Жадов подобрался. – Да уж понимаю, Тимофей Степаныч. «Правду» вот прочитал – волком выть захотелось, честное слово. Харьков сдали, как так?! Что там с моим полком – никто не ведает… Где штаб Южфронта, где Сиверс, где Егоров, где… Он осёкся. Боков, усатый, массивный, с круглыми щеками и разбегающейся от глаз сетью морщин, только вздохнул. Был он в военной форме, с тремя ромбами в петлице, но, как человек сугубо гражданский, носить мундир не умел. – Где Шульц Ирина Ивановна, ты хотел сказать, Миша? Плохо там дело с этой Шульц… – Что с ней?! – Жадов подался вперёд, сжал пудовые кулаки. – Что о ней слышно? Жива? – Лев Давидович, когда вернулся, – понизил голос Боков, – доклад подал. Я его читал, Миша. Штаб Южфронта обвиняют в измене. Сиверса и Шульц арестовали, уже перед самым… ну, за сутки или двое до того, как белякам город-то достался. Жадов сидел ни жив ни мёртв. – Лев Давидович лично приказали их, как врагов революции, в Чека забрать… Погоди, Миша, вижу, как побелел ты весь. Небось знать хочешь, чего я тебе всё это рассказываю?.. – Да чего ж тут знать… – глухо проговорил комиссар, не глядя на замнаркома. – Донесли небось уже… по команде… – Не «донесли», а «проявили партийную бдительность», – вздохнул Боков. – «Донесли» – то в царской охранке было. – Разница-то какая? – буркнул Жадов. Стиснул подлокотники венского кресла – дерево жалобно заскрипело. – Люба она тебе? – вдруг в упор спросил Тимофей Степанович. Спросил совершенно по-отечески, словно непутёвого сына. Жадов вместо ответа поднялся, встал по стойке «смирно». – Товарищ заместитель наркома, разрешите идти? – Куда? – На вокзал. Я так понимаю, мне… – Миша! – встал и Боков. – Меня послушай прежде. Что там в Харькове было – бог весть. Полк твой товарищ Апфельберг вывел. Без потерь. – То есть как? – опешил Жадов. – Харьков же… после упорных и кровопролитных боёв… так «Правда» пишет! Боков только отмахнулся. – Какие там «кровопролитные бои»! Некому оказалось кровь проливать. Ударные дивизии наши в окружение попали. Заслон под Купянском – рассеялся. Только Волынский полк и попытался город отстоять да харьковские рабочие отряды… но волынцы опоздали, а пролетариат, конечно, герои, да только там против них отборное офицерьё оказалось, не сдюжили. Полк твой вывели, всё верно сделали. Одним поленом избу зимой не нагреешь, только спалишь зря. Вязанку собрать надо! И волынцев незачем бросать в бой было. Им бы отойти, собрать всех рассеявшихся, оборону занять толком… ну, отступили бы до Белгорода или даже Курска, всё равно. Зато беляков бы стена встретила!.. А так… волынцы кровью умылись, командира потеряли. Жаль Нифонтова, хоть и из офицеров, а дельный был комполка. И вот вам, пожалуйте бриться, – и Харьков не удержали, и Курск отдали, и дай нам бог за Орёл уцепиться. Беляки-то прут, бронепоезда гонят, конницу, где дыру нащупают – туда всей силой! – Боков схватил графин, плеснул воды в стакан, жадно выпил. – Беда, в общем, Миша. Армии нет. Какие части есть – отступают. А вот из штаба Южфронта вышли только Якир с Егоровым, ну и командиры помельче. Что с Сиверсом, что с Шульц – никто не знает, кроме лишь того, что арестовала их ЧК. Товарищ Троцкий пишет, что за измену. Так что, Миша, готовься к худшему. – К худшему… – Да. Лев Давидович с собой Бешанова брал, начальника секретно-исполнительного отдела. – Знаком мне этот гад… – скрипнул зубами Жадов. – Позорят революцию нашу такие! – Верно. Позорят. Я товарищу Троцкому это в лицо говорил, ты ж меня знаешь. С фактами. – Говорил? А он что? – Рассмеялся да по плечу похлопал. Мол, не боишься ты, товарищ Боков, критиковать в открытую, честно, по-большевистски. Нам такие люди нужны. Но и такие, как Бешанов, нужны тоже. Революция, дескать, это не только новый мир строить, это ещё и труп старого… пре-па-ри-ро-вать, – закончил он по слогам, с недовольной гримасой. – Препараторы, эх… – Давай уж покороче, Тимофей Степаныч. Ты ныне в чинах больших. Понимаю, заслужил. Да только не томи уж, а? – Прости, Миша, старика. В общем, уезжай-ка ты отсюда поскорее. – Я и так собирался… – Сняли тебя с полка. – Как это «сняли»?! – За связь с белой агентурой. – Она не агентура! – Жадов вскочил. – Мы с ней Таврический штурмовали! – Эх, Миша, душа ты чистая, – вздохнул Боков. – Знаешь, сколько таких, кто Таврический штурмовал, ныне на ту сторону перекинулось? – Не знаю и знать не хочу! Ир… товарищ Шульц не такая! – Такая, не такая… Они с Сиверсом ныне ответ иному судии дают, я боюсь. А на тебя приказ вышел. Из Красной армии уволить, но под суд не отдавать. Упросил я Льва Давидовича… Жадов молчал, растерянно вертя в руках бумагу с приказом. – Уезжай из Питера, Миша. Куда подальше, хоть на Урал. Постой! По глазам вижу, что делать станешь. В Харьков бросишься, да? Фронта, по сути, нет, до города доберешься, и… – И. – Комиссар вышел из оцепенения. Аккуратно положил приказ на край неоглядного стола. – Хоть могилку отыщу… – Ничего ты там не отыщешь. Чека наша учёт захоронениям не вела, расстрелянных закапывала где придётся – контра, чего её жалеть? Говорю тебе, не узнаешь ничего и не отыщешь, только пропадёшь зря. Я ж тебя знаю. – А что ж мне делать-то тогда, а, Тимофей Степаныч? Если из армии меня погнали, знать, и не начдив я теперь… – Не начдив, – вздохнул Боков. – Вот, держи. На склады пойдёшь, заберёшь паёк за месяц вперёд. Я подписал. – Благодарствую, товарищ замнаркома… – Не за что. Я, чтобы ты знал, Миша, с приказом этим не согласен. Ошибку они допустили, это точно. Но и ты пролетарской бдительности не проявил, согласись. Из Питера, как сказал тебе уже, уезжай. И скажи спасибо, что из партии тебя не вычистили. – А вот уж чёрта с два им! Я вступал, когда… – Да знаю я, Миша, всё знаю! – с досадой перебил Боков. – Уезжай, честное слово. В себя приди. На заводе поработай… – Товарищи мои насмерть с беляками бьются, а я, значит, отсиживаться стану? Вот уж нет! Мобилизация идёт? Идёт! Вот и пойду добровольцем, хоть рядовым, но пойду! – Уезжай, Жадов! – повысил голос и замнаркома. – Уезжай, пока в тебя Ягода не вцепился! У этого всякая вина виновата, контру изводит – прямо как опричники царя Грозного боярскую крамолу. Тимофей Степанович был мастером грамотным и начитанным, а больше всего любил он «Князя Серебряного». – Одну бумагу я тебе справил, видать, и второй не избежать. – Боков принялся рыться в ящиках. – Поедешь в командировку, чин чином. На Ижевский оружейный завод. Ну, чего глазами сверкаешь? Я тебе не царский генерал, не сверкай зря. Бери мандат и иди. И чтобы к вечеру духу твоего в Питере не было! – Не будет, – мрачно посулил Жадов. – Благодарствую, Тимофей Степаныч. Не забуду твою доброту. Боков только отмахнулся. – Я хоть и зам у Льва Давидовича, а только так тебе скажу, Михаил: Благоев-то многое верно говорил. Ой, многое… Ну, прощай. Да как в Ижевск приедешь – телеграмму дай. Служебную. Всё понял? – Так точно, товарищ Боков, понял. – Да не вздумай самовольничать! В Харькове беляки, так что… – Я помню. – Жадов взялся за ручку двери. – Только… я правды всё равно добьюсь! И шагнул за порог. Боков лишь печально покивал. – Добьёшься, добьёшься… И вернулся к бумагам. Вечером того же дня на Московском (как именовался с первых дней революции бывший Николаевский вокзал) появился высокий и плечистый рабочий в форменной чёрной тужурке мастера-металлиста казённых заводов, на серо-стальных петлицах – скрещённые молот с резцом. Царский герб уже отковырен, виден только более тёмный его след. Стрелку железнодорожной охраны рабочий этот показал мандат, подписанный замом наркомвоенмора товарищем Боковым, и был беспрепятственно пропущен. Тот же мандат доставил ему билет и плацкарту. Поезд, правда, был не ижевский, совсем нет. Михаил Жадов ехал в Москву. От Харькова прямая и торная дорога ведёт почти строго на север. Хорошее шоссе на Белгород – Курск – Орёл и железнодорожная ветка. Именно к Орлу и подходил эшелон александровцев, сразу за головным бронепоездом «Единая Россiя». – Орёл, Орёл, Орёл… – бормотал Петя Ниткин, листая страницы «Большого географического справочника» и подсвечивая себе фонариком. Где он ухитрялся добывать книги – все давно и гадать бросили. – У тех тогда всё там назад и покатилось, – заметил Фёдор полушёпотом.