Голос прорезался неожиданно звонко, его как будто питало невероятно возмущение. Получить ответы любой ценой — вот, что просило неукротимое сердце. Сомнения и недомолвки омрачали их дружбу с самого момента появления Сумеречного. В чем солгал тогда Нармо? При одной мысли о проклятом враге накатывала мстительная злоба, однако неизменно преследовали его недавние слова. Истина бродила где-то преступно близко, однако таилась тенями средь скал, не желала показывать свое уродство, обрушивать ужас. — Постой-постой. Нет. Все не так. Но… Я и правда не могу вмешиваться, — тут же оправдался Сумеречный. Однако отворачивался, кусая губы, пока янтарный льор буравил взглядом. — Почему? Ответь же мне! Ответь, я совсем недавно прошел через смерть, кажется, заглянул за самую ее грань. Меня уже ничем не шокировать! Всюду враги, так докажи, что ты не один из них. Сними эту личину таинственности. А если нет — лучше уходи навсегда, потому что я устал от лжи. Что моей, что твоей. Хватит! Довольно! — воскликнул на одном дыхании Раджед, а потом пошатнулся. Все же исцеление самоцвета не сразу возвращало былую прыть и выносливость. Сумеречный подхватил, однако сам едва не упал. — Что ж… Может, настало время рассказать, — пробормотал он, опираясь на верный меч, чтобы подняться с одного колена. — Но сначала нам обоим надо отдохнуть. Раджед кивнул, сочтя, что поторопился с ответами. Возмущение и нетерпеливость вновь сменялись воспоминанием о встречи со всеми покойными предками, для которых время уже не имело значения. Казалось, они смиряли нежданный пыл. — Не уходи. Располагайся в башне. Отдыхай, сколько потребуется. Только расскажи! Что угодно. Какая угодно правда лучше неведения, — твердо, но радушно проговорил Раджед. Эльф примирительно кивнул, устало массируя лоб. Вскоре он расположился в одних из покоев башни, быстро стянул доспех, неизменно положил рядом с собой меч, по-походному зябко завернулся в одеяло, словно в плащ. И проспал двое суток, отключился, словно механизм, у которого закончился завод. Раджед даже опасался, не умер ли бессмертный страж, изредка заглядывая в покои. Однако Сумеречный спал совершенно как человек, невероятно уставший, словно воин, который сражался несколько ночей к ряду без передышки. «Какой же тяжелый груз ты несешь, приятель, если даже такой силы тебе не хватает», — думал с грустью Раджед. За двое суток его неумолимая жажда ответов не исчезла, царапала обостренными нервами и предчувствием чего-то недоброго. Раньше ему казалось, что черная тень с вороновыми крыльями — это лик его скорой гибели. Когда Илэни перерезала горло, так и вовсе почудилось, будто страшная птица сомкнула над ним полог из непроницаемых перьев, вымела ими воздух и разогнала весь свет. Однако удушье и боль отступили стараниями измученного стража. Похоже, Эльф отдал последние крупицы своей силы, чтобы явиться вовремя, не допустить непоправимого. — Спасибо тебе, друг, — прошептал Раджед, в полной мере оценив такую самоотверженность. Эльф что-то выдохнул сквозь сон, не разлепляя крепко смеженных век. Янтарный льор почти заботливо рассматривал товарища, отмечая, что исчез пугающий оттенок кожи и к губам прилила кровь, отогнав черную обморочную кайму. Возможно, стражу помогала восстановиться и магия башни. Пока Сумеречный отдыхал, Раджед разузнал о происходившем вокруг у малахитового льора, поразившись, что Сарнибу и двоим мальчишкам удалось прогнать из башни Нармо и Илэни. Скромные товарищи не слишком-то вдавались в подробности, рассказывая о поединке. Однако оценив состояние тронного зала, янтарный чародей догадывался, насколько мощная магия в нем столкнулась. И большая часть разрушений причинялась не янтарем. «И с такой силой малахитов ты никогда не пытался захватить весь материк?» — мысленно поразился Раджед. Сарнибу же даже с виноватым видом докладывал, что пробиться к топазовой башне все еще нет возможности, а Нармо явно готовит новый удар. — Да что б его разорвали все похищенные самоцветы! Он уже ничего здесь не получит, — только выругался Раджед. Он храбрился, однако возвращался в тронный зал и с содроганием рассматривал развороченный портал, словно убил любимое животное или даже дорогого человека. Зеркало вновь молчало, вдоль него пролегла сеть трещин, и отражения терялись между неровных острых борозд, нечетко расщеплялись фрагменты собственного лица. Раджед пододвинул исцарапанное кресло, вновь садясь возле портала, как в те чудесные — хоть и исполненные светлой печалью — дни, когда портал вновь заработал. Предчувствие встречи согревало и давало надежду. Ныне предстояло осмыслить, как воспринимать эту черную, покрытую копотью пожарища пустоту, в которую превратился тронный зал. Хозяин башни обводил его долгим тоскующим взглядом, затем прикасался в бесполезной надежде к зеркалу, подносил к нему свой талисман, словно кружку воды к хладным губам недавно умершего. Все тщетно! Конечно, ведь заклятье начертали в самой древней книге создатели портала, кто-то из рода Ицинтусов, великие ученые, мыслители, способные связать два далеких мира. Получилось ли это у них случайно или что-то манило именно к Земле — записи умалчивали. Как и об именах. Зато донесли верную инструкцию по уничтожению, где так и значилось: не восстановится уже никогда. Впрочем, они же не пробовали его разрушать! А значит, еще оставалась надежда. Странное чувство, чуждое рациональным льорам, которым всегда было жизненно важно четко и ясно оценивать свои силы и выстраивать необходимую оборону. Но ныне Раджед неукротимо надеялся! И черные полосы непробудного отчаяния бесконтрольно сменялись в душе всполохами яростной мечты, которую не иссекли, не погубили выпавшие фрагменты чудесного зеркала. — С добрым утром! — приветствовал Сумеречного Раджед на рассвете третьих суток. За это время чародей успел восстановить оборонную магию на границах, проверить, что с защитой башни. И к удивлению своему обнаружил, что магия не изрублена на клочки и не сожжена более мощными заклинаниями. Ее словно раздвигали, как гибкие стебли травы. «Либо какой-то из чужих талисманов Нармо, либо сразу несколько. Либо магия Илэни. Но что теперь? Если они вернутся, то только ради мести», — отметил Раджед. О далеком будущем мыслить не удавалось, словно что-то лопнуло струной. Он долгое время ждал нападения ради портала, теперь же получалось, что лишил шанса на спасение всех их. Поэтому и не выходил больше на связь с Сарнибу. Опять ведь подкосило самодовольство: если бы все они ждали врагов в янтарной башне, так и победили бы все вместе. Но, видимо, он слишком не привык сражаться в команде, плечом в плечу с товарищами. — Доброе… Вот дела, сначала ты проспал трое суток, теперь я двое. — Сумеречный с деланной беззаботностью растирал шею. Выглядел он уже привычно, лишь юлил, норовя ввернуть какую-нибудь шуточку за скромным завтраком. Однако Раджед намеренно не реагировал. Щемящее сердце предчувствие разрослось, точно гигантское древо из семечка. Достаточно заронить лишь призрак сомнения, чтобы пытливый ум сложил пугающую теорию. — Ты помнишь наш договор? — вскоре сухо оборвал Раджед, опасаясь, что Эльф вновь ускользнет от ответа легким дымком. — О чем? — играл в непонимание Эльф, однако вновь набросил капюшон, выдавая свое беспокойство. — О правде! — стукнул по столу Раджед, да так, что рюмки подскочили. — Ох… Только знай: если я расскажу, то ничего не будет по-прежнему. Сумеречный замолчал, налил себе еще красного вина высшего сорта, осушил бокал залпом, словно ему водку или чистый спирт налили. Впрочем, страж только играл, тянул время, доводя до исступления янтарного льора, который вскочил с места: — По-прежнему? Мир рушится на моих глазах! — он указал в сторону затворенного окна, потом махнул на портал. — Я пожертвовал собой, чтобы спасти Землю и Софию! Ты знаешь льоров, которые жертвовали собой хоть во имя кого-то? Нет! Эльф! Ничего уже не будет по-прежнему! Раджед с глухим гневом опустился на место, стиснув виски, в которых нарастал противный гул. Что-то приближалось, что-то громко печатало шаг, словно полки солдат. И не предчувствие гибели, как раньше казалось. Ворон вновь раскрывал бесконечные гигантские крылья. Он отражался в Сумеречном, сходился с ним единством формы и сущности. Вестник недоброго долго молчал, подбирая слова: — Я поклялся твоей матери не рассказывать. Но… — он осекся, облизнул губы, глубоко вдохнул и твердо начал: — Похоже, нет выбора. Радж… ты когда-нибудь задумывался, как случилась чума окаменения? — Об этом все задумывались, — дернул плечами чародей, нервозно лохматя длинные волосы. — Значит… Пришло время раскрыть тайну. Пока я достаточно смел для этого, — Эльф встал с места, непривычно прямо вытянувшись. — Да, это из-за меня. И тебя. Раджед опешил, поднимая на собеседника непонимающий взгляд: — Что? Я здесь при чем? Над правым глазом резко и отчетливо пульсировала кровь, на лбу вздулась жила, рука же невольно потянулась к талисману — так всегда делали льоры в случае опасности или сомнения, словно обращаясь к мудрости предков. Но ныне они молчали. И Эльф не торопился говорить, губы его кривились, словно наружу рвался неразборчивый вопль. Сорвавшимся голосом он прохрипел, подавившись судорогой: — Своим появлением на свет. В глазах Эльфа заблестели слезы, непривычные для непоколебимого воина и хладнокровного стража. Но Сумеречный с отеческой нежностью глядел на Раджеда, с надеждой и непонятным дотоле восхищением. И в тот миг сделалось жутко, Раджед потерял дар речи, в груди что-то оборвалось. — Ты должен был умереть, Радж, не прожив и двух дней. Из-за заклятья, насланного отцом Нармо Геолирта. Долгожданный любимый ребенок… Геолирт-старший знал, как ударить побольнее. И ему это удалось, — голос Эльфа набирал силу, словно он сломал незримую печать непреложной тайны, и она обязывала поведать о себе в деталях. — Но твоя мать призвала меня своим безутешным горем. И умолила вмешаться в ту сферу, что запретна даже для меня: в течение жизни и смерти. Я откликнулся и не позволил тебе умереть. Заклятье рассеялось, я ликовал вместе с твоими родителями. Но тогда же начало происходить непоправимое: мир Эйлис погружался в оцепенение каменной чумы. Эльф вновь глубоко вздохнул, словно погружая себя в медитативный сон, даже слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Однако голос рвался надрывом скрипки, когда смычок беспощадно врезается в струны, выводя красоты музыки. Творение — великая жертва. Спасение жизни вопреки законам мироздания — запрет или испытание? Раджед не размышлял, пока не размышлял, сраженный правдой. Предупреждения Эльфа показались недостаточными. Впрочем, чтобы подготовиться к такой истине не хватило бы и миллиарда лет. — И подобные неисправимые катастрофы случались в каждом мире, где я смел проявить чуть больше своей истинной силы, — прохрипел Эльф, съеживаясь, вздрагивая. — Семарглы обнаружили источник могущества и вторглись в те сферы, что недопустимы для человека и любых существ во Вселенной, наделенных разумом и волей, но все же являющихся тварями, а не Творцом. С тех самых пор мне в наказание гибнут целые миры, в наказание за мои чудеса недостойного, — полушепот взвивался в вой: — Миры! Чем больше я стремился спасти множество жизней, тем больше сеял смерть. Стоит только сердцу моему дрогнуть, стоит только воле равнодушия дать трещину, как вместо благоденствия начинаются бескрайние разрушения. В одном мире я попытался спасти людей с помощью совершенной науки. Я построил для них гигантский высокотехнологичный город. Но… — он зло поморщился, почти с отвращением бросая: — Люди разделились на жителей Города и его изгоев, даже не попытавшись спасти свою планету. Вы поступили не лучше. В этом уже есть часть и твоей вины. — И в чем же? — Раджеда отрезвил нахлынувшее негодование. Он медленно поднялся с места, едва не обнажая когти. Почему-то ему чудилось, словно он вступает в поединок с собеседником. Впрочем, сознание всеми способами отгораживалось от шока, едва сдерживая подступавшее цунами невозможной паники. Он — ошибка существования, из-за которой гиб Эйлис? Нармо не обманул! Худший враг сказал правду, тогда как друг обманывал столько лет. Да и друг ли теперь? Общался, чтобы загладить свою вину? Оберегал, как продукт своего эксперимента? Однако же так легко осудил бы прежний Раджед. Но некто новый, родившийся после добровольного разрушения портала, после прикосновения к вечности, смиренно признавал: мотивы Эльфа куда глубже и милосерднее. Он совершил недозволенное с точки зрения стража, но единственно верное для человека. И именно поэтому оставался самым верным другом. — В бесконечной замкнутости на одном себе, — объяснил Сумеречный. — Эйлис был выпит, высушен войнами льоров. А я подтолкнул распад… И все же… Это был я. — Но если ты разрушил Эйлис, то есть ли у нас сила, чтобы его восстановить? Ты убил мою мать? — сдавленно обвинил Раджед. — Нет… О нет! — Эльф протестующе замахал руками, однако замер, уставившись себе под ноги. — И одновременно — да. Она была тесно связана с магическим балансом, что питал Эйлис с начала времен. Когда он треснул, иссякла ее долговечная молодость и магия. Прости меня! — воскликнул Сумеречный, но умолк, медленно вынося себе приговор: — Хотя… За это невозможно простить. — Если у тебя столько силы, то почему ты не мог восстановить баланс? — не понимал Раджед. Получалось, что все это время Страж имел власть и над чумой окаменения. Вопросы возникали один за другим. — Стало бы еще хуже! Стоило только разуму моему вновь объять нечеловеческое, то я увидел, как вслед за немедленным восстановлением Эйлиса гибнут новые и новые миры, сталкиваются звезды и планеты, разверзаются черные дыры. Эльф опустился на кресло возле портала, сжимаясь в комок, словно прячась. Он безропотно ждал любых проклятий, обещаний навеки изгнать из башни. Он принял бы теперь, что угодно. Раджед же изнуряющее долго молчал. Чародей боролся с собой, ища ответы, перебирая в руках талисман, однако предки молчали. Хотя, вероятно, их истинные голоса таились не в холодной глади камня, а в сердце. — Значит, это я причина всех разрушений… — проговорил, растягивая слова, Раджед, однако подошел к Сумеречному, раскидывая руки, словно желая обнять весь мир. — Прости меня за все. Брат мой. Что-то светлое затопляло обновленную душу льора. Он знал правду, что оказалась ужасна, но все же лучше неведения. И она открыла новое о странном друге, о несчастном страже. Обиды, недомолвки, невероятные предположения разом пали. Правда была рассказана именно тогда, когда требовалось. Чуть раньше Раджед обвинил бы Сумеречного, капризно потребовал изменить, исправить. Раньше он нес бремя слепца — свою гордыню. Ныне же он отчетливо представлял, почему и во имя чего погибла его мать. Сложилась картина, отчего она так грустно глядела на сына — она и правда прощалась. И она, и Страж знали, на что шли. Жизнь за жизнь ради сохранения равновесия. Впрочем, им не простили… Каменная чума все равно обрушилась на мир. И за все это Сумеречный столько времени тяжко сокрушал себя. Раджед только поразился его стойкости, ничуть не желая обвинять. В душе воцарился странный покой, предельно грустная, но все же непостижимая гармония. И непроизвольно он видел вокруг себя линии мира, внезапно перейдя не в момент атаки или опасности на новый уровень восприятия. Всеединство… Великое знание — вот из чего состоял мир. Раджед аккуратно отбросил капюшон с лица Эльфа. Тот изумленно поднял глаза, словно не ожидая столь скорого прощения от вспыльчивого льора. — Брат… — неуверенно сорвалось с его губ, Эльф пораженно повторил: — Брат… Ты не виноват в своем рождении. Но теперь ты понимаешь, что за груз ответственности и терзаний нес я за годы нашей мучительной дружбы. По щекам Эльфа скатилось по две густые кровавые слезы. Вечность не оставила ему даже человеческих слез. — Теперь это и мой груз, — кивнул Раджед, спокойно и настойчиво продолжая: — Есть ли способ спасти Эйлис? Перед смертью мать говорила о Душе Мира. Что она имела в виду? Она говорила, что Эйлис потерял свою душу. Сумеречный оживленно вскочил с места, фатально протянув: — О! В этом уже нет моей вины, это бедствие породила вечная война льоров. Весь Эйлис распихали по сокровищницам. Но душу свою он потерял раньше, еще когда были полны недра и зеленели леса. И не в моих силах вернуть ее. Вновь Раджед оказался сбит с толку. Значит, все же Нармо не владел всей информацией. — Тогда где она? Как ее найти? Чем создать? Эльф! Но Сумеречный безмолвствовал, будто губы его сомкнула сургучная печать. И лишь внезапно кинулся с башни, в полете обращаясь черным вороном, больше ничего не объясняя. Им обоим требовалось пережить и переосмыслить этот диалог, прокрутить его, вспоминая каждое слово. Однако неугасимая надежда, до того трепыхавшаяся слабой лампадкой, взвилась жарким пламенем, растопляя холодный янтарь в солнечную смолу. — Но все же это в наших силах, — решительно сжимал кулаки Раджед. — Душа мира. Душа… ========== 19. Предчувствия разделенных ========== Небо бугрилось облаками, дождь лил несколько дней к ряду, свивая начало весны две тысячи семнадцатого года. Семь лет… Целых семь лет минуло после путешествия в Эйлис. И за это время Софья успела осознать, что уже никогда не будет прежней пугливой самовлюбленной мечтательницей. Что-то перевернулось в ней после всех испытаний, она сделалась одновременно непоколебимее и добрее. Все менялись, оставляя свои прошлые образы, точно старую кожу змеи, расцвечивая душу новыми витками узоров и потаенных ото всех уголков. Эфемерность, неуловимость метаморфоз струилась мозаикой сизых капель на холодном оконном стекле. Семь лет без Раджеда, без портала, без неразгаданной магии. Вернее, так казалось всем вокруг, они и не подозревали, как изменилась жизнь задумчивой скрытной девочки. Никто точно не догадывался, почему она поступила на исторический факультет и закончила его с отличием. Перед Софьей простиралась, казалось, еще очень долгая неизведанная дорога взрослой жизни. Но верного спутника для преодоления вместе всех грядущих преград и разделения радостей не находилось. Впрочем, она уже давным-давно знала его имя, но надежду на встречу разбило зеркало. Всего-то зеркало, тонкое стекло! Не жизнь и смерть, как показалось в тот роковой день. Тогда образ глупой девочки окончательно исчез из нее, отпал высохшим бутоном. Безбрежная боль смела все злые воспоминания, все фальшивые образы, заставлявшие искусственно ненавидеть. Она любила. Этого нового, другого человека, отважного и доброго. Пусть все твердили, что люди не меняются. Да, сами они веками способны закостеневать в рамках своего одиночества и злобы, однако характер перековывают события и часто потрясения. В тот день они оба превратились в иных созданий. Софья осознала это, когда в голове отчетливо просипел измученный голос Сумеречного Эльфа: «Он жив». Больше объяснений не требовалось, радость не ведала границ, она пронзала исполненное скорби сердце блаженством. Короткое слово: «жив»! Казалось, его повторяло все вокруг: распевали говорливые городские пичуги, подтверждал шевелением деревьев ветер, даже неприветливый пыльный асфальт в вечном кружении машин механически стучал поворотами колес: «он жив, он жив». — О! Рита! Рита! Волшебная страна жива! Чудеса существуют! — Софья тогда кинулась к сбитой с толку сестре, заключая ее в объятья. С тех пор у них образовался один выдуманный мир на двоих. Старшая рассказывала чудесные сказки младшей, в свободные минуты разыгрывала с ней в куклы целые истории. И в какой-то момент осознала, что огромное количество прочитанных сказок своей родины перемешивается в ее фантазиях с легендами и мифами Эйлиса. Тогда она поразилась, откуда успела узнать их и вновь дотронулась до жемчужины, раздумывая, что все же несет в себе случайный подарок старого чародея. Казалось, что именно через него впитывались на уровне подсознания все древние сказания другого мира. Иногда посещали сомнения: не зло ли этот артефакт? Но намерение избавиться от него отзывалось тяжелой ноющей тоской, словно при угрозе ампутации некой важной части тела. Жемчужина срослась с ней. И столь чиста была песня камня, столь искренний робкий зов Эйлиса она передавала, что не поднималась рука. Так Софья все лучше изучала культуру и традиции обоих миров: своего — по книгам, Эйлиса — через сны и неосознанные озарения, выраженные в сказках для Риты. — И что у тебя за фантазии, Соня? — иногда ворчала бабушка. — Все в облаках витаешь, а тебе уже двадцать три.