Спокойное течение золотой реки нарушилось, по поверхности змеились серые трещины, хотя какие трещины могут быть на воде, если только это не лёд? Но они были, и это предвещало беду; у Юльки ёкнуло в груди. Холод мигом напрыгнул, охватил, окутал, заледенил не только живот, но и руки, и плечи, а сердце затрепыхалось пойманной птичкой. И чем ближе подлетала она к центру этого безобразия, тем страшнее становилось, ибо река начинала закруживаться водоворотами, золотистое становилось сперва бесцветно-серым, а потом пугающе-чёрным, и это была чернота бездны, а не тёплый сумрак летней ночи. Что-то очень-очень плохое творилось там. Юлька не знала, что именно, но чувствовала – словно по дамбе разбегаются предательские разломы, вода уже вовсю сочится сквозь них, запруда вот-вот не выдержит, и тогда поток ринется вниз, сметая и смывая всё на своём пути. Но что же послужило причиной, где корень зла?.. Да вот же, вот!.. Чёрный блестящий пузырь абсолютного мрака, от которого в разные стороны тянутся всё расширяющиеся и углубляющиеся трещины. Юльку тянуло к нему с поистине неодолимой силой, словно Земля тянет к себе подброшенный камень. Вот она уже совсем рядом… вот мчится всё быстрее и быстрее, стремительно снижаясь, устремляясь прямо на чёрный пузырь – а он в свою очередь становится прозрачнее, и сквозь него видны фигурки – словно в кино; а потом Юлька вдруг оказалась рядом, но не внутри, и голова её закружилась, навалилась вдруг такая тошнота, что в глазах потемнело, виски стиснуло болью. Прямо под ногами – хотя ног у неё сейчас никаких не было – расползалась, стремительно чернела и распадалась прахом золотистая ткань великой реки. Юлька невольно вгляделась: исчезала не просто «ткань» – или «материя», как писали в умных книжках домашней библиотеки Онуфриевых, – исчезали бесчисленные человеческие лица, фигуры, улицы городов, незнакомые и знакомые; вот исчез на Юлькиных глаза Невский, рассыпался прахом Исаакий, рухнуло Адмиралтейство, накренился, погибая, Александрийский столп. Кажется, она закричала, не слыша собственного крика. Ужас обжёг ударом хлыста – такое было в раннем детстве, когда Юлька потерялась как раз на Невском, в подземном переходе на углу Гостиного двора и Садовой, возле Публичной библиотеки: просто вырвала у мамы руку и побежала прочь. А потом истошно рыдала, каким-то образом оказавшись у витрины кондитерской «Север» (которую бабушка с дедом Игорька называли по-старорежимному «Норд»), пока её не подобрала милиция и не доставила в отделение, где мама её и обнаружила. Тут ужас был ещё сильнее. Юлька словно висела над погибающим родным городом – и видела причину. Чёрный пузырь, и в нём – её друзья. Да, именно они. Федя Солонов, Петя Ниткин. Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем. И Костя Нифонтов, да, он тоже! Все пятеро – в чёрном пузыре, что-то делают, куда-то бегут, кажется, в кого-то стреляют… Но они тонут!.. Тонут в этой бездне, погружаются всё глубже, и вокруг них гибнет и всё остальное. Острое, холодное, словно свалившаяся за шиворот сосулька, осознание. На миг Юльке стало даже смешно. Сосулька!.. За шиворотом!.. Это они в классе любили. И наверное, это её и спасло. На глазах расползающаяся прореха в золотой реке её не засосала, не затянула; а она, Юлька, вдруг поняла, что надо сделать. Надо, чтобы этот тяжеленный чёрный шар не прорывал ткань реальности, чтобы он вернулся туда, где и должны пребывать кадеты, в их собственный поток. И Юлька попыталась толкнуть этот шар. Смешно сказать – толкнуть, не имя рук; толкнуть, просто представив, как бурное течение обрушивается на этот, оказавшийся не на своём месте чёрный камень, подхватывает его, приподнимает над прорехой и несёт дальше – туда, где ему место, где должны быть оказавшиеся в нём люди и все их деяния. Толкнула раз, другой, третий. Голова кружилась всё сильнее, и всё сильнее Юльке казалось, что она – рядом с самими кадетами, загнанными в тупик, прижатыми к стене, которым некуда отступать, но которые всё равно отстреливаются. Отстреливаются до конца, опустошая магазины. Вокруг них вповалку лежали неподвижные тела в гражданской одежде, дверь в комнату была выбита, но наступающим это не помогало – коридор тоже устилали погибшие, истошно кричали раненые, а Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем всё стреляли и стреляли. Кадеты, Фёдор с Петей, подтаскивали патроны, Костя Нифонтов же сидел, вжавшись спиной в угол, подтянув колени к подбородку и раскачиваясь, словно в трансе. И стреляли Ирина Ивановна с подполковником совсем не так, как показывали в кино, – видно было, как даёт отдачу тяжёлый даже на вид пистолет Константина Сергеевича; кадеты, скорчившись за опрокинутой мебелью, лихорадочно набивали магазины патронами из вскрытых зелёных ящиков, так что стрелки только меняли пустые, ни на миг не прекращая огонь. Но всё равно они тут завязли, завязли глубоко, словно машина на бездорожье; пузырь этот был вовсе не лёгким и летучим мыльным, напротив – тяжеленным, словно свинцовый шар. И сам по себе он никуда не собирался «уплывать», профессор ошибался, страшно ошибался! Юлька вновь навалилась на чёрную сферу всем невеликим своим весом. Её по-прежнему не было тут, она не видела собственного тела, точно во сне. Но ей казалось, что она именно наваливается, упирается, что сандалеты скользят по влажной земле, будто она где-то на Щучьем озере играет с Игорьком и остальной компанией. Ей было ужасно больно. Голова уже не просто кружилась, она горела, в глазах плавали блестящие стеклянистые точки и круги, однако она всё равно толкала. Этого пузыря не должно здесь быть! Не должно, любой ценой!.. …А потом он вдруг содрогнулся, пополз, поплыл, поднимаясь над зияющей пробоиной в золотистом потоке; поплыл, отдаляясь, унося с собой всё и всех, там находившихся. Но не только там – сфера дрогнула, изменила форму, словно осьминог, выбросила тёмное щупальце, подхватила что-то и теперь уплыла окончательно. Юлька замерла, где и была. Силы иссякли, она не могла двигаться, словно зависнув над чернотой пробоины. Правда, там, «внизу», золотистый поток начал медленно сходиться, набегал со всех сторон на открытую рану, оставленную тёмной сферой. Золотое сияние затягивало, закрывало прореху, и Юлька, глядя вниз, вновь видела поднимающиеся из праха Исаакий и Казанский, Адмиралтейство и шпиль Петропавловки, Ростральные колонны и Эрмитаж… «Это же мне кажется, просто кажется!» – твердила она себе словно заклинание. Не может же оно всё рушиться, а потом сразу же восстанавливаться! Это просто… просто кино! Стало легче, но боль отступать не торопилась, и Юлька по-прежнему никуда не двигалась. Взгляд её прикован был к чёрной глобуле, что плыла вдаль, но поразительным образом никуда не уплывала – оставалась такой же, а вот золотистые леса вокруг менялись всё сильнее, и вот уже тёмная сфера достигает иной реки, столь же широкой и неоглядной; начинает погружаться в неё, и цвет её разом меняется – из чёрного делается серым, а потом и это бесцветье начинает уступать место всё тому же мягко-золотистому свечению; шар сливался с великой рекой, растворялся в ней, и вот он уже исчез полностью, скрылся, вернувшись туда, где должен быть. Так вот отчего кадеты ничего не помнят – они очутились в безвременье, в сердце жуткого катаклизма, и время милосердно стёрло почти всё из их памяти. Но от чего такой катаклизм?.. Этого Юлька, само собой, не знала. Она просто висела, словно застывшая в полёте птица, видела, как затянулась окончательно чёрная дыра, понимала, что надо «возвращаться», но категорически не знала как. Голова так и кружилась, мысли путались. Она… должна… вернуться… вернуться… вернуться… А когда голова наконец перестала кружиться, она поняла, что лежит на своей кровати в квартире бабушки и дедушки Игорька, лежит, заботливо укрытая одеялом, а рядом сидит сам Игорёк. Сидит, весь какой-то словно почерневший, осунувшийся, глаза ввалились; на коленях книжка, но не похоже, что читает. – Юлька… – услыхала она его шёпот. – Ну очнись, ну пожалуйста… очень тебя прошу… ты же живая, Юлька… возвращайся… А потом её взяли за руку. И вот тут она поняла, что пора. И окончательно открыла глаза. Игорёк аж подскочил. – Юлька! – заорал он. И сразу же: – Ба! Деда! Юлька очнулась! Что случилось потом – не описать словами. И ба, и дед влетели в Юлькину комнатку, побив, наверное, все мировые рекорды в спринте. Были слёзы, объятия, и снова слёзы, и опять объятия. – Ох, ох, Юленька, как ты же нас всех напугала… – Двое суток как мёртвая лежала! – Ну не как мёртвая, Игорь, не придумывай! – Как спящая – это да. – Как Спящая красавица, – улыбалась бабушка сквозь слёзы. – Именно! Просто как спит, только не проснётся никак! – Но вот теперь-то проснулась наконец… – П-простите… – всё, что пришло Юльке на ум в тот миг. – Я… я должна рассказать… – Какие рассказы, милая, отлёживайся! – Да я уж и так столько лежала!.. – Юлька попыталась спустить ноги с постели, но тут Игорёк с ба и дедом встали стеной, словно новгородцы перед псами-рыцарями, и Юлька оказалась повергнута обратно на подушки. – Там такое… такое… – И она заговорила, поневоле сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое и возвращаясь обратно, но потом всё-таки сумела кое-как изложить всё увиденное более-менее внятно. В комнатке воцарилась тишина. – Что ж, – выдохнул наконец Николай Михайлович, – самое главное, Юленька, что ты жива и здорова. Всё остальное – вторично. – А кадеты? – не выдержала Юлька. – И кадеты тоже. Но с ними всё кончилось благополучно, они вернулись в свой поток, ты с ними чаи гоняла, – улыбнулась бабушка. – Гораздо важнее, что с тобой приключилось! …Юлька потеряла сознание далеко не сразу, рассказывал дедушка. Сперва «с тебя шли данные, потоком, каких никогда ещё не было. Невероятная активность, пространственно-распределённая, – Стас всё грозится разработать транслятор, но это, понятно, дело не сегодняшнего дня. Мы видели, как твой разум взаимодействует с чем-то совершенно непредставимым…» – И конечно, то, что ты видела, – это не на самом деле, – продолжила бабушка. – Это сознание твоё старалось представить тебе происходящее в хоть сколько-то понятном виде. Но вот все эти видения катастроф – они не просто так. Мы зафиксировали очень необычные активности эфира, его возмущения. Ты, милая, уже не просто «чувствующая» – ты способна на куда большее. И самое опасное тут кроется в том, что мы понятия не имеем, как это скажется на нашем времени, как отзовётся в нашей реальности. – Но пока что ясно, что не произошло ни расхождения, ни, напротив, амальгамирования потоков. – Николай Михайлович оставался спокоен, хотя Юлька видела, чего ему стоит это спокойствие. – Никакие изменения в нашем прошлом, неважно, внесённые людьми ли из нашего потока или из иных, невозможны. Теория на этот счёт оставалась весьма смутной, но теперь мы получили экспериментальные подтверждения. Поток скорее разрушится, или же в нём возникнут локальные турбулентности… или не очень локальные… но изменения не двинутся против тока времени. Не перейдут в наше «сегодня». И это значит, – голос его упал до шёпота, – что усилия наши тщетны. Бедная Россия, Господи, несчастная наша Родина… – Он замер, закрыв лицо ладонями. – Как знать, дорогой, – непривычно мягко сказала бабушка, обнимая профессора за плечи. – Как знать, изменения могут отозваться совсем не так, как нам кажется, и над Кремлём ещё появится наш флаг! – Отчего ты так думаешь? – искренне удивился профессор. – Действие было совершено. Реактивность эфира нам известна. Собственно, об этом ещё древние греки догадывались, особенно гностики. Мы с тобой эффекта можем не дождаться, но вот они, – она указала на Игорька с Юлькой, – вполне смогут. Я надеюсь. Николай Михайлович хмыкнул. – Может быть. А может быть, и нет. Наука, дорогая, не оперирует подобными категориями. Вероятность, которую можно подсчитать, – да, но не «может быть». Так или иначе, нам с тобой пора… готовиться. Мария Владимировна кивнула.