной комнате – зимой холодной, а летом нестерпимо душной, – и одним глазом смотрел классические ленты студий «Уорнер Бразерс» и «Парамаунт». В черно-белом изображении пронизанные светом юпитеров волосы женщин, ходивших с непокрытой головой, казались воздушными. Героини в туфельках на высоком каблуке бежали к машине по улицам большого американского города. Они целовали мужчин в людных ресторанах или на крыше Эмпайр-стейт-билдинга. Пили коктейль, держа бокал рукой в шелковой перчатке. Ему до того нравилось это зрелище, что он не чувствовал боли в скрюченной, затекшей спине и не обращал внимания на укусы муравьев, ползавших по его ногам. Братья в конце концов его разоблачили и хриплыми от нескончаемого насморка голосами принялись угрожать, что выдадут его, если он не вознаградит их за молчание. Поначалу Мехди страдал. Ему совсем не нравилось делить с кем-то свою тайну, и он приходил в бешенство, когда малышня начинала хихикать и отпускать вульгарные замечания по поводу актрис, которых он боготворил. Но братья очень быстро выучили наизусть диалоги, и они все втроем развлекались тем, что произносили их по ролям. В гостиной, где Фарида накрывала на стол к ужину, они внезапно начинали разыгрывать одну из своих одноактных пьес. Мехди был Хамфри Богартом или Фредом Астером. Ему всегда отводилась главная роль. Если Фарида заставала их, когда они кричали и, смеясь, перекликались по-французски, она приходила в неописуемую ярость. Она орала: – Прекратите при мне говорить по-французски! Они, конечно, боялись ее, но не могли удержаться от смеха. – И не стыдно вам смеяться над своей матерью? – возмущалась она и отвешивала им пощечины. Мехди, чтобы позлить ее, читал стихи Ронсара. Он декламировал дребезжащим голоском: Пойдем, возлюбленная, взглянем На эту розу утром ранним…[21] Фарида пускалась за ним вдогонку по лестнице. Звучность французского языка возмущала ее. Эти непонятные созвучия напоминали ей о ее несчастьях, ее бессилии. Они подчеркивали доминирующее положение народа, говорившего на этом языке, и ее женское невежество. Однажды, когда Мехди больше часа сидел, запершись в ванной, Фарида словно фурия подлетела к двери и забарабанила в нее. Мехди прокричал по-французски: «Оставь меня в покое», – и рассмеялся. Фарида изо всех сил стала стучать по полусгнившим от сырости деревянным доскам. Она колотила своими увесистыми кулаками, долбила ногой, и дверь вскоре не выдержала. Мать схватила Мехди за шиворот, бросила на пол и медленно заглянула в дыру. Отпрянула, бормоча: «Ya Latif, ya Latif. Да убережет нас Всевышний от Нечистого!» Она разглядела в глазок светловолосую женщину с накрашенными губами. Блондинка сидела в темной комнате, в кресле, скрестив голые ноги. Она целилась из револьвера в какого-то мужчину в шляпе и плаще. Фарида никому в этом не призналась бы, но если бы в ванной не было сына, ее придурка сына, валявшегося на полу, она задержалась бы там еще на минутку, только чтоб узнать, что произойдет с этой женщиной. Но Фарида повернулась и отхлестала по щекам Мехди, который закрывал лицо руками. До них донеся смех, потом грянул выстрел. Мехди было уже почти двадцать четыре года, но до сих пор он иногда пробуждался в поту, когда ему снилась мать. В его воспоминаниях это была женщина со впалыми глазами, туповато-рассеянным выражением лица и кожей цвета табачных листьев. Она выходила из себя по любому пустяку и в приступе лютого гнева била их, чтобы ничего не слышать и не страдать самой. Она била своих детей. После несчастного случая, когда она переломала кости, Фарида страдала зависимостью от морфина, но все делали вид, будто об этом не знают. По ночам она поднималась наверх и убегала по террасам, устроенным на крышах домов. Люди видели, как она перескакивает с одной плоской крыши на другую, распустив волосы и нарядившись в яркую джеллабу. На улицах, освещенных брусками из воска, которые каждая семья устанавливала у своих дверей, она сталкивалась с возвращавшимися из хаммама распаренными мужчинами в тюрбанах из полотенца. Фарида их не замечала. Она стремительно шагала вперед и судорожно вытирала ладони о джеллабу. Она ускоряла шаг, чтобы поскорее дойти до аптекаря, с ужасом ждавшего ее появления. Он даже стал закрываться пораньше в надежде, что она выберет другую лавочку, за пределами старого города. «Хоть бы она нашла другого поставщика, какого-нибудь шарлатана. Хоть бы она забыла ко мне дорогу», – молился он. Но Фарида всякий раз возвращалась к нему, потная и решительная. Она стучала в окно, хорошо зная, что аптекарь слышит ее, поскольку он жил над своей лавочкой. И она знала, что он откроет ей, потому что старик боялся скандалов, к тому же немножко жалел ее. В конце концов он спускался и поднимал решетку, ворча и клянясь, что это в последний раз. Он призывал Всевышнего и умолял ее взять себя в руки ради приличий, ради своего спасения, ради детей. Фарида его не слышала. Решетка поднималась: она была у цели. Аптекарь шел в подсобку за лавкой. Она слышала позвякивание маленьких стеклянных трубочек и испытывала облегчение. Он говорил, а она видела только его слюнявый рот, словно залитый липким потом. Мехди был живым и любознательным ребенком, отец его обожал. Старый Мохаммед, служивший дворецким у одного богатого француза, вбил себе в голову, что сын должен пойти в европейскую школу, а потом в лицей с совместным обучением мальчиков и девочек. Он попросил помощи у своего хозяина, и тот, познакомившись с юным дарованием, согласился. Фарида постоянно упрекала мужа в том, что он толкнул сына в объятия французов: – Из-за тебя он станет чужаком в собственном доме. Спустя годы Мехди вынужден был признать, что она оказалась права. Когда провозгласили независимость, Мехди исполнилось одиннадцать лет. Как и другие ученики, он был свидетелем того, как люди собираются неисчислимыми толпами, как взрывами восторга встречают возвращение короля, и испытывал гордость за свою страну и ее вновь обретенный суверенитет. Французы вызывали у него двойственное чувство. В присутствии товарищей он делал вид, будто ненавидит белых, христиан, мерзких империалистов. Он сыпал оскорблениями в их адрес и заявлял, что в действительности изучает их язык, законы и историю, чтобы по-настоящему освободиться от них. Победить противника на его собственном поле, как в прежние времена объясняли националисты. На самом деле он смотрел на французов с восхищением, смешанным с завистью, и считал, что у него только одна цель в жизни – стать таким же, как они. Когда в конце 1950-х он поступил в коллеж, ему удалось заработать немного денег, сопровождая помешанных на экзотике туристов. Они находили забавным этого маленького араба с выпуклым лбом, в толстых очках, хорошо знавшего улицы старого города. С видом сведущего человека он предупреждал их: – Без гида вы заблудитесь. Этот город для того так и строился. Чтобы чужаки и завоеватели оказались в западне. Туристы шли за ним, стараясь не отставать. Они ежились при виде изможденных лиц ремесленников, их пугали крики мужчин, которые, таща за собой осла или разбитую тележку, грубо отпихивали их к стене. Они вздрагивали, столкнувшись с калекой, или карликом, или слепым в серой шерстяной джеллабе, держащим в одной руке суковатую палку, а в другой – металлическую чашку, в которой иногда позвякивала монета. Редко попадались те, кто умел молча наслаждаться живописным зрелищем бурлящей толпы и отходить в сторону, пропуская мулов, груженных тюками крашеной шерсти, розовой или индиго. Мехди бежал. Перепрыгивал через лужи и кучки навоза, ловко исчезал из поля зрения туристов и с удовольствием вдыхал запах их страха, долетавший до него. Мехди хотелось создать впечатление, что город принадлежит ему, что его знают и любят все его жители. С торговцами овощами и оливками, явно переигрывая, общался так, словно они его старые приятели. Плел небылицы и вспоминал древние легенды, не особенно заботясь об их достоверности. За свои деньги они вволю наслушаются сказок, эти туристы, которые потеют в шерстяных пальто и шагают, уставившись на свои ботинки – как бы их не испачкать. Мехди знал географию и историю Франции лучше этих французов из Лиможа или Орлеана. Он сочинял для них невероятные истории. Поначалу фесские торговцы недружелюбно приняли этого неказистого паренька с тощими ногами, заставлявшего их разворачивать ковры и показывать кожаные пуфы. Им не нравилось, что мальчишка их перебивает и ставит под сомнение те россказни, которые они выдумывали всю жизнь и которые прежде неплохо работали. Однако выяснилось, что юный Мехди – необычайно способный продавец. Он доказал торговцам одну истину, до которой они сами не додумались: недостаточно просто расхваливать качество шерстяной ткани, мягкость кожи, изящество вышивки. Нужно рассказать историю. – Это не простой ковер, – сообщал Мехди ошалевшим туристам, – это ковер из дворца бывшего паши, убитого в межплеменной войне. И спустя совсем немного времени очарованные путешественники из Лиможа или Орлеана приглашали друзей на бокал вина и рассказывали историю ковра и поверженного паши. Туристы задавали ему вопросы. Они хотели побольше узнать о нем, понять, почему он говорит без акцента – «если бы я закрыл глаза, то подумал бы, что ты француз», – и откуда знает столько чудесных историй. Мехди рассказывал, что с самого рождения жил в нищете и грязи и выставлял себя героем, то есть разворачивал перед туристами, а особенно туристками, картину, которую они ждали. Он демонстрировал им образ маленького дикаря, приобщившегося к цивилизации благодаря спасительному влиянию иностранцев. Образ одаренного ребенка, затерявшегося в лабиринте заурядности и варварства. Женщины, бросив плаксивый взгляд на мужа, наклонялись к Мехди и давали обещания. Обещали писать ему, присылать книги, иногда даже деньги, позаботиться о нем, когда он вырастет, сможет выбраться отсюда и – почему бы нет? – приехать на учебу во Францию. Они говорили ему, что бывают исключительно способные арабы, обучающиеся во французских университетах. И что он должен быть хорошим мальчиком, прилежным и целеустремленным, чтобы однажды его мечта осуществилась. Он говорил «спасибо», но вовсе не был готов им подчиниться. Притворяясь бедным и маленьким – а это, по его мнению, было примерно одно и то же, – он смотрел на них взглядом мужчины, каким ему предстояло стать, и не заблуждался относительно их ограниченности. Иногда, несмотря на все старания, у него не получалось улыбаться и хорошо играть свою роль. Его бесил снисходительный тон туристов, и он сухо отвечал на их вопросы. Прикусив язык, он слушал их глупые комментарии, их замечания по поводу грязи, нищеты и отсталости его народа. Ему отчаянно хотелось разочаровать их или, скорее, подтвердить своей ненавистью, дикостью и невоспитанностью, что он именно таков, каким они его себе представляют. Он хотел превратить кошмар в реальность. Одной девочке с косичками, в бутылочно-зеленом шерстяном пальто, которая с отвращением рассматривала дубильные чаны кожевника, он шепнул на ухо: – Берегись, малышка, араб может тебя съесть. Она вскрикнула и прижалась к матери. Та изрекла: – Это зрелище не для ребенка. Она слишком впечатлительна. Ей даже не пришло в голову, что Мехди едва ли старше ее дочери и что он, посмеиваясь, спокойно сидит на перилах балкона прямо над чанами, загаженными голубями. Маршал Лиоте[22] мечтал превратить восемьдесят километров побережья между Касабланкой и Рабатом во французскую Калифорнию. Он полагал, что именно благодаря океану страна наберет силу, накопит богатства, и удивлялся, отчего ее жители так долго поворачивались спиной к берегу. Маршал сделал своей столицей Рабат, отправив в прошлое чарующий Фес. А на месте маленького портового городка, каким всегда была Касабланка, задумал соорудить витрину современного Марокко. Марокко, где люди зарабатывают деньги и наслаждаются радостями жизни. Марокко, оставившего в далеком прошлом имперские города, душные тесные медины, риады с глухими стенами, за которыми большие семьи, поколение за поколением, коснели в старых обычаях. Нет, здесь, на берегу океана, он намеревался построить город победителей, первооткрывателей, деловых людей, веселых женщин и охочих до экзотики туристов. Город рабочих и миллиардеров, с широкими улицами, пальмами, ресторанами и кинотеатрами, с белоснежными зданиями в стиле ар-деко. Стараниями лучших архитекторов метрополии здесь, словно из-под земли, вырастут высотные здания с лифтами, центральным отоплением и подземными стоянками для машин. Этот омытый желтым светом город станет похож на декорацию фильма, где каждому прохожему отведена своя роль в сценарии. Пора покончить с пузатыми пашами, ленивыми султанами, женщинами, завернутыми в хайк[23] и запертыми в сырых дворцах. Покончить с межплеменными войнами, голодом в деревнях, с чрезмерным целомудрием, с отсталостью, прочно укоренившейся в горных селениях. Прибрежное шоссе станет новой границей, и все честолюбивые люди будут мечтать о завоевании этого «Запада». В июле 1969 года Анри и Монетт встречали Аишу в домике, который снимали на Золотых песках. Его окружал садик с пожелтевшей от солнца травой, позади к нему примыкала широкая терраса, а за ней простиралась полоса пляжа. Из гостиной, где царил невообразимый беспорядок, можно было попасть в небольшую кухню. Около входной двери, постоянно открытой, валялись несколько пар обуви, засыпанной песком, корзинки из рафии, куча мокрых полотенец, пахнувших плесенью. Напротив двух диванов стоял низкий столик, заваленный газетами, книгами и ракушками. Одна кошка спала в кресле. Другая, которую Монетт забрала из бакалейной лавки на углу улицы, разлеглась на подоконнике. – Даже не думай к ним приближаться, – предупредила Монетт Аишу в день приезда. – Это дикие кошки, они никому не разрешают их гладить. Несмотря на царившую здесь анархию или, возможно, благодаря ей, в этом доме чувствовалось гостеприимство и приятная атмосфера, и, войдя сюда, человек забывал о жестких правилах хорошего тона. Это место приглашало расслабиться, получить удовольствие от жизни и выкинуть из головы все заботы. Бетонная лестница за кухней вела на второй этаж, где располагались большая хозяйская спальня и маленькая комнатка для заезжего гостя. Она была такой тесной, что спальным местом в ней служила обычная кушетка. Монетт беспечно сказала: – Не волнуйся, это пустяки. Здесь почти вся жизнь проходит на улице. Проснувшись на следующее утро после приезда, Аиша села на кровати и посмотрела в окно. Сквозь густую дымку пробивалось белое солнце. Пляж, казалось, покрывала бескрайняя паутина, которую иногда разрывали неясные, пугающие фигуры, тянувшие за собой лодки с облупившейся краской. Монетт тихонько постучала в дверь: – Ты проснулась? Я услышала какие-то звуки. На ней была только тоненькая рубашка. Она скользнула к Аише в кровать и прижала ледяные ступни к ногам подруги. – Мы вдвоем не поместимся, тут так узко! – запротестовала Аиша. Но они так и продолжали сидеть, прижавшись друг к другу, и перешептываться, как в прежние времена, когда делились секретами в уголке класса, опасаясь, что их стукнут указкой. Монетт рассказывала об Анри, с таким жаром перечисляя его достоинства, что Аиша была растрогана. Монетт упомянула и о его работе в лицее. О девочках, прятавшихся, чтобы покурить, и учивших наизусть французский словарь. – Полицейские требуют, чтобы мы следили за ними, фотографировали их. Но ведь это всего лишь дети, разве они могут кому-нибудь навредить? Все утро они провели в гостиной. Пили кофе, бросали чашки в переполненную раковину. Потом туман рассеялся, и открылось небо, невиданно, невероятно голубое. Оно вобрало всю лазурь мира, оставив океану только разные оттенки зеленого и серого. Аиша вышла на террасу, и свет резанул ей по глазам. Песок как будто состоял из микроскопических осколков меди, в которых бессчетно отражалось солнце. Ближе к полудню в дверь постучал рыбак, он принес свежий улов: сардины, кефаль и чудесную дораду, которую Монетт запекла на углях в саду. Они пообедали в три часа дня на террасе, глядя на пустынный пляж. Анри смотрел, как они едят рыбу руками, глуповато, по-девчоночьи смеясь. – Похоже, вы снова в школе, только в другой, – с улыбкой заметил он. В первые дни они ни с кем не виделись. Всю неделю соседние домики пустовали, их деревянные стены поскрипывали на ветру. В паре минут ходьбы от их дома в бакалейной лавке продавались овощи и консервы, несколько ларьков по соседству торговали жареным мясом на шпажках и кюфтой. После полудня, когда Анри работал на террасе, подруги купались в холодном океане. Они лежали на песке, курили сигареты с привкусом соленой морской воды и засыпали, по-детски уткнувшись лицом в согнутый локоть. По району разлетелся слух, что в домике у моря проводит отпуск доктор. Уже на следующий день после приезда Аиши к ней потянулись люди с просьбой их полечить. Бакалейщик привел дочь: у той болели уши. Охранник парковки попросил лекарство от астмы. Правда, осмотреть рыбака, у которого не заживала рана на ступне, Аиша предложила сама. Она обработала рану, наложила повязку и сказала: – Как минимум неделю ногу мочить нельзя. Рыбак расхохотался и захлопал в ладоши: – И как же мне ловить рыбу и при этом не мочить ногу? В конце дня небо окрашивалось в оранжевые и лиловые тона. Океан затихал, готовясь поглотить солнце. Волны больше не разбивались о берег, а тихонько набегали на пляж и угасали почти беззвучно, касаясь песка с легким шелестом, словно подол шелкового платья. Сумерки действовали на стихии и людей как колдовские чары. Дети принимались зевать. Некоторые засыпали, прикорнув на голых коленках матерей. Девушки уютно устраивались в объятиях возлюбленных, и они вместе созерцали закат, обратив к нему лица, омытые светом, густо-красным, как в самом сердце пожара. В этот час поднимался ветер, он заглушал смех и голоса, заставлял зябко вздрагивать купальщиков в одних плавках. Песок приобретал оттенок расплавленного золота, и в волосах разомлевших девушек появлялись белокурые пряди. Этот свет украшал всё. Он стирал с лиц следы усталости и тревоги, делал мягкими и добродушными даже бандитские физиономии. Именно в этот час, самый прекрасный из всех, приезжали друзья из Рабата и Касабланки. С пятницы по воскресенье в домике Анри и Монетт не смолкали смех, музыка и горячие споры. Машины одна за другой мчались по приморской дороге, и крестьяне из окрестных селений изумленно наблюдали за этим торопливым автомобильным балетом и разглядывали пляжные зонтики, торчащие из окошек. На этих восьмидесяти километрах побережья собирался весь королевский двор и богатые бизнесмены. По этой полоске суши туда и обратно перемещалась элита, с недавних пор пристрастившаяся к морским купаниям, к дневному отдыху на солнце, к частным клубам с бассейнами. Из Рабата ехали в Схират, с пляжа Золотые пески на пляж Бузника, из казино в Федале[24] на набережную Ла-Корниш в Касабланке. В ресторанах, где хозяйничали испанцы и французы, гостям подавали жаренную на гриле рыбу, и те ели ее руками и пили из низких стаканов терпкое вино, от которого клонило в сон. На террасах витали запахи жареного чеснока, горячего масла, рыбы, апельсиновой цедры. В залах звучали джаз и французские эстрадные песни: клиенты знали их наизусть и радостно подпевали.