– Да-да, я знаю. Ты сроешь этот кремль на три сажени вглубь. – Срою!.. – вырвалось у Аристова. – Ничего со мной не случится. Вот увидите!.. Никто Ирине Ивановне, само собой, не поверил. Но никто и не преградил ей путь. На Константина Сергеевича было страшно смотреть. – Всё будет хорошо. – Госпожа Шульц обмотала вокруг левой руки белое полотнище, с каким ходили к воротам Солонов и компания. Остановилась напротив Аристова, взглянула в глаза. Закинула одну руку ему на шею, другая, с белым флагом, упала, словно не в силах поднять эту тяжесть. Что-то зашептала ему на ухо. – Не мсти за меня, слышишь? Что бы ни случилось, не мсти. Я сама виновата. Молчи! Вернусь, всё расскажу. А не вернусь, значит, по грехам моим Господь меня наказывает. Нет! Молчи и слушай. Рука её лихорадочно-сильно стиснула ему пальцы, и Аристов понял, что сейчас надо и впрямь молчать. И ещё понял, что остановить её силой, конечно, можно, но тогда она уйдёт. В тот же миг, в никуда. А этого вынести он уже не мог. – Иди, – только и шепнул он в ответ. – Только возвращайся. Пожалуйста. Что бы ни… что бы там ни было. – Я вернусь. И всё тебе расскажу. И ты решишь. Они шептались, никого вокруг не видя и не замечая; а потом Ирина Ивановна вдруг резко отстранилась от жениха и пошла прямо к выходу – прямая, строгая, такая же, как и входила когда-то в класс. – Солонов! – резко бросил Две Мишени. – Всех твоих стрелков – на позиции! И постарайтесь забраться повыше. Команду исполнили мгновенно, так быстро, как, наверное, не смогли бы и на высочайшем смотре. …Сквозь сильную оптику Фёдор видел невысокую, по-прежнему очень-очень прямую фигурку, что шла через площадь к стенам тульского кремля, в высоко поднятой левой руке – белый флаг. Со стен не стреляли. Волосяное перекрестие скользило по верху древней стены, задерживалось на бойницах – отсюда, с колокольни Казанской церкви, отлично просматривался (и простреливался) почти весь кремль. Красным надлежало бы цепляться за эту церковь до последней крайности, однако они словно даже и не подумали об этом. Ирина Ивановна оставила за спиной старые гостиные ряды; перед стенами кремля тянулся неширокий сад, где могли скрываться секреты красных; вряд ли, конечно, но кто их знает. Ирина Ивановна медленно подошла к самым воротам. Тяжеленные створки вообще-то никогда не закрывались, вросли в землю, но красные – ребята резкие, закрыли. И ещё наверняка завалили изнутри всем, что попалось под руку. Однако калитка в них тоже имелась, и вот её-то красные, оказывается, не завалили. Ирина Ивановна шагнула внутрь, и Фёдор потерял её из вида. Ещё минуту назад Михаил Жадов был настоящим командиром. Отдавал приказы, следил за исполнением. Взобравшись на колокольню Успенского собора, мрачно следил в бинокль за аккуратно, короткими перебежками, приближающейся к кремлю пехоте белых. Выучены, да. Дисциплинированы. Его отряд не уступает в храбрости, но вот умения не хватает, увы. И далеко не всё можно усвоить на фронте в считаные дни. Сейчас же, запершись в кремле, Жадов понимал, что, с одной стороны, его отряд оказался в мышеловке; а с другой – что белым придётся попотеть, прежде чем его удастся отсюда выкурить. Время для врага сейчас – главная ценность, золотопогонники рвутся к Москве, и застревать в Туле им совершенно не с руки. А слабым заслоном тут не отделаешься, беляками не дурак командует. Так что, можно сказать, они с добровольцами сейчас вдвоём в одном капкане. – Товарищ Жадов, тут эта… баба какая-то к воротам идёт. С флагом белым… – прервал его размышления один из рабочих с «Гнома». – Опять будут предлагать сдаться, – недовольно проворчал комиссар. – Вот же упрямая публика!.. Крикните ей – пусть уходит. Мы с женщинами не воюем. Чай, не бешановцы. – Тащ командир, – запыхавшись, подбежал другой боец, ещё из самого первого, питерского, состава, с которым брали Таврический. – Тащ Жадов, там… там… там товарищ Шульц перед воротами!.. Живая!.. Земля ушла у Жадова из-под ног, в глазах потемнело. – Господи, слава Тебе! – вырвалось у него с такой страстью, что оба его бойца разом, не сговариваясь, широко и истово перекрестились. Он кинулся к воротам, бежал, задыхаясь, в голове словно били колокола. Она!.. У ворот!.. Жива!.. А почему с белым флагом, как её пропустили осаждающие – он в этот момент не думал. …Она шагнула в приоткрывшуюся калитку, осунувшаяся, похудевшая, в простом тёмном платье. Левая рука судорожно сжата, пальцы мнут белую ткань флага. И остановилась перед ним, молча и скорбно. Но ничего этого Михаил Жадов в тот миг не заметил. Или заметил, но значения это не имело. Сгрёб её в охапку, прижал к себе, оторвал от земли, закружил. Наплевать ему сейчас было, что подумают его бойцы, наплевать вообще на всё, на красных, на белых, потому что значение имела только она одна. А сама Ирина Ивановна повисла в его руках, словно тряпичная кукла, не обняла, нет, не пыталась отстраниться – молча позволила ему делать что угодно. И молчала. Молчала, пока Жадов не поставил её на землю и чуть отодвинулся, чтобы взглянуть ей в глаза. – Господи, Господи, слава Тебе, слава!.. Жива, жива!.. Господи!.. – Миша… – Ничего, ничего, всё хорошо теперь будет!.. Ты жива, ты вернулась!.. – Миша… – голос был совершенно замогильный, сдавленный, она словно едва-едва проталкивала слова сквозь бледные губы. – Послушай меня, послушай меня, Миша, ну пожалуйста… – Ну, слушаю, слушаю, – он улыбался до ушей, словно мальчишка, он весь светился. – Ты помнишь Таврический?.. – Что?! – опешил Жадов. – Таврический?.. Ах, да, Таврический. Помню, конечно, только при чём он тут? – Помнишь, как я выводила юнкеров? Она смотрела ему в глаза, бледная, и взгляд её подозрительно блестел. – Н-ну… помню, да. – У комиссара разливался внутри леденящий холод. Что-то ужасное должно было вот-вот случиться, вот-вот… – Я их тогда вывела. Мальчишек, до конца верных дурной присяге. Мальчишек, которых иначе бы просто перебили. – И… что?.. – Он не хотел впускать в сознание смысл её слов. Хотя смысл этот уже вовсю стучался в двери. – А теперь я так же выведу вас. – Вас? – Твой полк, Миша, и всех, укрывшихся в кремле. Комиссар только хлопал глазами. – Пообещай мне, что будешь отходить на Серпухов пешим порядком. Оставишь пулемёты, и только; и винтовки, и патроны сохранишь. Вас выпустят. Слово чести русских офицеров. – Чьё-чьё слово? – Русских офицеров, – терпеливо повторила Ирина Ивановна. – Здесь сражается Александровский полк. Полк, где костяк – кадеты и воспитатели того самого корпуса, где я преподавала. Я знаю их всех. Я смогла это устроить. – Ты? Ты смогла? Как? Погоди, Ира, ты что же… – Александровцы спасли меня от расстрела. Вытащили из подвала харьковской чрезвычайки. Из лап товарища Бешанова, коего так ценил товарищ накомвоенмор. – Господи… – медленно проговорил Жадов, кладя ей руки на плечи. – Вот уж воистину неисповедимы пути Твои… – Для моих спасителей я была просто Ирина Ивановна Шульц. Для кадетов, хоть и бывших – хотя бывших кадет не бывает, – их учительница. Они ничего не знали… где я была и чем занималась последние месяцы. – Вот и беляки на что-то сгодились… – бледно улыбнулся Жадов. – Неважно, – настойчиво сказала Ирина Ивановна. – Сейчас вообще всё неважно, кроме того, что вам надо отсюда выйти. Иначе вы тут просто погибнете… Нет, нет, Миша, дай мне сказать! Ты-то с радостью за мировую революцию жизнь отдашь, Миша, но отдавать-то надо со смыслом! А смысла вам тут сидеть нет. Добровольческая армия идёт на Москву; вас просто расстреляют с дальних дистанций, а кто попытается вырваться – положат пулемётами. Послушай меня, Миша, умоляю тебя, послушай! Забирай свой отряд и отходи. К Серпухову. – Эк они тебя… – медленно проговорил Жадов. Лёд стягивал его внутренности, тугой комок сжался в животе. – Что «они меня»? «Они» меня спасли. От расстрельной стенки оттащили. Да и Бешанова к ней поставили. Как говорится, по мощам и елей. Что ты хочешь от меня, Миша? В чём винишь? Что я вас хочу спасти? В этом? Или надеешься тут отсидеться в расчёте, что белые штурмовать вас не будут? Будут, Миша, непременно будут. На бронепоезде морские орудия стоят, закидают вас снарядами, вот и всё. И не только в тебе дело, Миша, но и во всех твоих бойцах. Спроси их, хотят ли они все тут головы сложить, причём безо всякого смысла? – Не то ты говоришь… – Жадову стало страшно. Но не потому, что ему на голову вот-вот могли посыпаться двухпудовые стотридцатимиллиметровые гостинцы, нет, а потому, что глаза у Ирины Ивановны были совершенно неживыми, и читались в них только боль да вина.