* * * Сегодня я понял насколько мне важно чужое мнение. Нет-нет — это совсем не то, о чём можно было бы подумать. Я всегда относился к мнению окружающих, скорее как к рекомендательному фактору, нежели к догме, под которую нужно пренепременно подстраиваться. Так, например, надеть туфли, которые плохо подходили к костюму — для меня никогда не было трагедией. Или, например, заказать в бистро то, что мне действительно хочется, а не то, на что ныне ориентирует нас кулинарная мода. По большому счёту, мне было плевать, что обо мне подумают. Ведь, все оценочные суждения касались внешних проявлений моей натуры. Да и перед кем стыдиться? Большинство тех, кем я был окружён тридцать лет своей жизни — люди, не имеющие собственного мнения. Их мнение сформировало общество, как мне всегда казалось, в гораздо большей степени, чем моё собственное. Отчего я решил, что моё мнение — именно моё, а не взращённое семя, подсаженное в мозг, ещё в детстве — я до сих пор не понимаю. Может то, что я думаю чуть иначе, чем принято — это просто один из подвидов сознания? Чтобы грядки поросли, под общим названием «человек разумный», не были столь уж однородными и скучными? Может так и задумывалось, чтобы среди массы индивидов были те, кто бы разделял это определение на две части, относя себя к индивиду, а всех остальных к массе… Наверное, это просто глупость, помноженная на эгоизм. Но, так или иначе, мне почти всегда было плевать на то, что обо мне думают другие. Сегодня это не так. Когда на гребень холма начали выпрыгивать машины известных визитёров, мы, на всех парах, рванули по другой, почти неиспользуемой дороге, уходящей в давно засохший пролесок, огибая надвигающихся бандитов по широкой дуге. Когда мы гнали по поселению на противоположный выезд, станичники готовились отразить атаку. На нас смотрели непонимающими глазами, в которых читался один единственный вопрос: «Куда же вы?» Я далёк от мысли, что наши же соседи, в сердцах окрестили нас предателями, награждали в спину нелестными эпитетами или сыпали проклятия. Но, само понимание того, что основания подумать так имелись — грызло меня изнутри. Плохо, когда что-то жрёт изнутри. Это отвлекает от насущного и более важного. Хотя, наверное, всегда кажется, что разобраться в себе — это самое неотложное из всех дел. Думаю — это очень большое заблуждение. Иногда нужно отложить поиски душевного равновесия на более подходящее время. Жаль, я это понял только сейчас… Кажется, я был больше занят созерцанием своего внутреннего, поеденного сомнениями, мира, чем мира внешнего. Хотя, почему «кажется»? Так и есть. Вместо того, чтобы слушать в оба уха и глядеть в оба глаза — я закрылся от раздражителей, дабы заглянуть в себя — теперь вот, стою, заглядывая в сдвоенный ствол, направленного мне в лицо охотничьего ружья, где есть все перспективы найти успокоение, только уже несколько иного рода… — Медленно отстегнул магазин, передёрнул затвор, поставил ствол на предохранитель и поднял над головой, — доносится вполне спокойный, чуть скрипящий голос из полумрака распахнутой входной двери, того самого, первого дома у которого должна была располагаться огневая точка Сан Саныча, то есть моего отца. — И корешки твои пусть сделают то же самое, — скрипит голос, и ствол чуть покачивается влево. Я не вижу, но чувствую растерянность товарищей за моей спиной. Огибая самый первый от въезда в деревню дом, мы никак не рассчитывали, что строение окажется обитаемым. Дом казался давно заброшенным. Крыша в двух местах провалена. Заглядывая в окна, сначала с почтительно расстояния, через оптический прицел — внутри дома мы видели полное запустение, свидетельствующее о том, что тут уже давно никто не живёт. Потом, потихоньку забрались во двор, через один из множественных проломов в изгороди, и убедились, что оптика не искажает действительности. От улицы, где, несмотря на ранний час, могли появится местные, в том числе и бандиты, нас отгораживала стена жёсткого и колючего кустарника, высаженного, в своё время, вдоль забора, дабы полностью отвадить непрошеных гостей от мыслей без приглашения проникнуть на территорию. Почти бесшумно пробираясь меж ним и заброшенным домом мы никак не думали быть обнаруженными, а тем более застигнутыми врасплох. — Повторяю в последний раз, — «голос» упирает сдвоенный ствол мне в щёку и являет моему скошенному взгляду своего обладателя, чуть показавшегося из тени, — магазины отстегнуть, лапки с оружием в гору! Обладатель голоса делает небольшой шаг вперёд и ещё сильнее упирается мне в лицо дулом ружья, чтобы мои товарищи увидели округлость чёрного металла. Однако, сам владелец скрипучего голоса не выходит за порог, таким образом, лишая моих товарищей любого шанса решить вопрос с помощью собственного выстрела. Я послушно отстёгиваю магазин и кошусь на того, кто сейчас оказался хозяином положения. Мысли скачут, но отдельные черты лица врезаются в память, будто безжалостное зубило высекает эпитафию на моей надгробной плите. Глаза серые, холодные, обрамлённые глубокими морщинами, кажется, расходящимися по всему жёлтому лицу и нисходящими на «нет» лишь на гладкой, лишённой волос макушке. Губы узкие, перекошенные, то ли презрительной, то ли издевательской ухмылкой. Руки сухие и тонкие, такие, какие бывают у немощных стариков. Но эти руки держат ружьё крепко, не давая ему шанса даже шелохнуться без желания хозяина. — Раз! — начинает отсчитывать старик, и я поспешно дёргаю свободным мизинцем затвор и поднимаю вверх винтовку с изъятым магазином. — Два, — продолжает старик. — Что? — сотрясается всё внутри, от продолжения его отчёта. — Не к тебе вопрос, — спокойно уточняет он. — Два с половиной! — Хорошо-хорошо! — слышу сзади взволнованный голос Лешего и приглушённое «бля» Сергея, а затем шорох, выползающих из своих боевых лежбищ, магазинов и клацанье затворов. — Уже лучше, — кивает он. — А теперь — топ-топ, медленно, на меня, — начинает он скрываться в полутьме коридора, — гуськом, лапки кверху, — и мы послушно движемся за стариком, делающим аккуратные шаги вглубь заброшенного дома. Коридор короткий, ведущий прямиком в большой пустынный зал. Ни влево, ни вправо, от пристального взора округлых колодцев двустволки, не скрыться — только смотреть в них, только следовать за ними… — Стоп! — негромко командует старик, когда мы все оказываемся в зале. — Оружие — на пол, медленно. А теперь, — продолжает он, дождавшись, когда винтовки окажутся на истёртых временем досках, — пистолеты. Так же, без резких движений. Переглядываемся, достаём пистолеты, складываем их в общую кучу. — В сторону, к стеночке! — покачивает он стволом вправо. — Ага, «к стеночке?» — хрипит Леший. — А вот хрен тебе, козёл старый! В лицо стреляй! Или слабо?! — Не слабо, — спокойно уверяет старик, — но рано. К стеночке, ты, — переводит он ствол с меня на живот Лешего, — бычара тряпочный! Бугор вернётся — тогда и посмотрим, что с вами делать. А пока, к стеночке, фуфлыжники! Мы начинаем медленно и робко, приставными шажками двигаться к указанному месту. Мой взгляд приковало двойное дуло ружья и лишь где-то на заднем, размытом фоне, что-то мелькает в окне и двустволка чуть подрагивает. Поднимаю взгляд и вижу, как в затылок старику упирается, просунутый сквозь давно лишившееся стёкол окно, ствол автомата. Взгляд скользит по металлу, потом по рукам и останавливается на лице нового участника сценки — на лице моего отца. — Руки вверх, — негромко, но очень вкрадчиво произносит Сан Саныч. — Ага, только разбег возьму, — ухмыляется старик, однако в голосе слышится плохо скрываемое волнение. Близость смерти не выводит из равновесия разве что тех, кто уже мёртв. — Повторяю ещё раз… — Да хоть в сотый! — чувствует нерешительность на том конце оружия старик, и скашивает холодный взгляд, стараясь заглянуть чуть через плечо. — Ты кто такой? С этими, что ли, чушками приковы… Он не успевает закончить. Заметив, что мы, на мгновение, выпали из поля внимания, Леший вмиг перелетает разделяющее его и старика расстояние, подныривает под ружьё, хватается за ствол, направляя его вверх и таранит нашего оппонента плечом, вминая субтильное сухое тело в стену. Звучит выстрел и картечь пробивает большую дыру в прогнивших досках потолка, а вместе с ними и в старом шифере, являя нам девственность безоблачного серого утреннего неба. Слышен сильный хлёсткий удар, и я вижу, как старик валится на бок без чувств, а из его головы, в районе виска, начинает струиться кровь, быстро расползаясь по полу чёрным пятнышком. Сначала всего с монету, потом всё больше и больше. — Чего застыли? — взревел Леший. — Ходу! — Вы чего тут забыли? — в свою очередь нервно вскрикивает отец. — За тобой вернулись! — раздражённо отвечаю за всех, одновременно пожимая отцовскую руку, опираясь на неё, перебираюсь через подоконник, в стремлении, как можно быстрее покинуть дом с наименее приметной стороны. — Не надо было! Я бы сам как-нибудь… — выпаливает отец, проламываясь сквозь колючие кусты, высаженные по периметру всего участка. — «Сам!» — кривит его Леший. — «Как-нибудь…» Самостоятельные такие все! Шевелите ногами! — ревёт он, сам спотыкаясь и чуть не падая, в попытке как можно шустрее забраться на ухаб, за которым мы оставили свой пикап. — Чего ты не ушёл с водителем? — А водитель ушёл, по-твоему?! — Откуда я знаю! — Вот и я не знаю, где этот Гриша был и где есть сейчас. И, вообще, отвали от меня! — крикнул Сан Саныч на Лешего. — Все живы, и слава Богу! — Хватит! — взревел уже Серёга. — Заткнитесь уже все! У меня от страха чуть сердце не выпрыгнуло, а тут ещё вы со своей хернёй! Шевелите копытами своими! Давайте, шевелитесь! Сергей выбрался на холм, чуть раньше всех, осмотрелся, убедился что авто стоит на месте и бегом кинулся вниз. Через несколько секунд и мы последовали за ним. Осознание того, что могло произойти несколько минут назад, пришло, когда мы уже тронулись с места. Руки подрагивают, на глазах, то и дело, сами собой, выступают слёзы. Дыхание становится то сбивчивым, то чересчур ровным. Сердце, то замирает, то начинает колотиться как сумасшедшее. Нет — это не сдавленная истерика. Просто человек, со своим логичным мозгом, не знает, как нужно радоваться жизни, когда чуть её не потерял. За него это делает его клокочущая душа, которую судьба всё же не выпустила в свободный полёт раньше назначенного часа. Глава 30. Расплата за жребий Мы уже не прыгаем по кочкам и не ныряем в ухабы, пытаясь, как можно быстрее, смерить несчастные двадцать километров, разделяющих населённые пункты. Такие одинаковые — оставленные много лет назад большинством своих жителей и навсегда сменившие жизненный уклад, но, вместе с тем, такие разные — пошедшие каждый своим путём. Позади остался тот, где одну преступную власть сменили на другую. На смену легитимизировавшим себя мошенникам, посчитавшим, что люди больше не могут приносить должный доход, пришли бандиты, которые в одобрении или его видимости не нуждались. О том, на каких принципах у них строились взаимоотношения с населением — я знаю немного. Ровно столько, сколько мне рассказывали станичники. А говорили они об этом не часто и совсем чуть-чуть. Лишь о том, что с того момента, как цивилизованная власть ушла из Алексеевской — ныне бандитской деревеньки, ничего нового не произошло. Простые работяги, как работали, так и работают — ведут хозяйство, обрабатывают приведённые в порядок земли, в общем, вкалывают много — по 8-12 часов в день, прямо как при бывшей, легитимной власти. Только налоги платят не в государственные фонды, а в бандитские карманы и не деньгами или лимитами, а частью продукции. Проще говоря, жители деревеньки, попросту кормили и обслуживали бригаду «Астматика», а те их не трогали и предоставляли, так называемую, защиту. Правда от кого именно, если самыми опасными людьми километров на пятьдесят окрест, были именно люди вышеупомянутого лидера — понимается с трудом. Так что, по большому счёту, ничего в Алексеевской, с 2020 года не поменялось. Более того, чтобы поддерживать трудоспособность населения и результативность труда, бандиты когда-никогда добывали соответствующую технику. Например, Кристина слышала, что в прошлом году привезли хороший мощный культиватор. А вот профессор говорил, что, через третьи уши, слышал о покупке ими на нелегальном рынке новых печей для местной пекарни. В общем и целом, нельзя было сказать, что сельчане находятся рабстве — они просто работали и продолжают работать не только за себя, но и за других. Это за спиной, это прошлое… Впереди — настоящее и, очень бы хотелось, чтобы и будущее. Но теперь мы движемся к нему медленно, будто не желая прерывать прелюдию встречи. Наш верный старый пикап всё же не выдержал испытания степью. Уж и не знаю, где и когда именно радиатор нашего четырёхколёсного друга получил пробоину и, не доехав буквально пяти километров до станицы, двигатель машины переклинило, хотя мы дружно надеялись, что УАЗик всё же выдержит не такой уж далёкий путь. И теперь нас приближают к общему дому лишь наши усталые шаги, смеряющие иссушенную степь, не быстро и не медленно — ровно так, как позволяют нам наши чувства, главное из которых страх. Страх подгоняет в боязни потерять всё то, что там — за раскинувшимся пред нами плато и клочком иссохшегося леса. И страх же, тянет сзади за рубашку, в ужасе узнать о том, что всё уже потеряно. — Знаешь, — вдруг заговаривает Сергей, молча топающий чуть позади меня последние пятнадцать минут, а теперь поравнявшийся со мною, — мне, ведь, там делать нечего. У меня там никого нет. И, знаешь, мне ведь не за кого там воевать. — Думаешь? — оборачиваюсь, дабы убедится, что отец и Леший достаточно далеко, чтобы ветер не смог донести эти слова до их ушей. — Да, — грустно кивает Серёга. — И, ты не поверишь, — нервно посмеивается он, — мне не хочется туда идти. Понимаешь? Мне до трясучки страшно. — Понимаю, — киваю устало до равнодушия. — Не иди. — И не идти не могу. — Почему? — А ты не понимаешь? — Нет. У меня там Кристина, у Лешего… — чуть спотыкаюсь, взвешивая степень приватности, рассказанного Иванычем, о трепетном отношении бородатого здоровяка к Куле, — в общем, тоже есть за кем идти. У тебя — никого там нет. Можешь слиться — я пойму. Ребята, наверное, тоже. Каждому, ведь, страшно… Это нормально. Это по-человечески. — Так вот и мне страшно, — как-то совсем по-детски заглядывает в глаза Серёга. — Мне страшно, что меня подстрелят. Честно — очень страшно. Раньше мы спонтанно попадали в такое дерьмо или же план был какой-то. В общем — по-другому всё было. А сейчас идём, пешком, блин, идём, туда, где шмаляют. Страшно… — Ну, я уже сказал, — с сожалением пожимаю плечами, — страшно — не иди. — А не идти ещё страшнее… Мне очень страшно остаться одному. Не в том смысле, что я себе не найду компанию. Просто, вы с Санычем для меня как родня и остаться без вас — я даже не знаю как это… А ещё, не знаю, что мне делать, если вас грохнут? — Похоронить по-христиански! — встревает Леший, сокративший разделяющее нас расстояние и быстро вникший в суть беседы. — Серёга, — положил он руку на плечо моему товарищу, — если у тебя нет сомнений — значит ты дурак! Абсолютно уверен в своей правоте, и в том, что он всегда поступает правильно, только тот, кто ни черта не знает, ни об этом мире, ни об этой жизни! Нормальный человек всегда сомневается. Он прислушивается к себе, его раздирают противоречия. Страх — это лишь то, к чему следует прислушиваться. Это голос, который звучит в каждом. Голос, который говорит: жизнь — самое ценное, что может быть дано человеку. Он не позволяет нам об этом забывать и это хорошо! Он позволяет нам быть ценителями великого дара! Но страх — это чувство. Чувства мешают мыслям. Иногда мы даём им волю, и тогда нас могут захлестнуть с головой уже сожаление, горечь, например… Они часто приходят тогда, когда мы слушали страх, при этом, не слыша сердца, и отключая мозг… У меня был друг… — потупил взгляд Леший. — У меня был друг, и я поддался страху — слишком переоценил свою жизнь. Теперь у меня нет друга, а жизнь осталась, но какая… Нет ни дня, чтобы я не проклинал себя за то, что тогда дал страху взять верх над волей. И, самое главное, что он не сковал её — воля просто уступила, сознательно… Я уступил… — И теперь ты пытаешься искупить вину перед самим собой, тем, что всегда лезешь в самое пекло? — грустно усмехнулся Серёга. — Нет, — спокойно качнул головой Леший. — Теперь, я просто взвешиваю все «за» и «против», только смотря в будущее. Я думаю о том, как я буду жить завтра, прожив сегодня так, а не иначе. Иногда становится страшно… — За сегодня? — За вчера… И за завтра. И за послезавтра. А сегодня ещё не закончилось. Сегодня ещё можно прожить так, чтобы не стыдно было встречать новый день… * * * Всё кончилось… Мы поняли это, когда с опаской, из сухого лесочка, что стоит прямо за окраиной поселения, сквозь оптику прицела, рассматривали импровизированный блокпост, на выезде на старую заброшенную дорогу — ту самую, по которой мы покинули станицу, за считанные минуты до того, как здесь начался бой. На блокпосте были станичники — это говорило о том, что столкновение окончилось, но пока никто не торопится снимать дополнительные кордоны и укрепления. Виднелось так же, что на нескольких, достаточно пологих крышах до сих пор сидят местные мужики, вооружённые, кто винтовкой, кто автоматом, кто простым помповым ружьём. Они, до сих пор, осторожно пригибаются за бортики отбойников, чтобы являть собой как можно более мелкие мишени. Выстрелов не слышно… Выстрелов не слышно! На спешно организованном вчерашним вечером блок посту нас встречают с улыбками и дружественным похлопыванием по плечам и спинам. Очевидно, Макс и Шрам рассказали о причине нашего отсутствия, всем кто интересовался. Когда успели? Не важно. Важно, что на нас не смотрят, как на предателей, а отцу рады, даже больше, чем всеобщему любимцу Лешему. Значит, знают, кого выручали… Значит, рады, что выручили. И я рад. Безумно рад… Но ровно до того момента, как вижу первое тело станичника. Кто это — разобрать трудно. Лежит метрах в двадцати за тыловым блокпостом. Грудина пробита, часть черепа снесена. Очевидно, работали из крупнокалиберного оружия. Рядом лежит АКСУ. Присматриваюсь — мой. На деревянном кожухе газоотводной трубки отчётливо виднеется моя «наскальная живопись». Так вот кому он послужил… Иваныч, выдавая мне «Винторез», взамен забрал автомат. Говорил, что отдаст в хорошие руки. Эти руки не смогли удержать жизнь… Прохожу мимо, пытаясь по остаткам лица и одежде понять, кого не смогло защитить моё оружие — тщетно. У спутников не спрашиваю. Метров через пятнадцать вижу жирную красно-чёрную полосу, на свежеокрашенной стене здания бывшего почтамта, а ныне цеха по пошиву одежды. Судя по тому, насколько полоса жирная, ранение было серьёзное и, скорее всего, раненый ушёл отсюда отнюдь не на своих двоих. В проулке у забора вижу ещё одно тело — этого знаю. Вроде, Артёмом зовут, работали вместе на подхвате в цеху по разделу туш. Весёлый парень, анекдотов много…знал. Идём дальше по главной улице. Молчим. То тут, то там, лежат тела. Не только станичников. Попадаются и трупы боевиков. Так, молча, смерив всю станицу, подходим к главному блокпосту. Здесь трупов больше всего — человек двадцать снесены в сторонку и укрыты несколькими матерчатыми покрывалами. Нас встречает Гарик. Похлопывает по плечам, как и станичники на тыльном посту, улыбается, но как-то виновато.