А ещё – встречали гостей. Разместился полк в университетских аудиториях, дело было привычное – побросали шинели на пол, вот и постель готова. – Так только в молодые годы и можно, – ворчал полковник Чернявин, начальник штаба. Впрочем, сам он, едва голова коснулась вещмешка, захрапел, да так, что стёкла тряслись. Вечером следующего дня, когда полк строился на поверку, когда появился перед ними Две Мишени (встреченный яростным и радостным «ура!» – рана командира оказалась небольшой), со стороны Сумской улицы вдруг мелькнуло светлое девичье платье, нарядное, праздничное – словно весенний цветок, распустившийся на поле серых солдатских шинелей да чёрной, словно свежая зябь[5], формы александровцев. – Пропустите! Пропустите, мне нужно!.. – раздалось звонкое. Множество стриженых голов повернулось в ту сторону. Девушка выбежала на свободное пространство, и в неё разом впились сотни и сотни глаз; каждому хотелось, чтобы это его нашли, чтобы к нему бежали опрометью, едва не потеряв платок. Мотнулась длинная, роскошная, толстая коса. – Вы куда, красавица? – загородил девушке дорогу Семен Ильич Яковлев, командовавший вторым батальоном александровцев. – Господин полковник! Господин полковник, мне мой суженый нужен! – без тени смущения объявила девица. – Суженый? Ну, у нас есть из кого выбрать! – Полковник подкрутил ус, но красавица даже не взглянула на бравого офицера. – Есть у меня он уже! – звонко раздалось над импровизированным плацем. – Это кто же? – осведомился Яковлев. Девушка окинула быстрым взглядом ряды полка. – А во-он стоит! На правом фланге! Первого батальона первой роты!.. Все так и повернулись. А там, на правом фланге, навытяжку застыл красный, словно спелый крымский помидор, Всеволод Воротников – это к нему лёгкой летящей походкой шла через плац мимо строя александровцев та самая поповна Ксения из славного града Зосимова. Кто-то первым крикнул «ура!», и клич подхватили, да так, что миг спустя от этого «ура» содрогался весь Харьков. Ксения сама залилась краской, но шла гордо, прямая, никого не боящаяся и не стесняющаяся. – Господин прапорщик! Выйти из строя! – Чернявин старался, чтобы это прозвучало строго, но получилось не очень. – Господин прапорщик, что же вы красну девицу заставили за собой гоняться?.. – А он не заставлял! – бойко выпалила Ксения. – Я сама! Батюшка благословил! Вижу, сказал, что он и есть твой суженый, Господом посланный! Иди, сказал, дочь, и передай ему, что благословляю я вас!.. – Что ответите, господин прапорщик? Воротников чётко, как на параде, вышел из строя, отбивая шаг. Ксения, по-прежнему отчаянно краснея, встала перед ним – и Фёдору показалось, что вот-вот развернутся у неё за спиной белые крылья и что взлетит она, аки ангелы Господни. Вот только что сам Две Мишени признавался в любви Ирине Ивановне Шульц, но то было в мрачном расстрельном подвале, а тут – тёплым и ясным русским вечером, когда вдруг стихла на миг война и отчаянный сердцеед Севка, по которому вздыхали, а может, и плакали десятки красавиц от Гатчино и до Елисаветинска, стоит перед Ксенией, которую и встретил-то буквально только что, и все видят, что да, он – для неё, и она – для него. Севка был не мастак на громкие слова перед всем миром. Поэтому он просто сгрёб Ксению в охапку, подбросил легко, словно куколку, и вновь поймал. А потом поцеловал. – Идёмте, господа. Две Мишени внял-таки просьбам Ирины Ивановны и обзавёлся костылём. Но в госпиталь отправляться решительно отказался – рана, мол, пустяковая. Нифонтова-старшего Севка Воротников до врачей-таки дотащил, и того прооперировали – удачно. В харьковских лазаретах открылось немало раненых красных бойцов, с ними тоже надо было что-то делать. Но сейчас они шли в бывшее здание Харьковской ЧК, шли во главе с полковником Аристовым. Правда, не все. Севку Воротникова полковник не взял, просто приказал остаться. – К тебе невеста приехала, Всеволод. Вот и побудь с ней. Севка отчаянно засмущался. – Господин полковник… Константин Сергеевич… – Ну что «Константин Сергеевич»? Вам обвенчаться надо, отец Корнилий всё уже готовит, я за посажённого отца буду, а Ирина Ивановна вот – за мать. Так что радуйся, господин прапорщик, а мы другие дела, грешные, делать пошли. Севка казался донельзя несчастным, но тут, на удачу, пожаловала сама Ксения, улыбнулась – да так светло, счастливо и радостно, что рот у Всеволода сам разъехался до ушей. – А я как раз с отцом Корнилием и поговорила, – объявила она. – Пойдём, любезный мой, он тебя тоже видеть хотел… И Севка, как зачарованный глядя на Ксению, без споров пошёл следом. – Вот и хорошо, – проворчал Две Мишени, глядя им вслед. – Нечего им за нами ходить. Незачем. – А… а куда мы идём-то, Константин Сергеевич? – наивно спросил Петя Ниткин. Лев Бобровский закатил глаза. – Святая ты простота, господин прапорщик. – Чего это я «святая»? – обиделся Петя. – Куда мы собрались-то? – В гости, – сухо сказал Две Мишени. – В гости к товарищу Бешанову. – Ой… Петя разом всё понял. И побелел. Ирина Ивановна сжала ему локоть. – Тебе необязательно там быть, Пётр. – Нет… нет! – Петя даже ногой топнул. – Я понял… то есть сперва не понял, а теперь понял, простите! Я буду, обязательно! Идёмте, хватит тянуть! …У здания бывшей ЧК стоял внушительный караул; в вестибюле они столкнулись с парой очень озабоченных офицеров-алексеевцев – белые фуражки со светло-синим околышем, – тащивших куда-то целые вороха бумаг. – Господин полковник!.. – Здравия желаю, господа. Что это у вас?.. – Михаил Васильевич вот назначил в комиссию по расследованию деятельности ЧК, – пожаловался один из офицеров с погонами капитана и бело-синим крестом Алексеевского полка на груди. – Честное слово, господин полковник, я подпоручиком безусым с япошками дрался, думал, всё уже повидал… А вот это читать начал – верите ли, господин полковник, замутило, точно институтку. Меня!.. – Ничуть не удивлён, господа, – строго сказал Две Мишени. – Протоколируйте всё, и как можно подробнее!.. Освобождённых узников опросили? – Так точно. – Хорошо, исполняйте. А мы тут должны повидать кое-кого… Офицеры проводили их, спускавшихся в подвал, подозрительными взглядами, но промолчали. Здесь, в подвале, тоже стоял караул, но немногочисленный. Охранять было особо некого – персонал ЧК в большинстве успел разбежаться, кто-то сгинул в уличных боях, расстрельную команду коменданта Фукса перехватили корниловцы. Фукс сдаваться отказался, отстреливался до последнего патрона, а последний потратил на себя. Его люди попытались было прорваться – и все полегли под очередями «гочкисов». Начальником караула оказался совсем юный алексеевец с погонами вольноопределяющегося, с чёрно-жёлто-белым «царским» шнуром по контуру – гимназист или реалист, имеющий, в силу образовательного ценза, право в дальнейшем держать экзамен на офицерский чин. Перед раненым полковником, с грудью в орденах и окружавшими его александровцами, в их известной всему фронту чёрной форме с белыми кантами карманов он явно робел. – Заключённый Бешанов?.. – Камера номер два, ваше высокоблагородие! – «Господина полковника» будет вполне достаточно. Это вам на будущее, господин вольноопределяющийся. Идёмте, господа прапорщики. Фёдор вновь шёл подвальным коридором, только теперь это уже был просто подвал. Впечатлительный Петя Ниткин, судя по его виду, наверняка ощущал сейчас и «запах смерти», и тому подобное, что отлично бы смотрелось на страницах «Приключений «Кракена», – но сейчас для Фёдора это был обыкновенный подвал. Сырой, полутёмный. Но просто подвал. Он запретил себе думать о тех, кого здесь расстреляли, кто встретил тут свой конец. Цифра «2» была кое-как выведена белой краской на двери камеры. Александровцы остановились. – Я отвечаю за всё, господа прапорщики, что бы ни случилось. – Две Мишени отодвинул засов. Иосиф Бешанов сидел на грубо сколоченном топчане, откинувшись и привалившись к стене. Лицо его сделалось совершенно белым, глаза запали; он глядел прямо перед собой странным, отсутствующим взглядом.