— Ради бога, Айрис. Ты себя слышишь? Разве это не то же самое, что сказать тебе, что ты не можешь иметь детей? Я попросил доктора, чтобы она смягчила удар, но ты явно не умеешь читать между строк. Плач Киры за дверью зазвучал громче. — Айрис, соберись уже. Твои чертовы яичники не работают, а матка уже отвергла восемь попыток ЭКО. Мы не можем иметь детей. Вернее, ты не можешь. Я-то могу иметь их от другой женщины. — Ты сукин сын, Уильям. Ты гребаный сукин сын. — Мы вместе, Айрис. Я сделал это ради тебя. — Ради меня? Я никогда не просила тебя похищать ребенка, Уилл. Я просто… Я просто хотела быть матерью. — И теперь ты ею стала, понимаешь? Мы наконец-то стали родителями прекрасной малышки, и все будет так же, как если бы она была нашей собственной. Мы будем узнавать ее понемногу, выяснять, что ей нравится, что заставляет ее смеяться, успокаивать ее, когда она плачет, Айрис. Мы сможем вырастить ее как нашу дочь, с любовью, здесь, дома, дорогая. Айрис помнила каждую провальную попытку. Помнила радость, озарявшую ее лицо, когда новости были хорошими, а потом, недели спустя, — капли крови в воде унитаза. Она помнила каждую чистку, каждую тщетную подсадку эмбриона, который ее организм изо всех сил пытался отвергнуть. Страховка покрыла только первую попытку, после чего им приходилось все глубже залезать в долги, чтобы оплатить гигантские медицинские счета. Она помнила лицо директора страхового офиса: серьезный темноволосый мужчина вел себя с Айрис так отстраненно и холодно, что она почувствовала неизбежную боль в груди, услышав очередной отказ. — Уильям… пожалуйста… скажи мне, что мы можем остановиться сейчас и продолжать пытаться самостоятельно. Она не наша дочь. — И дальше выбрасывать деньги на ветер? Ты этого хочешь? Айрис… правда, ты должна это понять. Мы не можем больше влезать в долги. Мы уже брали вторую закладную на дом, чтобы оплатить терапию, и ничего не вышло. Мы не можем продолжать попытки, не зная, что произойдет. Каждый раз, когда мы это делаем, мы все равно что отправляем десятки тысяч долларов в мусорную корзину. Ты понимаешь это? Айрис, это важно. Ты должна это понять. Мы не можем иметь детей. У нас больше нет денег. — Мы можем продать дом… — Айрис… — Уильям подошел к жене, сел рядом и погладил ее по лицу, вытирая слезы. — Ты не понимаешь, да? Мы не можем его продать, пока не расплатимся по обеим закладным. Мы застряли здесь, пока не выплатим долг. У нас нет альтернативы, Айрис. — Страховка может… — Айрис! Пожалуйста, остановись. Ты знаешь, что я прав, и ты должна… Внезапно она удивленно посмотрела в сторону спальни и вскинула руку, призывая мужа к молчанию. — Она перестала плакать… — прошептала Айрис, ее глаза загорелись мечтой. Внутри нее неведомо для себя самой пробуждалась ее темная сторона: молчание ребенка заставило женщину примириться с тем, чего она желала с того самого момента, как протянула девочке руку в суматохе парада. Это она, пока Уильям ждал в подъезде, вышла в соседний магазин, чтобы купить детскую одежду, которая скроет девочку от взгляда родителей. Это она, пока они шли по 35-й улице, снова и снова повторяла Кире, что ведет ее на встречу с родителями, которые вынуждены были уехать, не предупредив ее, потому что возникла проблема с рождественскими подарками. По мере того как они удалялись все дальше и дальше от места, где они ее подобрали, на пересечении 36-й и Бродвея, супруги понимали, что пересекают черту невозврата, нарушают все возможные и невозможные границы, и в тот самый момент, когда они вошли в метро на станции «Пенн», направляясь домой под равнодушным взглядом бездомного, они поняли — у этого путешествия во тьму будет только один конец. — Видишь? — едва слышно выдохнул Уильям. — Она должна привыкнуть к нашему дому. Это лишь вопрос времени, когда мы станем счастливой семьей, Айрис. Понимаешь? — Уильям подошел к жене, обхватил ее лицо и заглянул ей в глаза. — Бедняжка, должно быть, совсем обессилела от слез, — прошептала она, положив голову ему на грудь. — Она просто хочет вернуться к родителям. Ей страшно. Она не знает, что случилось. — Ее родители? Родители бросили ее посреди толпы, Айрис. Ты веришь, что они заслуживают быть родителями, а мы нет? Ты правда в это веришь? Разве это справедливо? Айрис встала и подошла к двери спальни, беспокоясь, что с девочкой что-то случилось. Впервые в жизни она испытывала такой страх за кого-то, кроме себя, и ей нравилось чувствовать себя защитницей беспомощного существа. Она в страхе открыла дверь и, взглянув на пол у порога, не смогла сдержать счастливой и жалостливой улыбки. Кира уснула, свернувшись калачиком на ковре, ее волосы были коротко подстрижены. На ней была одежда, которую Айрис схватила в магазине: пара белых брюк и криво застегнутое темно-синее пальто. Ее маленькое личико было мокрым от слез, и Айрис, склонившись, провела пальцами по соленой полоске на левой щеке. — Ты представить не можешь, как больно мне слышать ее плач, Уильям. Душа болит, когда она так рыдает. Я не знаю, смогу ли я это сделать. Не знаю, способна ли я. Это… слишком тяжело. — Милая, она теперь наша дочь. Я понимаю, тебе больно. Но постепенно все наладится. Мы должны быть сильными. Ради нее. Чтобы защитить ее от этого ужасного, безжалостного мира. Глава 29 Тяжело просить о помощи, но еще тяжелее — признавать, что она необходима. 29 ноября 2003 5 лет с момента исчезновения Киры С каждым новым штрихом художника в офисе ФБР Зак колебался все сильнее. Он с родителями находился в небольшой комнате на четвертом этаже рядом с сотрудником отдела распознавания лиц, который рисовал, стирал и исправлял набросок с помощью десятка карандашей разных цветов, лежавших на столе рядом с ластиками из разных материалов. Агент Миллер молча ходил взад-вперед за спиной портретиста, время от времени поглядывая на мальчика, а тот боялся, что провалит задание. — Что скажешь? Нос достаточно длинный? — спросил художник после нескольких минут молчания, пока набрасывал эту часть лица. До этого он более получаса менял и корректировал треугольник, который определял расположение глаз по отношению к верхней части носа. — Я не… я не знаю. Я думаю… может быть, как раньше. Я не уверен. — Как раньше? Какая из последних двадцати версий? — вскричал агент Миллер, теряя терпение. Слеза скатилась по щеке Зака, он уже жалел о своем признании, что оставил кассету в почтовом ящике Темплтонов. Мать мальчика в ужасе уставилась на агента, который начал выходить из себя из-за постоянных изменений черт лица. Они сделали так много версий фоторобота этой загадочной женщины, что с каждым новым наброском ее лицо казалось все более нереальным. По правде говоря, Зак мало что помнил о женщине, которая заплатила ему десять долларов. Она сидела внутри белого автомобиля в солнцезащитных очках, и единственное, что он помнил отчетливо, — это короткие вьющиеся светлые волосы. Женщина была одета в черный свитер, и у нее была маленькая машина, но, увидев протянутую через окно купюру, Зак больше ни на что не обращал внимания. — Не смейте говорить с моим сыном в таком тоне. Ясно вам? Мы согласились, чтобы он помогал, но мы не обязаны терпеть ваши плохие манеры. Он всего лишь ребенок, ради бога. — Миссис Роджерс, если он не будет сотрудничать, это помешает уголовному расследованию и против него могут быть выдвинуты обвинения. На кону жизнь ребенка, и она зависит от того, захочет ли ваш сын вспомнить, как выглядела эта чертова женщина. — Как у вас хватает наглости говорить подобное? Как? Вы как будто хотите переложить на нас вину за девочку. Это ужасная история, но мой сын просто пытается помочь. Мы хотим сделать все, что в наших силах, но не так. Не под таким давлением. Миссис Роджерс погладила лицо сына и прошептала ему что-то на ухо. Посмотрев на агента, отец Зака покачал головой, а затем тоже склонился, негромко утешая сына. — Сынок, ты можешь остановиться в любой момент. Слышишь меня? Ты не обязан этого делать. — Вы неправильно меня поняли, мэм. Ваш сын — единственный, кто может нам сейчас помочь найти девочку. Вы помните ее? Дочка ваших соседей, Темплтонов. Он должен сосредоточиться. Кира Темплтон сейчас была бы ровесницей Зака. Это понятно? Мальчик настороженно кивнул, а затем прошептал: — Ну… у нее был более округлый подбородок, не такой заостренный, я думаю. Портретист вздохнул и сдался, бросив карандаш вместе с другими на стол. Он встал и попросил агента проводить его к выходу. — Агент, поймите. Ребенку трудно рассказать подробности того, что было для него несущественным. Это совсем не похоже на то, как жертва пытается опознать преступника, понимаете? В момент нападения мозг под напряжением работает с необычайной скоростью, и память, будто фотоаппарат, способна вычленить все мелкие детали для составления фоторобота. Но без этого напряжения… Мне жаль, но это нормально, что мальчик плохо ее помнит. Все, что мы нарисуем, будет смесью его воспоминаний с воображением, особенно сейчас, когда он думает, что чем скорее он скажет, что это была она, тем скорее сможет вернуться домой. — Марк… это все, что у нас есть, понимаете? Этот мальчик единственный видел женщину, которая похитила Киру Темплтон. Я не могу позвонить родителям и сказать им, что фоторобот недостоверен. Я не могу. Это действительно выше моих сил. — Другого выхода нет, агент. Я никогда раньше не сталкивался с делом, где детали настолько противоречат друг другу. Сколько раз он менял подбородок? А структуру прядей? Блондинка с вьющимися волосами. Вот все описание. Больше мы ничего не знаем. Остальное — догадки. Никаких особых примет, никаких необычных черт лица. Когда я нарисовал острый подбородок, он сказал, что все верно. Потом я округлил его, и он сказал, что все верно. Затем я снова сделал его острым, и он ответил, что это идеально. Он даже не помнит форму солнцезащитных очков. Это чушь, агент. Это недостоверный портрет, говорю вам это прямо сейчас. Я не знаю, что вы скажете семье, но это никуда не годится. — Черт… — единственное, что мог ответить Миллер. Он посмотрел на часы — они провели в комнате уже шесть часов, никуда не продвинувшись. Обычно эта процедура занимала от силы час-полтора, а значит, что-то было не так. Агент подошел к двери комнаты и помахал родителям, которые стояли рядом с сыном, что-то шептали ему и гладили его по волосам. Отец вышел из комнаты и заговорил, прежде чем Миллер успел это сделать. — Мы уезжаем, агент. Это бессмысленно. Зак устал и больше ничего не помнит. Мы действительно хотим помочь, бог свидетель, мы знаем, что такое гражданская ответственность, но… — Поколебавшись, он продолжил: — Но это не наша дочь. Мы должны заботиться о своих собственных детях, агент. Мир — ужасное место, и мы должны защищать друг друга. Мой сын больше не может. Если он захочет повторить завтра или в другой раз, мы попробуем, но на сегодня с Зака хватит. Миллер со вздохом вынужден был признать, что по-прежнему блуждает в потемках, но теперь он в довесок получил дополнительное видеосвидетельство, что не смог найти маленькую девочку, и ровесника Киры, плачущего в одной из комнат офиса ФБР. — Я понимаю, мистер Роджерс. Уже поздно. Я очень ценю усилия Зака и его желание помочь. Я позвоню вам, если еще что-нибудь понадобится. Не волнуйтесь. Он проводил их до дверей здания и попрощался с мальчиком, погладив его по волосам. Миллер попросил, чтобы кто-нибудь из агентов отвез семью домой, но никто не согласился, и ему пришлось еще раз извиниться. Затем он направился к своему рабочему столу на третьем этаже, думая о том, как все усложнилось. Мужчина включил экран компьютера и несколько секунд молча сидел, закрыв лицо руками. — Тебе звонила та пронырливая журналистка из «Пресс», — сообщил коллега, усатый мужчина на несколько лет моложе Миллера, но выглядевший почти на десять лет старше. Агент Спенсер был заметной фигурой в отделе ФБР по розыску пропавших без вести, но не из-за особых талантов или способности распутывать сложные дела, а потому, что ему посчастливилось заниматься чередой дел со счастливым концом. Он получил прозвище Талисман, потому что всякий раз, когда ему поручали поиски пропавшей девочки-подростка, она обнаруживалась через несколько дней в доме своего парня, или, когда речь шла о ребенке, оказывалось, что один из родителей нарушил совместную опеку. Он был своеобразным магнитом для дел, где разыскиваемый волшебным образом появлялся в другом штате, потому что сбежал с новым партнером или второй семьей в другой конец страны. Миллеру же, хоть он и был компетентным и решительным агентом, который всегда работал сверхурочно, досталось подряд несколько дел, которые зашли в тупик. — Она позвонила сюда, напрямую? — Да. Я взял трубку и сказал, ты перезвонишь. Что ты занят фотороботом. — Она единственная в своем роде. — Горячая штучка? — Я не об этом, идиот. Я имею в виду, она единственная, кто до сих пор не прекратил поиски девочки. Возможно, нам от нее будет толк. — Нам? Ты бредишь, Бен. Не впутывай меня в историю с этой девочкой. У меня безупречный послужной список. Я не хочу его запятнать. Если буду продолжать в том же духе, возможно, однажды стану твоим начальником. Миллер фыркнул, потому что знал: это всего лишь слепая удача. Агент Спенсер не нашел бы в темноте собственные яйца, но Миллер держал свои мысли при себе, зная, что начальство смотрит только на коэффициент раскрываемости, а у Спенсера он был стопроцентным, так что не исключено, что однажды ему действительно придется отвечать перед ним. Телефон на столе зазвонил снова, и Миллер попросил Спенсера молчать. — А вот и она. Жду от тебя потом подробностей. Она красотка, даже по голосу слышно. Миллер поднял трубку, надеясь, что Мирен этого не слышала. — Агент Миллер, у вас есть новости? — ровным голосом спросила девушка. За годы работы в «Пресс» и плотного сотрудничества с полицией, адвокатами и компаниями, деятельность которых она расследовала, Мирен Триггс научилась понимать, когда можно надавить, а когда стоит быть более обходительной. В деле Киры было понемногу и того и другого. Журналистка явно хотела найти девочку и не мешать расследованию, но она также знала, что ее положение в «Пресс» позволяет ей вмешаться, прежде чем опубликовать смелую статью. Ранее она согласилась повременить с разглашением содержимого видеозаписи, но после разговора с родителями тем утром выяснилось, что соседский ребенок видел того, кто принес кассету. Это меняло темп расследования. Фоторобот распространился бы среди СМИ, как лесной пожар, и, возможно, его публикация помогла бы найти тех, кто удерживал Киру. — Мисс Триггс, вспомните наш уговор. Вы обещали мне ничего не публиковать в течение четырех дней.