– Не то. – Она не опускала взгляда. – Не то ты хотел от меня услыхать, знаю. Виновата перед тобою кругом. Меня возненавидеть можешь, если хочешь, – но людей спаси! – Кого возненавидеть? С чего? – терялся Жадов. – Ириша, милая моя… что ты несёшь? Ты вернулась, слава Богу, живодёр Бешанов не добрался, и, видит Бог, тому офицеру белому, что спас тебя, я б и руку пожал, и братом бы его назвал – но теперь-то всё хорошо! Ты вернулась, ты жива, выберемся теперь и отсюда! Все вместе выберемся! Ты ж к нам пришла, верно? Вот и уйдём отсюда все вместе!.. Серпухов, говоришь? Верно, там Ока, там задержать их можно. Полк наш тут, пополнение, правда, я не привёл, задержалось оно в столице, и вообще… не начдив я больше… но то другая история! – Как не начдив?! – вдруг уцепилась за это Ирина Ивановна. – Что случилось, Миша? – Потом расскажу, – мотнул он обросшей головой. – Вельми рассерчал на нас товарищ нарком по военным и морским делам, но то дело десятое. Значит, отсюда нас выпустят, при оружии и боеприпасах? – И при знамёнах, – кивнула Ирина Ивановна. – Бойцам скажем правду – что на этих позициях, в полном окружении, можно только героически умереть, а разве этого требует их революция? – Скажем правду, – кивнул Михаил Жадов, даже не заметив оборота «их революции». Их, а не наша. – Ничего ещё не кончилось; а наступать мы ещё будем!.. Господи, какое же счастье, ты вернулась!.. И уж теперь-то я никуда тебя от себя не отпущу. Ирина Ивановна молчала. – Что такое?.. – Отступивший было холод вновь разливался по жилам. – Ты же… ты же пришла… – Я пришла спасти от верной и, главное, бессмысленной смерти хороших и смелых людей… – она едва шептала. – Но я… но ты… но мы… – Мы… нет? Мы – всё? – У Жадова вдруг закружилась голова. Творилось что-то поистине ужасное, и язык отказывался ему повиноваться. Ирина Ивановна не опускала головы и не отводила взгляда. – Я… страшно виновата перед тобой, Миша… я позволила себе… непозволительное. Согрешила. – Ты меня никогда не… Она закусила губу, а по щеке скатилась первая слеза. – Если бы я сказала тебе, что «никогда не», я бы солгала, Миша. И в этом весь ужас, и в этом моя вина. Ты замечательный, сильный и добрый, ты ощутил бы фальшь. Я не хотела. Я боролась с собой. И я не дала свершиться… самому последнему, после которого – только головой в омут. Ну, или… – Она сунула руку за пояс платья. Тускло блеснул маленький дамский «браунинг». Нажата кнопка, выскочил магазин. Пустой магазин, увидел Жадов. – Не бойся, Миша. Там всего один патрон. Уже в стволе. – Зачем?.. – вырвалось у Жадова. – На тот случай, Миша, – с ужасающим спокойствием ответила она, – если Господь решит избрать тебя орудием Своего гнева. Противиться Его воле – великий грех, а я, я ужасная трусиха. Лучше уж сразу, в один миг. Потому и один патрон. – Ты испугалась, что я смогу… – в горле у Жадова клокотало. – Миша, бывают минуты, когда даже лучшие из мужчин тонут в слепой ярости. Прости, если сможешь. Но я… я боялась, что ты потеряешь голову и… – Но почему?.. Почему?.. – вырвалось у него. – Мне казалось… ты ведь была… – Была. Потому что позволила себе стать… неравнодушной к тебе. – Я тебя люблю!.. А если ты «неравнодушна» – то почему же тогда?! – Неважно, Миша. Я просто говорю, что не могу быть с тобой. Я дала тебе надежду, и это великий грех. Что ж… – «Браунинг» вновь шевельнулся. – Я готова заплатить. Карта г. Тулы, 1898 г. (фрагмент). Михаил Жадов стоял, окаменев. Ирина Ивановна вытерла слёзы. – Ты меня никогда не простишь, я знаю. Но я не могу дать тебе просто так погибнуть. Только не говори, что тебе жизнь без меня не нужна!.. Господь нам велел жить, а не умирать!.. – А ты-то собралась… – Так я же трусиха. Я ужасно боюсь… – Чего? – глухо спросил Жадов. В груди свивала кольца змея боли. Ирина Ивановна только слабо шевельнула рукой. – Собирай отряд, Миша. Собирай – и выходите. Прямо на север. По Миллионной. Никто вас не тронет. – Я тебя никогда не увижу. Она впервые зажмурилась. Капли скатывались из-под плотно сжатых век. – Господь управит. На Него уповаю. По грехам моим всё… А ты уходи отсюда, Миша. И людей уводи. Не надо им в могилы. – Я тебя никогда больше не увижу… – повторил Жадов. – Ты… ты что же, теперь с ним? С тем белым, что тебя спас? Брови Ирины Ивановны изломились. Казалось, в неё разом вонзилось множество раскалённых игл, словно в средневековой пыточной. – Лгать тебе не стану, Миша. Я с ним, да. Жадов тоже зажмурился. – Быстро ж ты… – Та самая «слепая ярость» поднималась откуда-то из самой глубины, затопляла, разливалась весенним неудержимым половодьем. – Меня ты можешь ненавидеть. Презирать. Поносить. Твоё право, Миша. Я виновата. Только теперь это неважно. Что бы ты обо мне ни думал, что бы ни говорил, я вас отсюда выведу. Он сделал к ней движение – оставаться недвижным просто не мог, каждая жила, каждая мышца сильного мужского тела требовала действия, хоть какого-то – то ли зацеловать её, то ли задушить. Взлетела её рука с «браунингом», дуло прижато к собственному виску. Слёзы у неё так и струились. Губы шевельнулись, и Жадов разобрал: – Господи, прости меня, грешную… Жадов замер. В исчезающе краткий миг он вдруг понял, что да, она сейчас выстрелит. И столь же молниеносно осознал, что этого допустить он не может. – Ира… – Жадов отступил на шаг. – Не надо, прошу тебя. У-уходи. Она молча кивнула, но «браунинг» не опустила. – Пусть… – он тяжело сглотнул, – пусть придут… с той стороны. Договоримся… Ирина Ивановна медленно пятилась. И лишь у самых ворот рука её с пистолетом опустилась. Жадов не шевельнулся. – Прощай, Ира… – Прощай, Миша. Кровь его вскипела, однако ноги словно приросли к земле. И так, не шевелясь, он смотрел ей вслед, сквозь незакрытую калитку ворот, смотрел, как она медленно бредёт по аллейке, вновь развернув белый флаг. Вот она дошла до поворота. Вот остановилась и обернулась. Подняла руку с белой тканью, словно давая знак, мол, не стреляйте, – но Жадов знал, что это она прощается с ним. Взгляды их вновь встретились, и он почти уже нашёл силы сорваться за ней следом, слепо, нерассуждающе – но тут Ирина Ивановна наконец шагнула за угол, а вокруг шеи Михаила Жадова вдруг обвились две женские руки. Даша. Даша Коршунова. Господи, она-то откуда здесь взялась?! Так, и тоже плачет. Ох, бабы, бабы!.. – Не ходи. Не ходи, сгибнешь, – быстро прошептала Даша, отступая на шаг. – Ох, ох, вырвала она тебе сердце, как есть вырвала!.. – Ты как тут очутилась? – выдавил Жадов. И в самом деле, ведь изначально у ворот, кроме него, никого не было. – Почуяла! – быстрым шёпотом выпалила Даша. – Что придёт она, вот те крест, почуяла! Я-то всё видела, Михайло, и как ты на неё смотришь, и как она на тебя!.. Не сомневайся, она тебя тоже любила. По-своему, не как ты её, но любила-а! Запрещала себе, гнала от себя, а всё равно!.. Мы, бабы, такое сразу знаем. Эх, эх, меня б вот кто так полюбил, как ты её… – А Яша как же? – вырвалось у Жадова. Господи, вот уж воистину чудны дела Твои – сидим в осаде, враг у ворот, а я тут дела сердечные с чужой почти женой обсуждаю!.. – Яша, он хороший, – серьёзно сказала Даша, – и ко мне присох, да только не так, как ты к Ирине своей… Ветер у него во головушке буйной, легко цалует, легко слова красные говорит, а сестра наша на это падкая… А только знаю – понравится ему какая другая, хвостом махнёт, и поминай как звали. Это не с того, что злой он иль сердце чёрное, нет, натура просто такая, ветреник он, чего уж там… Эх, эх, Михайло, вот кончится война эта проклятущая, поедем мы с тобой на Дон, ко мне. Там казачек пригожих да вдовых много. Найдёшь такую, что тебя тоже всем сердцем полюбит! Мы, казачки, это умеем. «Вот ведь добрая она, Даша, – мелькнуло у Жадова. – Хорошая и добрая. Повезло Яшке-дурачку, а он не ценит… А на такой и жениться можно, честное слово!» Мысль мелькнула – и утонула в поднимающемся приливе боли. Ушла…